мать настоятельница тоже быстро почувствовала своеобразие его личности,
оценила разбойничью стать и на вопрос "Где девочка?" ответила, что
придется подождать, поскольку в проходящую процедуру вмешиваться нельзя,
после чего величественно покинула комнату. Гуго шагнул следом, но
старинная дверь с железными полосами уже оказалась заперта снаружи. Мать
Женевьева молчаливо предлагала опасному гостю скоротать время в компании
двух стульев и Спасителя на белоснежной стене. Но для Гуго коварство
служителей церкви всю жизнь было непреложной аксиомой, и поэтому тратить
время на удивление он не стал.
- Помогай, Господи, - сказал бывший разбойник, и литое распятие покинуло
свой крюк.
Засадив конец креста под притолоку ближе к петлям, Гуго что есть сил
навалился на Бога Сына, словно делая ему искусственное дыхание. Веками
неколебимые болты сначала тоненько запели, потом захрустели, потом
посыпалась штукатурка, и наконец верхний край двери показался из-за стены.
Тогда Гуго присел и, прижавшись щекой к дереву и металлу, соединенным
больше трех столетий назад, просунул под дверь стальные крючья своих
пальцев. Притолока косо впилась в дуб, сминая окаменелые волокна, жалобно
хрупнул замок, и вот дверь с грохотом слетела с блестящих смазкой зубьев.
Гуго поправил задравшуюся рубашку и быстрым шагом направился по
открывшемуся коридору. У церковных дверей его ожидали вполне плечистые
ревнители веры, но во взгляде Гуго они прочитали свою участь столь
определенно, что беспрепятственно позволили ему войти. Играл орган. Шла
служба.
От чего он спас ее тогда? От безумия? От чего-то худшего? Проклятый
Франциск навис, как скала, стало нечем дышать, воздух стал плотным и
неподвижным. "Повторяй за мной, дочь моя..." Слова его давили, высасывали
силы, она сопротивлялась, как могла, ища поддержки извне, как парус -
ветра, но ветра не было, в стрельчатое окошко под потолком скудно сочился
свет, и ей казалось, что она тонет.
Но Франциск вдруг отступил, оглянулся, и давящий кошмар происходящего
раскололся и рухнул, как внезапно треснувшее зеркало. В дверях стоял Гуго.
Он оглядел каменные своды, доктора Франциска и неожиданно изобразил
ободряющую рожу, означавшую: "Держись, старушка, не пропадем!" - и тотчас
же лицо его сделалось, как обычно, непроницаемым.
Минуту она не могла поверить своему счастью, чуть живая сидя на скамейке,
потом заревела, бросилась к нему и повисла на шее. Гуго сказал:
- Собирайся, мы уезжаем. Где твой чемодан? Нет, святой отец, не говорите
мне ничего, а то мы с вами поссоримся.
Он увез ее в лесной домик в горах, там росли буки и сосны, по стволам
вился плющ, хмель и дикий виноград, в шумной речке камней было не меньше,
чем воды, луна была громадна, дом бревенчатый и длинный, на стенах висели
ружья и шкуры, там-то ей и встретился лесник Себастьян.
Тогда ей было тринадцать, а сегодня ей двадцать восемь, и в первый день
наступившей осени, еще совсем по-летнему теплый день, за рулем
гостиничного "корвета" она ехала по Стимфалу, по заросшей с обеих сторон
липами Маршал-Блейк-авеню и выехала на площадь Тмговели, так что сам
Тмговели, бронзово-зеленый, в ушастом шлеме, грозно указующий мечом на
запад (а на мече сидели два голубя), сначала появился прямо перед машиной,
потом очутился слева, а затем переехал в зеркало заднего вида, да так там
и остался, потому что "корвег" припарковался у решетки стимфальского
Дворца музыки в ряду других машин.
Дворец музыки замыкал собой площадь, его справа и слева обтекали две
улицы, и два здания стояли справа и слева: отель "Томпсон" -
многоступенчатая фантасмагория из стекла и алюминия, наводящая на мысль о
Нимейере и Брейере, и Национальная галерея - сооружение в неоколониальном
силе с двухэтажной колоннадой. Забавно, что эта колоннада - практически
единственный фрагмент из всей стимфальской архитектуры, отреставрированный
после войны, а не выстроенный заново по планам и фотографиям - прихотливое
чудачество взрывов ракет "воздух - земля" сохранило стену фасада.
Сам же Дворец музыки, хотя и был постройкой современной, точно следовал -
в более утонченном и модернистском ключе - духу имперского барокко своего
соседа, и, кажется, будто даже чугунные копья ограды крошечного скверика,
выдвинутого Дворцом в автомобильный круговорот площади, говорили: помните
о былом державном могуществе!
- Ингебьерг Пиредра? - спросил голос над мраморной лестницей. - Ваше
время с двенадцати до тринадцати тридцати. - И молодая женщина с
безупречной аристократической осанкой поднялась к световому ажуру второго
этажа.
Да, Ингебьерг Пиредра, таково ее полное имя, но, поскольку этот
скандинаво-испанский тандем не только неблагозвучен, но и совершенно
непроизносим, мы будем называть ее просто Инга.
Имя - в честь какой-то прославленной родственницы - ей дала мать, шведская
подданная норвежского происхождения Хельга Хиллстрем, а испанская фамилия
родом из Барселоны, где появился на свет отец Инги Рамирес Пиредра -
наполовину испанец, наполовину итальянец. Об этом любопытном браке речь
еще впереди, теперь же для нас интересно, что по материнской линии Рамирес
принадлежал к легендарному семейству Сфорца, и кочевники-гены проделали
столь причудливый путь, что Инга полностью уродилась в свою флорентийскую
бабушку. Несравненная Изабелла Сфорца передала внучке пышную копну
вьющихся волос редкостного темно-пепельного цвета, болотно-зеленые длинные
глаза в опахалах ресниц - взгляд, таящий память о десятках поколений
властителей и энциклопедистов, но - увы! - и сфорцевский нос со знаменитой
горбинкой, сошедший, казалось, с полотен времен Возрождения. Значительно
потесненная, таким образом, испанская родня (не очень понятно, правда,
кого там считать родней, так как папа Рамирес не знал не только деда, но и
собственного отца) все же внесла лепту и подарила девушке свой характерный
подбородок - вполне женственный и даже изящный, но крюковатостью вполне
подтверждающий испанские корни!
Итак, к величайшему моему сожалению, я не могу назвать Ингу красавицей,
зато с чистой совестью заявляю, что она была необычайно интересной
женщиной.
Пройдя по пустынной сцене, Инга подошла к роялю и села; с одной стороны
был зал с рядами зачехленных кресел, с другой - серебряный лес органных
труб. Инга находилась в верхнем, или двухсветном, зале Дворца, его еще
именовали Альберт-холлом - отчасти в шутку, отчасти всерьез, поскольку
сюда не допускалась никакая эстрада или электроника, даже джаз; это был
зал классики, и акустика рассчитана на живое звучание. Сегодня здесь имели
возможность провести репетицию участники фестиваля-конкурса стимфальской
музыки - за тем инструментом, в том зале, где им предстояло выступать.
Инга медленно подняла крышку рояля и длинными пальцами прикоснулась к
клавишам. В тот год, пятнадцать лет назад, из заповедника ее забрала мать
- Хельга чрезвычайно скептически относилась к педагогическим воззрениям
своего супруга, что же касается Гуго, то его она вообще не выносила с
давних лет. Маневр был произведен быстро и жестко - Ингу водворили в
загородный дом ожидать, какое решение примет ее матушка относительно
дальнейшего обучения и воспитания. Однако Хельга недооценила характер
дочери. Никому и никогда Инга не собиралась позволять насильственно
вмешиваться в свою судьбу - с недетской решительностью и волей,
помноженными на неизменную ненависть к матери, она восстала против
родительских планов. Вечером первого же дня заточения, несмотря на усилия
охраны, Инга очутилась на шоссе Руан - Аржантен, а через сутки, не очень
голодная, но изрядно уставшая - в Дамаске, в аэропорту Эр-Дамият. Здесь,
собрав по карманам оставшуюся мелочь, она позвонила Гуго по его парижскому
номеру, и большинство монет тотчас вернулось обратно, потому что разговор
занял никак не более тридцати секунд: Гуго просто сказал: "Стой возле
этого самого телефона и никуда не уходи. Я скоро буду".
И все повторилось. На ночное летное поле села двухмоторная "сессна",
уронила трап, и по нему быстро, но без спешки спустился Гуго Сталбридж в
окружении телохранителей.
- Ешь и пей, - велел он ей. - Через пятнадцать минут нас заправят, и я
уложу тебя спать.
- Ты не повезешь меня обратно к Хельге? - спросила Инга.
- Нет. Ты сможешь жить у меня сколько захочешь. Но при одном условии:
каждый день заниматься музыкой. Твой рояль уже перевезли ко мне на
"Бульвар".
Опять-таки благодаря вмешательству либерального папы Рамиреса дом Гуго
Сталбриджа - "Пять комнат над бульваром" - стал ее вторым домом, и в школу
ее возили секретари "Олимпийской музыкальной корпорации" в "линкольнах" с
пуленепробиваемыми стеклами.
Надо заметить, что школа и весь этот период с его дружбой и знакомствами
не сыграли в жизни Инги практически никакой роли. События того лета
окончательно увели ее из круга сверстников, единение с которыми у нее и
так не было прочным. Приятелей и приятельниц всех возрастов можно было
насчитать легион, но и в отцовском доме, и уж тем более в доме Гуго - а
Сталбридж никому не делал скидки на возраст и шестилетнего малыша
выслушивал с той же серьезностью, что и президента компании "XX век Фокс",
- она постоянно общалась с людьми намного старше себя и привыкла их
считать своим кругом. Все они имели какое-то отношение к музыке и
музыкальному бизнесу - в ее присутствии устраивались коктейли, заключались
договоры, смаковались сплетни, закипали скандалы - артисты, менеджеры,
композиторы, звезды, режиссеры, журналисты, критики - с ранних лет она
стала полноправным членом этой компании. И даже в тех ее юных годах я не
нахожу никаких черт детской наивности - она всегда очень твердо знала не
только чего хочет, но и для чего.
Итак, музыка. Инге было пять лет, когда она влезла на стул возле пианино
(тогда в доме еще не было двух роскошных беккеровских роялей, в те времена
Пиредра не был еще так богат), с которого только что на половине
музыкальной фразы поднялся папа Рамирес, и доиграла фразу до конца.
Рамирес поначалу страшно удивился, но тут же обрадовался.
- Ага, - сказал он. - Ты будешь пианисткой.
Дело в том, что он никогда по-настоящему не знал, что ему делать с Ингой,
и судьба, как всегда, поспешила ему навстречу.
И она стала музыкантом. Окончила класс Сюзанны Собецки, потом перешла к
Томасу Вифлингу; ее слушали, ей предлагали выступать, она играла на
Зальцбургском фестивале, а значит, была признана; записала клавирные сюиты
Генделя, дальше цикл - двадцать четыре этюда Шопена, позже были Баркасси и
Штормлер; ей исполнилось двадцать шесть. В музыкальном мире нет рейтинга,
нет первой пятерки и десятки, есть имя, и ее имя значило достаточно много
- еще до того, как появился Мэрчисон.
Рамирес, надо признать, мало поддерживал ее на этом пути. Если было надо,
он давал деньги, иногда называл телефон того или другого импресарио, но и
только. Однако же бесспорно - то, что она носила имя одного из владык
мирового музыкального менеджмента, заставляло обращать на нее внимание, и
она всегда трезво оценивала этот свой дополнительный шанс.
Музыка служила килем корабля ее жизни, ежедневный многочасовой станок
стабилизировал шальные махи Ингиного внутреннего маятника, и она охотно
принимала это лекарство, никогда не жертвуя занятиями ни для каких, даже
самых увлекательных приключений.
Приключения составляли теневую сторону жизни Инги, и вовлекало ее в них
вовсе не авантюрное жизнелюбие, унаследованное от отца, а скорее та
механическая рассудочность, которая отчасти передалась ей от матери -
недаром свои эскапады она именовала "опытами".
Кого Бог хочет погубить, у того отнимает разум. В этом смысле Инга,
несомненно, была орудием Божьим. Остановившись на каком-то наиболее
многообещающем - с точки зрения владеющего ею настроения - человеке, она
бралась за дело. Непостижимый ведьмин дурман проникал в душу через
отверстия зрачков, и начиналось исследование, начинались тесты - на
стойкость психики, на ломку стереотипов, на верность и преданность
новоявленной царице сердца или, наоборот, на жестокость и коварство в
схватке с ней - Инга любила время от времени пройтись по краю пропасти - и
так далее до бесконечности.
Следуя капризам колдовской воли, человек творил вещи немыслимые и
несообразные, терял связи с действительностью и с самим собой.
Естественно, в первую очередь это были мужчины, но попадались и женщины -
и над теми, и над другими она экспериментировала с равным интересом и без
всякого сочувствия. Для подопытных эти вариации заканчивались, как
правило, плачевно: уже само внимание Инги и тем более безумная растрата
жизненной энергии привлекали к ним всевозможные несчастья и катастрофы,
для перечисления психозов и самоубийств, пожалуй, не хватило бы уже
пальцев на руках.
В пике душевного и телесного слияния с очередным избранником или
избранницей Инге казалось, что она соединяется в гармонии с некими
древними силами и одновременно выпускает их на волю; виделось, будто бы
летит над ночными лесами вместе с луной и чувствует малейшие движения
вокруг и под собой: дрожь листьев, бег зверя по пятнам света и тьмы,
чью-то страсть, вырвавшуюся на свободу. Полет ее неизменно приводил к
горам, к одной и той же плоской вершине с развалинами, и туда она
приносила все полоненные ею души. Никакого шабаша не происходило, Инга
оставалась одинока и горда, и даже сам князь или еще какой-то неведомый
владыка редко навещали ее ликующие бдения. До поры до времени это
уединенное любование собственной мощью и властью Инге очень нравилось и
вполне ее удовлетворяло.
Позже, правда, наступало похмелье. Насытив потребность в наркотике власти,
утомившись и развлечениями и трудом, Инга впадала в скуку, тоску,
нервозность и неясные сомнения. Она все бросала, уезжала к Гуго, в "Пять
комнат над бульваром", и там лежала целыми днями на диване, поднимаясь
только к роялю, читала все подряд или занималась готовкой. Кулинаром она
была первоклассным, но невероятно ленивым и непостоянным - ее таланта в
этой области хватало лишь на то, чтобы по необходимости или под настроение
поразить Гуго и его гостей какой-нибудь редкостной приправой. Затем снова
следовал контракт, концерты, и пробудившееся потихоньку оживление в крови
говорило о том, что цикл начинается сначала.
На этом присказка кончается, и начинается сказка. Начинается она с
Кристофера Виландера, или попросту Криса, - он как-то однажды вышел все из
той же пестрой музыкальной толпы. Был Крис малорослым и приземистым, плечи
у него были узкие, а таз широкий; нос крупный и мясистый, с него постоянно
сползали очки в дедовской пластмассовой оправе, нечесаные космы торчали во
все стороны. В довершение Крис откровенно пренебрегал одеколоном "Джози
Чемблер", и дату того дня, когда он мылся в последний раз, можно было
учуять метра за полтора. Глаза у Криса были добрые, с неистребимой печалью.
Довольно грустно сложилась и его история. Будучи по образованию и
профессии дирижером, Крис обладал, с одной стороны, критическим умом, а с
другой - горячим нравом и неукротимым темпераментом. Люди подобного склада
- либо паникеры, либо революционеры, и Крис был революционером. Беда,
однако, заключалась в том, что революцию свою он надумал проводить в
Зальцбурге - мекке всего музыкального мира, где, ничтоже сумняшеся,
высказал какие-то идеи богоподобному Карлу Брандову. Престарелый маэстро,
который последние годы вообще не снисходил до разговоров со смертными,
сдвинул белые кустистые брови, и Криса не стало. Он сгинул, на более чем
неопределенный срок утратив всякую возможность подняться за пульт, и,
преданный анафеме, кое-как возродился из праха в парижских музыкальных
архивах, где принялся составлять монографию о малоизвестных композиторах
довоенного времени. И в один прекрасный день Крис в буквальном смысле
слова наткнулся на забитый рукописями контейнер, на котором чьей-то рукой
была наклеена липкая лента с единственным словом "Мэрчисон".
Чарльз Мэрчисон, скончавшийся около семидесяти лет назад, не был забытым
композитором. Его струнные квартеты считались классическими и были хорошо
известны Крису, и, однако, оставленное колоссальное наследие оказалось
полной неожиданностью. Одно из объяснений этому Крис легко обнаружил,
взглянув на даты: Мэрчисон был стимфальским композитором, творил в годы
Империи, считался близким к руководству диктатуры и после победы землян
был, естественно, запрещен или почти запрещен.
Вторая причина было куда таинственнее. Дело в том, что на рубеже своего
сорокалетия вполне благополучный и признанный мэтр внезапно впал в некий
вид музыкальной шизофрении и начал писать нечто, с точки зрения
коллег-современников, несусветное и бредовое. Сохранив плодовитость до лет
весьма преклонных, Мэрчисон создал великое множество симфонических
монстров, практически никогда не исполнявшихся. Кроме того, по
существующему мнению, будучи сам пианистом среднего уровня, Мэрчисон
исходил не из возможностей музыканта, а единственно из собственной
фантазии, и по этой причине его фортепьянные циклы были вообще трудно
исполнимы.
Бытовала, правда, легенда о том, что Мэрчисон пользовался особым
покровительством командующего стимфальскими вооруженными силами Джона
Кромвеля - знаменитого Серебряного Джона, - тот якобы не только записал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг