контроль.
Кромвеля не смутило и это.
- Сейчас на аэродроме никого нет, только роботы; запись можно стереть и
вклеить на это место что-нибудь другое, это не проблема. Главное, Эдгар,
ты согласен на мои условия?
Тому ничего не стоило ответить что-то нейтральное, типа "Сначала слетай,
потом поговорим", и таким или иным путем уйти от пиковой ситуации, но
что-то во взгляде Эрликона остановило его. Постоянная злоба Баженова на
сей раз умолкла, но роль пассивного наблюдателя его не устраивала, и в нем
заговорил азарт, извращенная увлеченность ученого - ему стало интересно, с
какого момента Эрлен опомнится, повернет назад и тем самым восстановит
статус-кво в их отношениях.
- Хорошо, я согласен, - с усмешкой вымолвил он.
- У кого заказан вылет на двадцать? - спросил Кромвель.
- У меня, - ответил Лабрада. - Но я в этом не участник.
- Как хотите, Ли. - Кромвель любезно не возражал. - Я сам запишусь.
Надеюсь, однако, ваши принципы не помешают вам посмотреть на наши
экзерсисы?
- Я посмотрю, - пообещал Лабрада.
На пути в стартовый зал Эрликон буквально взвыл:
- Джон, мы угробимся, это идиотизм! На "Милане" же нет сейчас мозга для
этих твоих торможений!
Но Кромвеля тоже разобрало:
- Обойдемся теми мозгами, которыми снабдил нас Господь Бог. Ноль восемь
корпуса! Я маршал авиации, у меня диплом Высшей военно-воздушной академии.
Кто такие эти индюки, чтобы меня учить?
Эрлену сделалось жутко. Пятиминутный разговор за ужином превращался в
прямую дорогу на тот свет.
- Джон! А Бэклерхорст? Мы не имеем права рисковать, мы же обещали, мы в
долгу перед ним!
- Бывают моменты, когда человек имеет право забыть о Бэклерхорсте...
Спокойно, курсант, через двадцать минут мы впишем твое имя в анналы...
- Какие, к черту, анналы!
- Ну, в скрижали... В общем, ты сможешь плюнуть в рожу всем чемпионатам и
рейтингам на свете. А за Бэклерхорста не волнуйся, он поймет. - Тут
Кромвель сделал паузу. - И вообще, запомни. За то, чтобы просто быть
кем-то, уже надо платить. А за то, чтобы быть первым, надо переплачивать -
вдвое, втрое, вдесятеро... Таков закон. Пошли.
Эрликон широко открытыми глазами уставился куда-то вбок, постоял, провел
рукой по волосам и потом поплелся за маршалом.
Почему?
Достоверно известно, что существуют люди, которые в своей жизни не могут
обойтись без риска. Свойство это, однако, объединяет народ весьма и весьма
разный. Часть из них - просто азартные натуры, игроки, те, что в запале не
ведают, что творят, а поостыв, порой и сами ужасаются содеянному, но тем
не менее вновь и вновь впадают в подобное состояние. Иные же вообще не
знали чувства азарта, но охладели ко всему на свете и приобрели
болезненную склонность испытывать судьбу - это любители русской рулетки и
езды без тормозов, такие давно перешагнули черту психоза. Третьи же - люди
вполне нормальные и рационально мыслящие и вовсе не охочие скакать на
необъезженном жеребце по неокрепшему льду, но хотят жить не иначе как на
полную катушку, жечь свечу с трех концов - только так они чувствуют
собственную полноценность. Они лезут в горы, идут на полюс, на войну, к
черту в зубы и так наслаждаются прелестями жизни.
Эрлен принадлежал к четвертой, самой редкой и малопонятной категории. Его
нервически-подвижная, но неактивная натура невольно тяготела к
размеренному, рутинному образу жизни, замкнутому службой, домом и
спокойными развлечениями; однако при соблюдении этих условий в душе
медленно начинало закипать беспокойство, раздражение, какой-то зуд,
похожий на накопление статического заряда, - в итоге возникала потребность
в потрясении, шоке, некой отчаянной ситуации, которая, схлынув, на долгое
время оставила бы после себя умиротворение и успокоение. Эрликон ненавидел
и риск, и любые нервные встряски, как больной - горькое лекарство, но
обходиться без этого не мог.
Вероятно, эта особенность характера была как-то связана с его беспрерывным
самосозерцанием и самобичеванием. Разбирая характер этой связи, Сартр
наверняка извел бы не менее десятка страниц с четырьмя от силы абзацами, я
же ограничусь тем, что скажу: Эрлен и впрямь, пытаясь убежать и опередить
свой самоанализ, часто принимал решения диковинные, а порой и просто
опасные, и пытался воплотить их до того, как сам же зло высмеет их
тщетность. Это удавалось ему крайне редко, но в те времена не было
Кромвеля.
Еще не было семи - совсем светло даже по осеннему времени, да и тучи
слегка разошлись, но прожектора над комплексом уже горели, придавая
Контрольной башне и службам таинственный ночной облик. Колонны
"Стоунхенджа" тоже были озарены и до половины сияли молочной белизной, а
выше, там, где полотнища света расходились, проступали клинья цвета кофе с
молоком - они все более темнели к вершинам, и на широких конечных
площадках, в окружении сумрачного неба, горели парами красные огни, словно
семейство вервольфов озиралось оттуда воспаленными глазами.
Серая остроносая махина "Милана" с задранным колпаком фонаря появилась из
ангара. Вертипорох был немало озадачен, увидев вокруг самолета весь цвет
фарбороского общества, и сразу насторожился, почуяв неладное. Однако, хотя
никакого уговора на этот счет не было, правды ему никто не сказал.
Мобильный лифт поднял облаченного в костюм и шлем Эрликона к кабине.
- Стойте, - вдруг сказал Лабрада. - Давайте остановимся. Мы совершаем
преступление. Терра-Эттин, вы доказали, что вы храбрый человек, в вашем
мастерстве никто не сомневается. Прекратите ваше пари! Эдгар, в конце
концов, вы порочите доброе имя девушки!
Баженов пожал плечами. Эрлен, уже сидя в машине, подключался к системам,
отрицательно покачал головой.
- Что такое? - заорал Вертипорох, оглядывая всех.
Но фонарь, зашипев, уже опустился на место, и самолет всплыл на рулежную
высоту. Баженов, Лабрада, Такэда и Одихмантий попятились, загораживая
лица, в черных стволах дюз загорелся синий свет, и "Милан", выстрелив
свистом по ушам, взмыл вверх-вбок и, обрастая режущим душу воем,
провалился в небо.
- Добери ручку, - приказал Кромвель. - Десять градусов влево. Тангаж за
маяком.
- Что? Ты хочешь заходить с обратной точки?
- Именно.
- Джон, Джон!
- Да, мой дорогой, если уж пролетать "Стоунхендж", то со всеми
прибамбасами, феньками и наворотами, не каждый день такое выпадает... Не
спи, вираж! Ножки красивые у этой Кристины?
- Обыкновенные.
- Ладно. Посвящается Кристине...
После посадки у Эрлена еще хватило сил приподнять руку и выключить
блокировку фонаря. Спасибо кромвелевской настырности, спасибо тренировкам
- он лежал в раскрывшемся бутоне "кишки Маркелова" залитый потом, будто в
сауне, едва живой, блаженно расслабленный, с ломотой в левом виске, но
уцелевший, не поврежденный буйством маршальского дарования.
Вертипорох, разгоняя перед собой лифтовую площадку, бросился к машине и в
мгновение ока взлетел наверх. В продолжение всего действа он обрушил свой
гнев почему-то на Лабраду, и можно было бы ожидать, что механик вывалит на
ветерана все красочное разнообразие подвалов русского языка, но от
волнения Дима вспомнил только два слова и, чередуя их, свирепо тряс ни в
чем не повинного Ли за плечи, изрядно забрызгав его знаменитые очки.
Потом, когда Эрликон вышел на последнее кабрирование и разворот на
посадку, Вертипорох сел прямо на мокрый бетон и закрыл лицо руками.
Лабрада, надо заметить, особенно и не сопротивлялся; вяло колеблясь под
хваткой механика, он отрешенно выслушивал монотонные ругательства и не
сводил глаз с "Милана". Эдгар стоял, как стоунхенджевский столб, и по его
застывшему лицу ничего нельзя было понять. Такэда присел на корточки и
время от времени качал головой, выражая восхищение. В эти минуты японец
простил Эрлену выходку на старте второго этапа. Такэда изменил свое
мнение: Эрликон, по его понятию, был не разбойник, бессовестно попирающий
все законы и правила, но воин-маньяк, одержимый - человек, в котором
отвага и честолюбие странным образом соединялись, порождая грозное
безумие, полное презрение к смерти, а в этом, как ни крути, есть нечто,
внушающее уважение.
Поддерживаемый Вертипорохом, Эрлен слез на землю, несколько раз глубоко
вздохнул и под напором неуемного маршала просипел:
- Ну, где моя Кристина?
Баженов молчал и, подобно самому Эрликону полчаса назад, смотрел в сторону
ничего не выражающим взглядом.
- Ничего тут обидного нет, - дружески пояснил Кромвель. - Не в карты же ты
ее проиграл.
Эдгар не говорил ни слова.
- Да не нужна нам твоя свиристелка, - закончил Дж. Дж. уж и вовсе от
себя. - Мы лучше заведем... Ли, что с вами?
Лабрада стоял печальный и торжественный, и глядел он куда-то глубоко
внутрь себя и, похоже, видел там что-то такое, что стоявшие вокруг люди
казались отдаленными и нереальными, будто во сне. Услышав вопрос Кромвеля,
Ли отвернулся, потом взглянул на Эрлена и ответил, как всегда,
доброжелательно и спокойно, но заметно изменившимся голосом:
- Эрлен... И вы, друзья мои. Я хотел бы с вами попрощаться. Я сегодня
уезжаю. Желаю вам всем удачи.
- Как уезжаете? - спросил Эрликон, а Баженов, кажется, даже и не удивился.
- Я не буду выступать. Вообще больше не буду. Я вам чрезвычайно
благодарен, Эрлен; вы мне напомнили о вещах, о которых я давно забыл.
И Лабрада повернулся и ушел, а вслед за ним разошлись и остальные. Той же
ночью Лабрада действительно собрался и улетел в Стимфал, а оттуда - на
Землю. Свой контракт у РФК он выкупил, заплатив, по слухам, более чем
солидную неустойку, но впоследствии остался работать там же, в компании, в
необременительной должности эксперта летной группы. Верный данному слову,
он больше не выступил ни на одном соревновании.
Тем временем жизнь доказывала, что шила в мешке и в самом деле не утаишь.
Во-первых, не считая великого числа местных свидетелей, чудеса
"Стоунхенджа" прекрасно были видны из соседнего Гладстонбери. Во-вторых,
полет Эрлена оказался во всех подробностях заснят сразу двумя проходившими
в тот момент над районом спутниками, ну, а в центре обработки у
"Интеллидженсера", естественно, нашелся свой человек, и обложка следующего
номера украсилась роскошным снимком, на котором объятый кольцом белого
пламени "Милан" стоял торчком между столбов "Стоунхенджа", точно фига
между загорелыми пальцами.
Летная комиссия и судейская коллегия собрались на следующий же день.
Произошла невероятная, невозможная вещь. Даже если бы "кромвелевский
переворот" с обратной точки был сделан однократно и просто в небе, в
границах, обозначенных безвредными лазерами, и то это был бы заслуживающий
уважения трюк. Но он был проделан девятнадцать раз подряд, и там, где
ошибка в метр превращает самолет в облако плазмы и отправляет пилота на
высшие заоблачные курсы.
Эрликона за воздушное хулиганство и пренебрежение летной дисциплиной
следовало отстранить от участия и дисквалифицировать минимум на год. Но у
комиссии не хватило духа. Они сами были пилотами, сами когда-то летали,
поглядывая на "Стоунхендж", они выросли на этой легенде, на ней выросли и
те, кто их учил, и вот теперь пришел человек, который играючи, небрежно,
спиной вперед пролетел, развеял легенду и создал новую. Черт возьми,
такого летчика еще не бывало. И его дисквалифицировать?
Если же это решение отпадало, тогда надо было отменять этап, распустить
мемориал и со спокойной душой отдать Эрлену все мыслимые призы прошлого и
настоящего.
В итоге договорились закрыть глаза и не решать вообще ничего, сделав вид,
будто ничего и не произошло, ограничившись общим указом о повышении мер
контроля за дисциплиной в воздухе, дабы еще какой-нибудь сумасшедший не
полез на проклятые столбы. Председатель Незванов хмуро изрек:
- Парень на глазах становится мифом.
Другой член комиссии высказался еще более определенно:
- Если он к апрелю наберет хотя бы половину теперешней формы, чемпионат
мира у него в кармане.
Единственным, кто оказался в этой ситуации на высоте, был Шелл
Бэклерхорст. Он потребовал у компании для Эрликона долгосрочного контракта
с двойной суммой премиальных, а также выслал ему приглашение на ежегодный
бал "Дассо", на сей раз устраиваемый фирмой в преддверии наступающего
юбилея. Это тоже было нарушением традиции, поскольку Эрлен все-таки пока
еще ничего не выиграл.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Как будто ничего не изменилось. По-прежнему взлетали и садились самолеты.
По-прежнему каждое утро Эрликон погружался в "кишку Маркелова", прятал
голову под шлемом с гофрированным хоботом, окончательно придававшим ему
слоноподобный вид, и земля и небо начинали крутить свою обыденную
карусель; свисали белые полотенца облаков, туманил стекла пересеченный
инверсионный след, наскакивал и проваливался "Стоунхендж". На этом фоне
неутомимо мигали и перебегали крестики, нолики и прочая символика боевого
наведения; "Джон, выключи ты эту иллюминацию", - просил Эрлен. "Ничего,
ничего, - отвечал Кромвель, - просто, как прицел захватить вражеский, то
есть самолет соперника, или ангар, или еще что-то не наше, жми пускач, и
тебе сразу полегчает". Все оставалось на своих местах, но и в самой
обыденности ощущались перемены.
Сбылось предчувствие, посетившее Эрликона на стимфальской госпитальной
койке. Романтика превратилась в рутину; волнующее наслаждение, которое
дарили полеты, и чисто эстетическое удовольствие от авиационного дизайна
сгинули; сам запах смазки, кожи, горячего металла, прежде так радовавший,
стал привычным спутником утомительной и смертельно надоевшей работы...
Железо, горючее, пот, калории, тонны, секунды, десятые секунд... Когда же
это, о Господи, кончится? Тут, однако, речь шла лишь об испытании
терпения, главные неполадки залегали гораздо глубже.
На Эрлена обрушилась слава. Свое имя ему случалось встречать в газетах и
раньше, но теперь это просто в счет не шло, теперь он занимал первую
строчку и почти с ужасом всматривался в собственную чудовищную фигуру в
кривом зеркале прессы. Господи, это же не я, думал Эрликон, слушая
телевизионный гвалт, это не моя жизнь. А где моя? И кто я? Эти вопросы
расшевеливали в нем тоску, ту самую, первые признаки которой он ощутил,
впервые увидев злополучный "Милан" в ванденбергском подземелье. Тогда,
глядя на этого мрачного великана, он подумал то, что лучше всего
определяется поговоркой "не в свои сани не садись" - и, однако же, сел, и
кони бойко взяли с места, и шальной ямщик люто нахлестывал... Далеко
завела чужая колея, но не это было самым страшным. "Пусть я бездарный
урод, но жил же я как-то до, было же что-то мое... Что же? Что именно?
Ничего не помню". До Эрлена стала доходить запоздалая догадка, что в
Кромвеле он встретился не с гримасой судьбы, а с самой судьбой - в
натуральную величину.
Наиболее значительной частью прошлого был, конечно, Скиф, но после
стимфальских откровений подумать о Скифе было не то что жутко, но просто
совершенно невозможно.
Если бы кромвелевские чудеса и таланты хоть сколько-нибудь увлекали, если
бы власть над людьми и машиной обещала хоть какие-то приятные перспективы!
Но нет, и тут для Эрликона все складывалось грустно и непонятно. Чем
дальше, тем сильнее он испытывал неприязнь к их совместным достижениям; в
маршальском мастерстве и своем участии в нем Эрлен находил что-то
постыдное и возбуждающе брезгливое чувство нечистоты, какое вызывают
свалки, бойни и романы Габриеля Маркеса.
Этой каше из омерзения, сомнений и одурения был нужен какой-то противовес,
и нет ничего удивительного в том, что Эрликон снова задумался об Инге.
Чувство Эрлена было больше, чем просто влюбленность. Еще будучи затюканным
сверстниками малышом, он грезил о некой иной, волшебной и прекрасной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг