Юрий Мамлеев
БЛУЖДАЮЩЕЕ ВРЕМЯ
РОМАН
Блуждающее время: Роман. - СПб.: Лимбус Пресс, 2001. - 280с.
В новом романе знаменитого писателя речь идет об экзотических поисках
современной московской интеллигенции, то переносящейся в прошлое, то
обретающей мистический "За-смертный" покой.
В книге сохранены особенности авторской орфографии, пунктуации и
фирменного мамлеевского стиля.
ISBN 5-8370-0139-5 (c) Ю. Мамлеев /Лимбус Пресс, 2001 (c) А. Веселов,
оформление/ Лимбус Пресс, 2001 (c) Оригинал-макет/ Лимбус Пресс,
2001
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Шептун наклонился к полутрупу. Тот посмотрел на него отрешенно и нежно.
Тогда Шептун, в миру его иногда называли Славой, что-то забормотал над
уходящим. Но полутруп вовсе не собирался совсем умирать: он ласково
погладил себя за ушком и улыбнулся, перевернувшись вдруг на своем ложе
как-то по-кошачьи сладостно, а вовсе не как покойник. Но Слава шептал
твердо и уверенно. И они вдвоем рядышком были совершенно сами по себе:
вроде бы умирающий Роман Любуев и что-то советующий ему человек по
прозвищу "Шептун": ибо он обычно нашептывал нечто малопонятное окружающим.
Правда, окружение его было совершенно дикое. Дело происходило в конце
второго тысячелетия, в Москве, в подвале, или, точнее, в брошенном
"подземном укрытии"
странноватого дома в районе, раскинувшемся вдали и от центра, и от
окраин города. Однако окружающие дома здесь производили впечатление именно
окраины, только неизвестно чего: города, страны, а может быть, и самой
Вселенной. Некий жилец с последнего этажа небольшого дома так и кричал,
бывало: "Мы, ребята, живем на окраине всего мироздания!! Да, да!!" Многие
обитатели, особенно пыльные старушки, вполне соглашались с этим.
В "подвале" (точнее, в "подземном царстве") жили бомжи, а если еще
точнее, бывшие видные ученые, врачи, эксперты, инженеры, но и бывших
рабочих тоже хватало. Никакого социального расслоения там уже не было.
Полутруп расположился в углу, на кровати из хлама, где не было даже
лоскутного одеяла, зато на воле стояло жаркое лето. Шептун шептал ему о
том, чего нет.
- Да не полутруп он вовсе, не полутруп! - завизжал вдруг диковатый, как
сорвавшийся с цепи, старичок из дальнего угла.
- Он уже сколько раз умирает, и все ничего! Сема у нас гораздо больше
на полутруп похожий, если вглядеться как следует, особенно со стороны
души! Правда ведь, Семен? - и старичок обратился к угрюмо бродящему в
помещении среднего роста мужчине. Тот кивнул головой и промолчал.
В стороне кто-то выл:
- Все погибло, все погибло!
На него никто не обращал внимания.
Шептун Слава отпал. Это потому, что Роман-полутруп изумил его своей
лаской. Он опять повернулся, причем на бок, и положил свою ручку под
щечку, даже чуть-чуть замурлыкал себе под нос - правда, духовно Шептун,
который уводил людей перед их смертью в фантастический разум, не понимал
этого. Не понимал он и того, почему Роман все время умирает, но не до
конца. Уже который раз Слава шептал ему, шептал и шептал, о каких-то
черных норах, о золотых горах после смерти, а Роман всегда возвращался.
Возвращала его к жизни тихая нежность к себе. Один ученый, из заслуженных
бомжей, так и сказал про него: "Нарцисс в гробу".
С тех пор это прозвище как бы закрепилось за Романом Любуевым, хотя
называли его часто весьма разными именами. Известно, что бродяги и бомжи
народ бестолковый.
И, когда Роман положил себе ручку под щечку, он еще имел смелость
потянуться на своей измученной кровати, словно изнеженный императорский
кот.
- Ну, этот будет жить, - определил молодой очкастый блондин из бывших
экспертов.
- Жизнь сошла с ума, - заключил некто в стороне.
Да Роман и не был так уж болен и стар в свои тридцать шесть лет, чтобы
запросто уйти из этого мира. Шептун и тот был чуть постарше.
- Семен, а ты о чем думаешь? - спросил постоянно воющий о гибели
человек. Он перестал внезапно выть, точно остановленный какой-то мыслью и
вопросительно посмотрел на того самого, мерно шагающего взад и вперед
мужчину по имени Семен, о котором было сказано, что он больше похож на
труп, чем Роман.
Семен, кстати, молодой и мощноватый человечище, остановился и так
посмотрел на вопрошавшего, что тот опять завыл. Потом Семен как-то
пристально добавил:
- Мне, Николай, думать и не надо. У меня взамен дум тоска есть.
Семен Кружалов этот наводил ужас на окружающих его, выбитых из
ординарной жизни людей, хотя сам по себе он обычно был тихий и даже
застенчивый. Ужас наводили его глаза, голос, и иногда - поведение, в
котором обозначалась порой страшная затаенная угроза, причем угроза
совершенно неведомого рода: не убийство, не душегубство, а нечто
пострашнее, а что именно - определить и понять было нельзя, потому что она
никогда не переходила в действие. Но такой угрозы, скрытой и таинственной,
было вполне достаточно, чтобы всякое сопротивление ему мгновенно увядало.
Но особенно мучили его глаза: появлялось в них одно выражение, от которого
просто отшатывались.
- Труп живой в меня вселился, вот что, - раскрылся как-то Семен
Кружалов. - Вот в чем разгадка. Я уже не только Семен Кружалов, мудрый
человек, но и поживший труп при этом. Потому и смотреть на меня жутко.
Ведь это он, труп, часто сквозь мои глаза проглядывает. Он, а не
кто-нибудь, - и Семен поднял указательный палец вверх. - Мне самому
взглянуть бывает на себя страшно. Хорошо, что в нашем подвале нет зеркал.
В подвал, правда, заходил милиционер, но глянув в глаза Семену,
застрелился, выйдя оттуда. К счастью, событие списали за счет психики
служивого, а на подвал махнули рукой. Семен по скромности редко
рассказывал об этом. Но ясно было всем, что Роман Любуев, или Нарцисс в
гробу, в смысле трупности был на десять очков ниже, чем Семен, тем более,
Роман слишком уж любовался своим отсутствием и безжизненностью, и даже жил
этим любованием, особенно когда действительно был при смерти. Нарцисс в
гробу - потому так и звали его. И, конечно, Семена он не оспаривал, он
даже побаивался его. И Шептун тоже к Семе подластивался: чего, мол,
шептать такому, живой труп в нем почище всяких шалопутов может этакое
нашептать, что... Лучше не подходить.
Плакали в подвале очень часто, кроме Семена, конечно, но не очень
глубоко, просто оттого, что, дескать, жизнь стала какая-то
непредсказуемая. Но с другой стороны, и хохотали при этом много - причем
от всей души.
Впрочем, шла нормальная жизнь. А хлеб повседневный каждый добывал
по-своему, порой с фантазией.
У Кружалова, у единственного, была даже собственная комната, точнее,
угол в этом подвале, но решительно отделенный от другого пространства,
напоминающего скорее подземное общежитие или брошенное бомбоубежище, чем
простой подвал. Вероятно, когда-то, лет шестьдесят назад, здесь
действительно было бомбоубежище. Эта догадка веселила всех, но не больше.
- Какие бомбы на нас, бедолаг, сейчас могут падать? - тихо шептал Слава
Роману Любуеву. - Невидимые, невидимые бомбы... Которые душу убивають...
Роман отнекивался и не верил, что душу можно убить.
Иногда точно свет какой-то возникал в этом подземелье: это приходил
ночевать художник-бомж, приносивший сюда картины странного художника
Самохеева, который дарил ему некоторые свои полотна. Бомжи считали, что
эти картины вообще ничего не стоят, и именно этим хороши.
- Кому, кроме нас, нужны такие пейзажи, - утверждал воющий по дням и
ночам бомж Коля. - Одни гробы, из гробов нечеловеческие руки высовываются,
бабы, небо хмурое и земля больная... Правда, здорово написано. Пусть и
висят у нас тут, под землею. Во-первых, видно плохо, во-вторых, красиво.
В подземелье приносили свечи, и некоторые внимательно по ночам
рассматривали эти "загробные пейзажи".
Друг странного Самохеева бомжом скорее был по душе, чем по
обстоятельствам, но часто, выпив стакан водки, плакал перед этими
картинами...
- Мне так не нарисовать, - жаловался он.
Потом он уносил эти картины куда-то, и стены бомбоубежища долго тогда
пустовали.
- От бомб жизни мы здесь спасаемся, бомжи, - нередко кряхтел старичок,
указавший пальцем на Семена: дескать, какой Роман труп по сравнению с
Кружаловым, хоть и нарцисс при этом. Роман всего-навсего обычный
умирающий, а вот Семен - это да...
Кружалов выделял этого старичка и никогда не пугал его своим взглядом.
Старичок очень гордился этим.
Кроме себя самого, с живым трупом внутри, Семен отличался еще одной
особенностью: к нему в подземелье приходила женщина, причем красивая,
молодая и очень образованная. Это поражало всех.
Глава 2
Марина Воронцова была не только образованная, но и загадочная, даже
необычная молодая женщина. Было ей всего около тридцати лет, уже успела
развестись и жила она свободно, как хотела, преподавала в разных
университетах историю мировой культуры...
Однокомнатная ее квартира, довольно просторная, не без антиквариата, но
не дорогого, располагалась в доме, отдаленном от "бомбоубежища" всего на
расстоянии двух коротких автобусных остановок.
Несмотря на свою красоту, Марина, чуть не с ранней юности, ненавидела
свои зеркальные отражения.
Как только ее взгляд падал на себя в зеркале, в ее глазах вспыхивал
злой огонь, который говорил: это не я. "Это не я, - шептала самой себе
Марина. - Пусть красива. Ну и что? Я больше и значительней, чем это
существо, которое вижу в зеркале. К тому же - почему "существо"? Если
существо, то значит я кем-то создана, а я не хочу быть кем-то созданной,
даже Первоначалом".
Иногда это доходило до бешенства. "Глаза, нос, уши - зачем мне все это?
- бормотала Марина, одиноко расхаживая по своей квартире. - Я бесконечна,
я не это маленькое существо с распущенными волосами... Повешу-ка я на свои
зеркала черную материю, как делают, когда покойник, как будто я умерла".
И решила она занавесить свои зеркала черным полотном. Даже близкие
друзья испугались такого действа. Пришла тогда ее лучшая подруга, Таня
Самарова, в некотором отношении даже противоположная ей по внутренним
тайнам души, и сразу заявила, хотя и со смешком, что, дескать, не стоит.
Не стоит, мол, играть со смертью в кошки-мышки, хотя смерть, конечно, в
целом - пустяки, всего лишь смена декораций.
Они сидели за журнальным столиком. Марина смеялась и пила вино, глядя
на занавешенное большое зеркало, расположенное в центре, у стены, как
будто это была картина гениального художника. Смех редко был ее качеством,
но именно со своей Таней она могла поддаваться некоторому веселию.
- Ты спроси у своего Главного, у Буранова, стоит ли ненавидеть свои
отражения, - шутила Марина.
- Нет, лучше ты спроси у своего Главного, - ответила Таня.
- Кого это ты имеешь в виду? - осторожно спросила Марина.
- Конечно, того, кого никто не знает. Фамилия правда есть: Орлов, -
обронила Таня.
- Ну, это уж слишком, - вырвалось у Марины. - Во-первых, ведь я сама по
себе.
Во-вторых, это единственный, так сказать, человек, который для меня
невероятен, и никто не знает, кто он на самом деле... Твой Учитель,
конечно, велик, но этот...
Она махнула рукой.
- Но, все-таки, они знакомы друг с другом, если вообще о них можно
употреблять слова, взятые из обычного оборота жизни, - вставила Таня и
хлебнула винца.
- Нет, нет "обычного не надо", - процитировала Марина. - Лучше пойду в
свое подземелье, к бомжам... Пойдем со мной?
Таня отказалась: мол, это не мое. Марина странно улыбнулась, и подруги
расстались...
Марина приходила к Семену раза два-три в неделю - хотя, понятно,
никакой близости между ними не было. Ее просто тянуло к Семену как к
некоторой (пусть не такой уж и чудовищной) загадке: Марина ценила
по-настоящему людей.
Семен относился к ее приходам снисходительно, хотя во многом удивлялся
ей.
Поползновений не делал, а просто тупел от загадочности. Марина
приносила ему не раз полевые цветочки.
Семен нюхал, причем именно в этот момент в нем появлялся труп. Понюхав,
Сема-труп ставил цветочки в бутылочку из-под водки, а потом - в угол, где
иногда появлялись крысы.
Марина ничего не боялась: она уже давно разучилась чего-либо
страшиться, относясь к этому миру, и ко всему что происходит, как к бреду,
в котором, однако, есть интересные дыры... только вот куда они вели, эти
провалы...
Семен, впрочем, даже оберегал ее от пугливо-любопытствующих взглядов
своих бродяг. Те вообще ничего не понимали в этой истории.
Кружалов обычно приглашал Марину сесть на свой помоечный табурет,
другой табурет ставил перед ней, на нем, конечно, появлялись полбутылки
водки, а сам садился на пол, скорее на землю: определить, что это - пол,
земля или небо - действительно было трудно.
И на этот раз, после обсуждения с Таней "черных зеркал", Марина пришла
и уселась на этот неустойчивый табурет.
После первой же рюмки Семен стал жаловаться на то, что он - труп.
- Ничего страшного. В каждом из нас гнездится труп, - утешила его
Марина, - потому что все мы умрем, как выражаются люди. Да и весь этот мир
- огромный труп, ведь все в нем погибнет, так что ж тут необычного, Семен,
если ты считаешь себя трупом? - заключила она.
- Хитришь, Марина, хитришь. Зачем? - угрюмо ответил Кружалов. - Сама
ведь знаешь, что во мне не простой труп, а живой. А это жутко. Я, Марина,
в ад хочу.
- Как будто мы на этой планете уже не в аду, - усмехнулась Марина. -
Сиди уж тут, на табуретке.
- Все-таки ответь: почему ты ко мне приходишь? Разве я человек?
Семой овладело какое-то бесконечное спокойствие. Это бывало, когда труп
в нем совершенно обнажался. Марина знала эти моменты. И любила их. Дело в
том, что в глазах Семена она улавливала при этом бытие смерти, если можно
так парадоксально выразиться. И Семен тогда просто не находил себе место в
этом мире, ибо он, мир этот, целиком не соответствовал тому, что было у
него внутри. Поэтому Семен угрюмо высказывал в этом случае свое желание
сбежать в ад, рассчитывая, что он найдет там себя, свое местоположение.
Марина разубеждала его в этом, не советуя стремиться сломя голову туда,
объясняя Семену, что ад - это не его место, и что, вообще говоря, во всей
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг