Аркадий Львов.
Мой старший брат, которого не было
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Фантастика-65" вып.1.
OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Мне было тогда двенадцать лет. Двенадцать с половиной. Грязный
мартовский лед, не лед даже, а просто слежавшийся, утоптанный снег только
что сошел, и плиты черного вулканического туфа под моими ногами были
чисты, как черные камни, обкатанные морем. Я не знал, как называются
черные камни, обкатанные морем, по плиты под моими ногами были
вулканической породы - это я знал точно. Это в Одессе все знают точно.
Оранжевое солнце, больше гигантского купола Успенского собора, смотрело
мне прямо в глаза, и, когда я закрывал утомленные глаза, передо мною
играли лиловые, пламенные и зеленые кольца. Кольца наплывали друг на
друга, но раньше или позже все они растворялись, уходя в черноту справа от
меня. Я не могу объяснить, почему они уходили именно вправо, а не влево
или вниз. Наверное, есть у них какой-то свой закон.
Дворовый пес Бобка, этой весной вдруг ощенившийся сразу шестью щенками,
стоял рядом, жмурясь на закатное оранжевое солнце. Я закрыл Бобке глаза
поплотнее, чтобы он тоже увидел, как играют цветные кольца. Но Бобке не
понравились цветные кольца: увернувшись, он слегка пощупал меня клыками.
- Нет, - сказал я, - ты сделаешь, как тебе велят.
- Нет, - сказал Бобка и, пощупав меня еще разок, только уже не слегка,
побежал в дровяной погреб, к своим щенятам.
Это было обидно: значит, Бобке совсем не нравятся пламенные кольца.
Но почему? До этого случая наши вкусы всегда совпадали. Я говорю не обо
всем, я говорю лишь о том, что мне никогда не надоедало, что я готов был
делать всю жизнь без устали и что, по глубокому моему убеждению, было
настоящей жизнью, потому что, когда тебя заставляют, это уже не жизнь.
Мы с Бобкой слонялись по городу, простаивали у витрин, и нам было
безразлично, что в этих витринах - колбаса, конфеты, будильники, плюшевые
медведи, парусиновые туфли на резиновом ходу или плащи под огневыми
буквами в руках у Буратино: "Дети, тети и дядья, плащ нам нужен от
дождя..."
В теплые дни мы с Бобкой ходили на Массив. Массив - это пляж между
портом и Ланжероном. На Массиве нет песка, там один плиты, всегда зеленые
и скользкие, потому что просыхают они только в штиль. А штиля у наших
берегов почти никогда не бывает.
От Массива в море уходят деревянные сваи. Я не знаю, кто и для чего
поставил эти сваи. Может, рыбаки крепили к ним сети или баркасы, а может,
начали строить что-то большое и передумали.
Сваи всегда окружены цветными, отливающими на солнце синевой, как чешуя
скумбрии, кольцами. Эти кольца - от нефти и керосина, которые оставляют за
собою огромные танкеры и морские трамваи.
Мы с Бобкой по три часа подряд рассматривали эти кольца. У них своя
жизнь, совсем не похожая на нашу. Они растут, вытягиваются, ощупывают друг
друга, сливаются или, наоборот, двоятся - и все это на глазах.
Бобка всегда следит за ними, склоняя голову то влево, то вправо. Он
всегда так, когда бывает очень заинтересован или удивлен. Он и на котов
так смотрит, если те не бегут от него, задрав хвосты, а станут как
вкопанные и уставятся - глаз в глаз.
Почему же Бобке не понравились пламенные кольца, которые еще ярче тех,
из керосина и нефти?
А может, он не увидел их, эти кольца? Может, у него просто боль была,
когда я нажал ему на глаза, а колец вообще не было?
Но как же это? Значит, глаза у него не такие, как у меня, и он не видит
того, что вижу я? Постойте, но если я вижу кольца, значит они есть. А если
он не видит? Значит их нет?
А невидимые следы? Собака чует их, а человек нет. А если бы не было
собак, тогда что? Тогда мы ничего не знали бы об этих следах и считали,
что их нет? Хотя не то: мы просто не думали бы о них, потому что нельзя же
думать о том, чего нет и что даже названия не имеет. Бога вот нет, но он
хоть название имеет. А тут ведь и названия никакого не было бы.
А микробы и атомы? Ну, их-то никто не видит - ни человек, ни собака, ни
птица. Это понятно: они очень маленькие.
Хотя нет, это тоже непонятно. Когда я летел на самолете и смотрел вниз,
коровы были маленькие, как телята в мультфильме. А если подняться выше, то
и вовсе не увидишь их. Значит, если бы люди всегда находились на такой
высоте, они даже не знали бы, что есть такие животные - коровы?
А каким же видит меня Бобка? Тоже, наверное, с четырьмя лапами, как у
пего. И вообще, может, только сами люди видят себя такими, людьми, а
собаки видят нас по-своему, куры - по-своему, пауки и пчелы - по-своему?
А один раз, когда я нырял за крабами, мне вдруг показалось, что я
осьминог. И даже на берегу, хотя было солнце, и люди, и рядом лежал Бобка,
мне все равно казалось, что я осьминог и глазищи у меня здоровенные и
страшные, как у осьминога. Бобка всегда смотрит мне в глаза, а в этот раз
воротил морду, как от карбида или спички.
Когда мама узнала про осьминога, она сказала, счастье еще, что это не
ишак какой-нибудь или баран, по вообще, конечно, надо ожидать и того и
другого.
- Зина, это пройдет, - объясняла маме тетя Оля, наша соседка. - Это
переломный возраст. Сколько ему? Двенадцать? Ну, у каждого по-разному. У
моей Таньки регулы начались в десять.
- Бог с вами, Оля, так то совсем другое.
- Почему другое? У девочек так, а у мальчиков так.
- Но у других дети как дети.
- Зина, - взмолилась тетя Оля, - это же природа.
- Да, - вздохнула мама, - природа. Отец его тоже был с фантазиями. Даже
с фронта он почти каждый день писал, что видит и слышит меня постоянно и
может расписать весь мой день по минутам, как будто я рядом, совсем рядом.
Папу своего я не видел. Папу убили десятого мая в австрийском городе
Линц, а я родился три месяца спустя, в августе сорок пятого. Но папа часто
снится мне. Раньше часто, а теперь не очень" - теперь, когда я
присматриваюсь к папе, почти всегда оказывается, что это не папа, а мой
старший брат. И мне никогда не бывает это удивительно, хотя никакого брата
у меня нет. И еще: когда вместо папы появляется мой старший брат, я не
злюсь и досада не берет меня. Наоборот даже.
Но так бывает только ночью, а днем не так. Днем папа - всегда папа, и
это не имеет значения, что он обязательно заслоняет собой кого-то другого.
Кого? Иногда мне кажется, его - моего старшего брата.
Сейчас я опять думаю о папе, и у меня такое чувство, будто должна
появиться рука, рука остановит уходящее солнце, остановит кольца, я открою
глаза - и увижу папу.
Я открыл глаза и увидел его. Нет, не папу - папу убили тринадцать лот
назад в Австрии. Я увидел нашего нового соседа, который живет на первом
этаже, - человека со странностями. Это моя мама о нем так говорит: человек
со странностями. А тетя Оля поправляет: "Скажите лучше - просто идиот.
Вчера я повесила сушить белье во дворе, а он взял и перерезал веревку". -
"Оля, - напоминает моя мама, - но он же просил вас не заслонять ему окно".
- "Я вас не понимаю, Зина, - кипятится тетя Оля, - что, у него руки
отвалятся, глаза выпадут, если белье немножко повисит перед его окном?
Пусть хоть посмотрит на белоснежную простыню - он же спит на голом
матраце". - "Да, - соглашается в конце концов мама, - он очень странный
человек".
Странный человек стоял рядом и смотрел на меня. Просто так: стоял и
смотрел. Я даже оглянулся: нет ли кого за мной, позади? Нет, позади никого
не было - это он на меня смотрел.
Зачем? Так смотрят только немые дети.
- Солнце заходит, - кивнул он, кивнул просто, как будто мы уже целый
час разговариваем.
Я тоже мог сказать, что заходит солнце, но к чему? Он видит, я вижу,
все видят - к чему же говорить об этом?
- А утром солнце другое, - сказал он. - Тебе не кажется это странным?
Нет, это не казалось мне странным.
- Утром и вечером углы склонения солнца над горизонтом тождественны.
Равные, значит. А ты в каком классе? А-а, в пятом, ну ничего. В пятом,
значит, - повторил он, - в пятом. Это хорошо, что в пятом. Ну ладно, я
пошел.
Он не попрощался со мной, он сказал только эти слова: "ну, я пошел", -
и сощурил глаза, как будто у него сердце схватило. Мама всегда так, когда
у нее сердце схватывает. Но она еще руку кладет на грудь, а он нет -
только глаза сощурил.
Но они у него другие, не похожие на мамины. Я уже видел такие глаза, я
видел их много раз, даже вот перед самым его приходом видел. Но где? Ведь
я все время здесь, у ворот, я никуда не уходил, ни с кем, кроме него, не
разговаривал.
Где же я видел эти глаза?
За уроки я сажусь в девять - раньше не получается. Был бы отец - все
было бы по-другому. Это мама говорит тете Оле, а тетя Оля каждый день
объясняет мне, что нельзя быть сволочью, что надо щадить родную мать,
потому что две мамы никому не даются. Даже королям.
Я знаю, что две мамы никому не даются. Но почему они не понимают, как
это противно - делать уроки! Чуть сядешь - сразу чесотка нападает. Волосы
даже чешутся: подергаешь - пройдет, а потом опять. И так час, два, три, в
общем пока уроки делаешь.
Где же я видел эти глаза? Может, у него и видел? Нет, его глаза передо
мной, а те, другие, где-то сзади, я затылком их чувствую. И голова
тяжелеет от них, повернуть даже трудно бывает. Ну, не то чтобы очень
трудно, а вроде сила какая-то дополнительная нужна, вроде резина тугая
держит тебя, а ты ее растягиваешь. Когда у меня после гриппа шея болела,
тоже так было - я голову вперед, а резина ее - назад. Запрокинешь - сразу
легче становится.
Задачу сегодня нам дурацкую задали. Про сапоги. Сколько штук сапог
нужно заготовить для городка, третья часть обитателей которого -
одноногие, а половина остальных ходит босиком?
Разве бывают такие города, где каждый третий житель - одноногий?
Значит, и дети там одноногие есть и женщины. Я за всю свою жизнь только
один раз видел мальчика без ноги: под трамвай, наверное, попал. А женщины
ни разу не видел. Без руки одну видел, а без ноги - нет, ни разу.
Если вечером задача не получается, лучше отложить ее на утро. Утром все
понятнее. А если и утром не получится, можно на перемене скатать. Или
просто сказать: забыл тетрадь дома. За тетрадь, которую забыл, двойку не
поставят. Мама плачет, когда я приношу двойки. Раньше она возмущалась,
всплескивала руками, кричала, что разбойники и палачи - ангелы по
сравнению со мной, а теперь просто плачет. Сядет за стол, уткнется в
скатерть лбом, руки опустит - и плачет.
Мне, когда я смотрю на нее такую, убежать хочется. Совсем. В Африку - к
верблюдам, антилопам, зебрам. У нас в зверинце есть верблюды, антилопы,
зебры. Они добрые, они руки мне лижут. И вдаль смотрят, на юг, где солнце.
А зебры плачут - я видел у них слезы. Слезы были черные, как черные
полосы, которые у зебры под глазами и на спине.
А задача не получается. По-моему, эту задачу никто не решит. Если бы
хоть известно было, сколько людей в городке, тогда Другое дело. А так
ничего не известно: одна треть - одноногие, половина остальных босиком
ходит. А одна треть от чего? Половина от чего?
Наверно, я пропустил что-то, когда условие списывал. Точно, пропустил.
У меня бывает так: все списал как надо, а потом, смотришь, чего-нибудь не
хватает.
Ладно, утром пораньше встану, еще попробую. Хотя утром всегда досада
берет, что вечером не сделал, но раз не получается, зачем ломать зря
голову.
Диван у меня хороший, я люблю свой диван. И одеяло люблю, и подушку.
Неприятно только, когда пододеяльник новый и простыня новая. Особенно
накрахмаленные. Все вроде чужое, холодное в этот вечер, даже диван.
Мама спит. А может, не спит, может, дремлет. Но все равно, спит или
дремлет, она упирается подбородком в грудь и обхватывает себя руками, как
будто защищается от чего-то. И еще ноги подбирает, так что делается совсем
маленькой. Как старушка. Маме - тридцать семь, в три раза больше, чем мне.
А мне кажется, что я старше мамы, что я никогда не рождался, что я всегда
был и все было такое же, как теперь, - солнце, и люди, и деревья, и наша
комната. Я читал про гигантских звероящеров, что они могли бы свободно
заглянуть в окно третьего этажа с мостовой.
Против нашего окна - каштан. Его ветки царапаются и стекла. Днем не
слышно, а ночью слышно. Бывает, и ветра нет, и птицы не садятся, а он
царапается, стучит, возится всю ночь напролет.
И сейчас возится, и я не могу заснуть. Отчего это он возится? Может, от
соков, которые в нем ходят? Иди ему просто хочется так - стучать в окно?
Но деревья не могут хотеть, у них нет мозга. У кого нет мозга, тот не
может хотеть. А червь? У него ведь тоже нет мозга. И у гусеницы нет, и у
медузы. Один раз при мне медуза всосала в себя краба, и я сквозь ее зонт,
синий с розовыми жилками, видел его. Он был неподвижный, с растопыренными
клешнями и лапками, как заспиртованный в банке.
Медузы бывают огромные - с ведро, с бидон. Они похожи на собачьи грибы:
тоже с одной ногой, но очень толстой и растрепанной внизу, как будто на
одной ноге целая дюжина стоп.
Если бы они умели танцевать, они танцевали бы на этой своей одной ноге
с дюжиной стоп. И был бы у них город одноногих, и все они, одноногие с
двенадцатью стопами, были бы босые, потому что в воде не нужны туфли.
Только в скалах они надели бы туфли, чтобы не пораниться. В скалах
пораниться - это запросто, и хоть как зажимай рану, а кровь хлещет и
вьется бешено, будто змея, которой отрубили голову.
За буйком есть скалы - в том месте, где вода чернильно-синяя, почти
черная. Я не люблю это место, я боюсь его. А они тащат меня туда. Зачем
они тащат меня? Я же сказал им, что не хочу туда, что боюсь. А они тащат.
"Ну, не надо, я же прошу вас: не надо. Я же честно сказал: мне страшно". А
они смеются, они ничего не понимают, они не люди. Ох, как гадко они
смеются! Нет, это люди, переряженные одноногие люди, и они хотят утопить
меня. И они утопят меня, они утопят меня...
Когда они зажали мне рот, закрыли глаза и я перестал дышать, кто-то
схватил меня за волосы и дернул, так дернул, что все те, переряженные,
разлетелись маленькими серебристыми рыбешками и я увидел, что это фиринки,
которые боятся всего на свете, даже морских коньков, даже мидий. И мне
сразу стало легко дышать.
Я проснулся. Горела настольная лампа. Мама спала, обхватив себя руками.
Было без пяти минут одиннадцать. Значит, прошло всего пять минут, а мне
совсем не хотелось спать, и я точно знал, что проснулся для того, чтобы
решать задачу, и, самое главное, решение уже было готово в моей голове.
В городке двенадцать жителей, одна треть их - одноногие. Значит, им
нужно четыре сапога - по одному на человека. Половина остальных, то есть
четыре жителя из восьми, ходит босиком, а четверым обувающимся нужно
восемь сапог. Всего, значит, двенадцать: четыре плюс восемь - двенадцать.
Стало быть, число сапог равно числу жителей.
А что, если жителей триста, тысяча или пять тысяч? Ведь таких городков,
где двенадцать жителей, не бывает. Я пересчитал, и опять получилось то же:
в первом городке - триста сапог, во втором - тысяча, в третьем - пять
тысяч. Значит, при таком условии, как в задаче, число сапог всегда будет
равно числу жителей.
Я хотел разбудить маму и сказать ей: "Послушай, какую трудную задачу я
решил". Я даже руку на плечо ей положил, чтобы растормошить. И раздумал.
Я лег. Настроение у меня было хорошее. Очень хорошее, как тогда, в
июне, когда я наловил за день двадцать девять бычков. В городе, на
Ласточкиной, Гаванной, Дерибасовской, все смотрели на меня и удивлялись:
"Киты прямо, а не бычки. Продашь, мальчик, а?" - "Нет, - говорил я, - не
продаются. Не продаются. Не продаются".
И так я до самого вечера ходил по городу, и прохожие оглядывались на
моих бычков и просили уступить хоть полвязки.
Может, все-таки разбудить маму и рассказать про задачу?
- Мама, - я три раза подергал ее за плечо, прежде чем она услышала, -
мама, проснись.
Она смотрела на меня испуганно, потому что не проснулась еще, хотя
глаза ее были открыты.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг