тяжеленный мотоцикл через бетонную бровку вверх по крутому каменистому
откосу, укрепленному сеткой и поросшему полынью, неверной под ногой и
мерзкой по запаху, лез по каким-то плитам, а рядом кружился и шипел
"давай, давай" бешеный призрак.
- Куда теперь? - захрипел Одихмантий, преодолев наконец склон. Волосы его
прилипли ко лбу, и сам он напоминал лик на плащанице.
- Она могла увезти его или на рудник, или в аббатство, больше тут ничего
нет. Рудник ближе, едем сначала туда.
- Едем? А какая там дорога? - В голосе Вертипороха звучало и смятение, и
тоскливое предчувствие ответа.
И ответ его не обманул:
- Нет там никакой дороги и не было никогда. Заводи!
Смилуйся, Боже. "Харлей" взревел ликующим ревом и понесся вверх по
плоскогорью, вновь на запад.
Светила луна. В небе Стимфала их вообще-то три, и картина ночи должна была
бы быть феерической, однако ничего подобного, как правило, не происходило.
Во-первых, два спутника более чем скромны по размерам и заметной роли
играть не могут, а во-вторых, соединение всех трех лун в какое-то
поэтическое время - явление исключительное. Тем не менее постоянства
одного ночного светила вполне хватало, чтобы различать дорогу на любой
скорости - а Кромвель требовал гнать вовсю, да и почва соответствовала
самым строгим запросам. Это были те самые недавно так удивившие Эрликона
"лошадиные зубы" - каменные столбцы, плотно, как брусчатка, притиснутые
друг к другу. Суровые дантисты - дожди и ветра, перевивающие редкий песок,
подточили их во многих местах, и казалось, под колесами проносится
исполинская лошадиная челюсть, охваченная пародонтозом, однако такое
покрытие было "харлею" нипочем.
Дорожный ветеран показывал себя наилучшим образом и радовался возврату к
шальной рокерской молодости. Неутомимо отплясывали передние амортизаторы,
беззвучно дышали атмосферы, закачанные в шипованную резину, принимая удары
каменных коронок; с жаром танцевали шестеро поршней в своих масляных
рубашках, выписывая в цилиндрах извечную "У", и длинные, косо срезанные
литники новых покрышек неистово колотили по зернистому граниту.
На фоне ярких лунных бликов рисовались темные контуры мелких колючих
кустов; далеко слева размытой черно-белой мозаикой смутно проступали
отроги гор Котловины; вой двигателя уносился к звездам, но Кромвелю и
этого показалось мало.
- Музыку, - приказал он. - Включи на внешние динамики.
Что же, настал черед и старине "харли" пасть жертвой маршальской
меломании. Стимфальские музыкальные автоухари - а там даже у иного
таксиста полмашины занимала какая-нибудь квадросистема и еще саксофон
торчал между колен - произвели на Серебряного Джона неизгладимое
впечатление. Такого в дни его молодости не бывало. Ничего. В "харлее" были
незамедлительно произведены необходимые доделки, и за время болезни Эрлена
старичок украсился двумя обтекаемой формы колонками по тысяче ватт каждая.
Теперь предстояло испытать их в деле.
- Втыкай, втыкай, - сказал Дж. Дж. - Нас и так за сто верст слышно.
Кассета ушла в гнездо, и - о ужас! - Вертипорох перепутал записи! Вместо
подобающего случаю "Полета валькирий" волшебство ночи разорвал
кантри-стайл "На берегах Огайо" - деревенские страдания грянули между
небом и землей бесхитростно, зато с душой:
I plunge my knife into her breast
While gently in my arms she rest
She cried: "O' Willie, don't you murder me
I'm not prepared for eternity".
I took her by the lilly white hand
And let her down by the river's strand
First I picked her up, then I cast her down
Stood and watched her slowly drown -
и залихватский наигрыш губной гармошки лился над скалами!..
Тем временем местность вокруг менялась. Кустарник исчез, пропали песок и
щебень; удивительные надолбы под колесами приобрели уклон к югу, а впереди
показалась гряда холмов со столообразными вершинами, похожая на
позвоночник гигантского зверя, - приближался каньон Альмадены.
И вот с какого-то места каменная поверхность, похожая на брусчатку,
действительно стала брусчаткой. "Харлей" проскочил один мощенный
шлифованными блоками желоб, за ним второй.
- Стоп, машина, - велел Кромвель. - Глуши мотор, приехали.
Странное это было место. Бесчисленные ряды идеально подогнанных друг к
другу камней тупо скалились в лунном свете; там и сям темнели провалы
колодцев, отличающихся по размеру, но с безупречно выдержанной геометрией
и так же идеально облицованные все тем же тесаным гранитом; полная тишина,
до шума пульса в ушах, стояла кругом: не было слышно даже сверчков и
цикад. Неизвестно почему Вертипороху сделалось жутко, разбросанные повсюду
черные дыры заставляли ждать, что из них вот-вот... но дальше механик и
думать не стал.
- Где... где... где это мы? - едва слышным шепотом спросил он.
- Это рудник, мы на верхней кровле... Ты прислушивайся, здесь акустика -
дай бог. - Маршал стоял на заднем сиденье и озирался, вытянув жилистую
шею; было ясно, что романтические страхи не имеют над ним никакой власти,
и Вертйпорох ощутил прилив горячей благодарности.
- Не едет никто, - произнес он уже гораздо уверенней.
- Да вижу, вижу... Мы, правда, обогнали их минут на пять. Ладно, трогай к
монастырю.
- У меня кассета кончилась, а другой нет.
- Ставь сначала. - Маршал сокрушенно покачал головой. - Страх, подо что
приходится выступать.
Утес, или выступ Фраскенн, - самый внушительный в той цепи, которая
обрамляет Альмаденский каньон, и глубже других заходящий в Малый каньон,
поэтому нет ничего удивительного в том, что Эрликону с его верхушки
показалось, что площадка бывшего монастыря со всех сторон окружена
пропастями. Однако наш пилот ошибался. От восточной стены - той самой, у
которой Эрлен просил Ингу выйти за него замуж, - начиналась довольно
пологая седловина, поросшая чем-то вроде можжевельника и соединяющая
Фраскеннскую гряду со следующей, лежащей ниже по каньону. На этот-то
соседний гребень и выскочили Кромвель с Вертипорохом в конце своего
путешествия.
- Откати мотоцикл в лощину и приходи сюда с биноклем, - распорядился
маршал. - Если я не ошибся, у нас пара минут... Да, флягу захвати.
- Что там, дом какой-то, - сказал механик, приникая к резиновым окулярам.
Бинокль был с переводом на ночное видение и давал картинку, как при
слишком ярком солнечном освещении.
- Это и есть аббатство, там в войну батарея стояла... Тихо! Слышишь?
Уже и без бинокля был виден свет поднимающегося на гряду автомобиля, и
доносилось недовольное ворчание аристократического двигателя.
- Те же, часть вторая, - объявил Кромвель. - Ну, Дима, начинаем. Вставь
шестой патрон и слушай меня внимательно. Инструкция простая. Сейчас мы
доходим вон до тех кустиков, и ты ложишься в них головой. Как в поговорке.
Ложишься не на живот, а на спину. В случае чего стреляешь в любого, кого
увидишь. Лежишь и ждешь от меня команды; если услышишь стрельбу, то без
всякой команды бежишь наверх, там метров сто, не больше, и стреляешь во
всех, кто не Эрликон. Попадешь - хорошо, не попадешь - еще лучше, мальчика
только смотри не зацепи. Выстрелы считаешь вслух - прямо так и кричи: раз,
два... Как досчитаешь до шести, бросаешь пистолет в ближайшую рожу и
падаешь куда-нибудь подальше. Прочее тебя не касается. Все понятно?
- Все понятно, - ответил Вертйпорох, чувствуя, как его спина вновь
превращается в кусок льда.
- Ну и отлично. Укладывайся и жди. - С этими словами маршал канул во тьму.
Здесь я хочу отдать должное Вертипороху. Полностью поддавшись
кромвелевскому гипнозу, он свято верил, что за проклятым кустом собралась
вся международная мафия; он был готов к тому, что настал его последний
час, и, лежа на холодном песке, прощался с жизнью; каждая поджилка его
несуразно длинного тела тряслась от страха, но ему и в голову не приходило
все бросить, убежать, забиться в какую-нибудь расщелину или тем более
вскочить на "харлея" и умчаться прочь. Более того, он знал, что в нужную
минуту поднимется, пробежит эту, вероятно последнюю в жизни, стометровку и
будет стрелять и подставит шкуру под пули. Я безоговорочно признаю
механика Вертипороха смелым человеком.
Однако первым из мировых злодеев, которого узрел Одихмантий, был все тот
же Кромвель. Он распростерся рядом, и вид у маршала был задумчивый.
- Тут хитрость какая-то, - пожаловался он. - Куда-то мы заехали, нет
никого. Земля, что ли, треснет и оттуда громилы полезут?
- А эти двое? - поинтересовался Вертипорох.
- Целуются в машине. Похоже на пикник. Оружия нет.
- Джон, так это просто свидание! - Вертипорох возликовал. Давно он не был
так счастлив.
Кромвель молча пожевал сжатыми губами:
- Лежи пока. Подождем. Это все не вдруг придумано.
Он вновь исчез и вернулся через полчаса:
- Закусывают. Да, надо признаться, на убийство мало похоже... Все равно,
кончится это плохо, та стерва ему не по зубам.
- Иногда это нужно.
- Ему это совсем не нужно. Словом, так. Какие нас еще ждут сюрпризы -
неизвестно, поэтому трезвись и бодрствуй, и смотри не засни, как апостол
Петр в Гефсиманском саду. Ешь и пей, но по сторонам поглядывай... Я там
присмотрю. Вот до чего доходишь иной раз - приходится подглядывать за
пиредровской дочкой! Как это, в сущности, роняет наше достоинство.
- Мы товарища выручаем, - рассудительно возразил наивный механик.
- Надеюсь, товарищ справится без нас. Со своим делом. Все, я пошел.
Громко не чавкай. Враги услышат.
Состояние счастья - это вовсе не обязательно какие-то краткие минуты, оно
может затягиваться, и довольно надолго. Оказавшись в машине в четырех
дюймах от Инги, Эрлен впал в обыкновенное восторженно-одурелое состояние.
Вид и близость идеала переполняли и распирали его душу, и никакого
иммунитета в этом отношении даже и не намечалось.
Запах ее духов вытеснял всякое представление о разумных нормах их
употребления; манера вести машину - на дорогу она обращала внимания куда
меньше, чем на Эрликона, - тоже изумляла новизной, граничащей с риском;
притом все это - дорога, машина, движение - было делом десятым, потому что
главным, разумеется, был их разговор.
Инга оживленно говорила сама, звеня браслетами, то и дело отрывала руку от
руля и с необычайным вниманием слушала Эрлена, поворачиваясь и глядя на
него, мало обращая внимания на светофоры. Темная масса ее волос
переливалась, подвески серег крутились и сталкивались. Тупость менеджеров,
коварство подруг, ворох насмешливых жалоб и сплетен, густо замешанных на
презрении, - весь светский коктейль представал перед Эрликоном; все это
было ему неведомо, абсолютно чуждо," и он завороженно и радостно слушал.
Мир, который открывала ему Инга, потрясал Эрлена в общем-то
одним-единственным качеством. Он потрясал взрослостъю. Как и отец, ставший
контактером, так и сам Эрликон, ставший пилотом, пронес через все свои
душевные мытарства непоколебимую инфантильность, неистребимую память
детства, превращавшуюся то в очарование, то в проклятие. Мир взрослых так
и оставался для него загадкой, в общении с людьми он не нарастил никакого
панциря дипломатических уловок и маневров и в грозящих стрессом ситуациях
предпочитал отдаляться, а чаще и проще - прятаться и убегать, что в
старину назвали бы робостью и зажатостью.
Инга же в этом отношении была подлинным профессионалом общения; любую
беседу она вела и поддерживала без усилия и совершенно автоматически - так
классный баскетболист, ведя мяч, не следит за ним, обращая внимание лишь
на передвижения товарищей по команде и соперников. В общении же с
мужчинами она чувствовала себя и совсем свободно, навыки тут были
настолько многочисленны и отточенны, что присутствие, например, в данный
момент единственного влюбленного никак не могло создать ни малейшего
напряжения.
Для Эрликона в этом вопросе дела обстояли из рук вон плохо. Его
романтический облик, его нервические настроения и замкнутость невольно
создавали ему имидж дамского любимца, но увы. Нельзя сказать, что Эрлен
был уж совершенно обойден женским вниманием, но благодаря несообразностям
его характера самый обычный процесс общения мужчины и женщины был для него
отягощен, запутан и, что еще хуже, болезненно заострен, так что те
девушки, которые иной раз, в результате многих мук, дарили его своей
благосклонностью, появлялись не благодаря умению и обаянию, а из-за
стечения обстоятельств или же безысходности ситуации. Опирались подобные
отношения на великое терпение женской снисходительности, сестры любви, но,
не имея соответствующего опыта и воспитания, Эрликон и любви-то не очень
умел отличить.
Поэтому неподдельное внимание и интерес Инги, женщины взрослого мира,
женщины его мечты, разили пилота наповал. Задавив сотрясающее волнение под
ребрами, Эрлен слушал ее вопросы о соревнованиях, о машинах, о судьях,
отвечал, и у него вдруг мелькнула мысль, что Кромвель прав, возможно, и
впрямь следовало показать самолет - и он неожиданно пожалел, что маршала
нет рядом: "Этот черт уж точно ничего бы не испугался...", и затем
возникла другая мысль, оценивая предыдущую, - злобное самокопание не
отпускало его ни на минуту: "Боже, я выродок..."
Инга тем временем испытывала непонятный душевный подъем. Страдания
Эрликона она видела, сочувствовала ему, восхищалась, сколь стойко и
раскованно он при всем том держится (она помнила о руинах великих
цитаделей в его душе), но чувство ее уносилось куда-то дальше. Что-то
должно было сегодня произойти. Что? Неизвестно, но навстречу она шла с
охотой и даже весельем.
Машина затормозила и остановилась.
- Повернись ко мне, - приказала Инга. - И расслабься. - После чего
привлекла Эрлена к себе и поцеловала.
Не могу сказать, что парень упал в обморок или был прожжен насквозь;
ощущения его и до этого уже оказались за таким пределом, что удивлению
оставалось очень мало места. Как бы то ни было, взаимопонимание выросло, и
по въезде в аббатство дело быстро пошло на лад. Сразу же после остановки
двигателя Эрликон протянул руку, втайне готовый к тому, что будет поднят
на смех, но этого не произошло, а, напротив, Инга охотно придвинулась
вплотную (благо не мешала ручка переключения скоростей), и начались такие
поцелуи и объятия, что можно было только позавидовать. Правда, в один из
критических моментов кресло под Эрленом вдруг сдвинулось куда-то назад, но
он молодецки держался, зацепившись локтем левой руки и страшно напрягая
мышцы спины - пока их губы и языки не разъединились и Инга не воскликнула:
"Я невероятно голодная! Я же сегодня ничего не ела!"
Началось бойкое приготовление пикника. Лунный свет сочетался с жарой,
нагревшиеся за день камни не желали остывать, и дыхание ветра тоже не
приносило прохлады. Высокие травы и крапива заглядывали в бойницы
уцелевших южной и восточной стен, с северной и западной сторон от окон
остались лишь парные плиты оснований, а простенки, сохранившиеся на треть
или даже половину впечатлявшей когда-то высоты, смотрели вверх, как
сточенные, но по-прежнему грозные зубы. За ними начинался провал Малого
каньона, и дальше открывался вид на темные горы.
В центре длинного прямоугольника двора, на каменном, похожем на саркофаг
возвышении, Инга расстелила покрывало, и на нем они расставили
всевозможную снедь, бутылки, зелень и прочее, привезенное в пакетах и
термосах.
- Что это? - спросил Эрликон, принюхиваясь и отщипывая листки.
- Не спрашивай, - загадочно ответила Инга. - Ешь и пей, ты у меня в
гостях, в моих владениях...
К своему удивлению, Эрлен в самом деле смог есть и пить, правда, что
именно, он не замечал, и, если было какое-то спиртное, оно не оказало на
него решительно никакого действия, разве что смесь из Ингиных трав... но
нет, он ничего не почувствовал.
Дар анализа, способность отличать причины от следствий, покинул Эрликона;
он вдруг увидел, что Инга стоит в проломе стены лицом к горам; платье
исчезло, и тело смотрится как молочный поток на черном фоне; Эрлен не
оценивал ее фигуру, он впал в некое подобие медитации, воспринимая
реальность как отвлеченную данность, чьи законы неведомы, непознаны и
непознаваемы. Инга оказалась рядом, глаза в глаза, произнесла: "Вылезай из
всего этого", и высокие кроссовки полетели куда-то в колко зашуршавшую
траву, ее горячие руки уверенно помогли ему, посуда и еда пропали, и внизу
очутился тот самый вырубленный из камня, покрытый темной тканью стол, на
котором они пировали; упершись руками в грудь юноше, Инга села на
Эрликона, и тут начались вещи необычайные.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг