больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит
ко мне совсем в другом расположении и говорит:
"Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и
мне на реванж денег не дали".
И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь
на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
- А с вами что же случалось?
- Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
- А что это значит выходы?
- Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его всякий день
пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало, что
меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас сделаю
выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь отче-
го; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они
тебе, а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя та-
кого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и
мечется, до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и
сделаешь выход.
- Это значит - запьете?
- Да-с; выйду и запью.
- И надолго?
- М... н... н... это не равно-с, какой выход задастся: иногда пьешь,
пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого
побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве
выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал прави-
ло и, как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и
говорю:
"Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня деньги, а я
пропаду".
Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:
"Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"
Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на большой ли
выход или на коротенький.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится вы-
ход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела, и
вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний вы-
ход, что даже теперь вспомнить страшно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван Северьяныч довершил свою
любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни, а он,
по доброте своей, всеконечно от этого не отказался и поведал о своем
"последнем выходе" следующее:
- У пас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая, золото-гне-
дая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка хорошенькая,
глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и
дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в по-
ясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как игра-
ет... Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от нагля-
дения на этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу
пришла, что я даже из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее от ра-
дости. Бывало, сам ее вычищу и оботру ее всю как есть белым платочком,
чтобы пылинки у нее в шерстке нигде не было, даже и поцелую ее в самый
лобик, в завиточек, откуда шерсточка ее золотая расходилась... В эту по-
ру у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая в К., и мы с князем
разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И вдруг я полу-
чаю от него письмо, что пишет "прислать, говорит, ко мне сюда таких-то и
таких-то лошадей и Дидону". Мне неизвестно было, зачем он эту мою краса-
вицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но думал я,
конечно, что кому-нибудь он ее, голубушку, променял или продал, или, еще
того вернее, проиграл в карты... И вот я отпустил с конюхами Дидону и
ужасно растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в эту по-
ру было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было
такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, быва-
ло, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на
руках в большой сумме, и говорю: "Я на столько-то или на столько-то дней
пропаду". Ну, а тут как мне это устроить, когда моего князя при мне нет?
И вот я думаю себе: "Нет, однако, я больше не стану пить, потому что
князя моего нет и выхода мне в порядке сделать невозможно, потому что
денег отдать некому, а при мне сумма знатная, более как до пяти тысяч".
Решил я так, что этого нельзя, и твердо этого решения и держусь, и усер-
дия своего, чтобы сделать выход и хорошенько пропасть, не попущаю, но
ослабления к этому желанию все-таки не чувствую, а, напротив того,
больше и больше стремлюсь сделать выход. И, наконец, стал я исполняться
одной мысли: как бы мне так устроить, чтобы и свое усердие к выходу ис-
полнить и княжеские деньги соблюсти? И начал я их с этою целию прятать и
все по самым невероятным местам их прятал, где ни одному человеку на
мысль не придет деньги положить... Думаю: "Что делать? видно, с собою не
совладаешь, устрою, думаю, понадежнее деньги, чтобы они были сохранны, и
тогда отбуду свое усердие, сделаю выход". Но только напало на меня сму-
щение: где я эти проклятые деньги спрячу? Куда я их ни положу, чуть
прочь от того места отойду, сейчас мне входит в голову мысль, что их
кто-то крадет. Иду и опять поскорее возьму и опять перепрятываю... Изму-
чился просто я их прятавши, и по сеновалам, и по погребам, и по застре-
хам, и по другим таким неподобным местам для хранения, а чуть отойду,
сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно
их отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою, а
сам опять думаю: "Нет, уже баста, видно мне не судьба в этот раз свое
усердие исполнить". И вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это,
мол, меня бес томит этой страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя
святыней отгоню! И пошел я к ранней обедне, помолился, вынул за себя
часточку и, выходя из церкви, вижу, что на стене Страшный суд нарисован
и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют. Я остановился, посмот-
рел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял да, послюнив-
ши, кулак в морду и сунул :
"На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь", - а сам
после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись дома чем на-
добно, пошел в трактир чай пить... А там, в трактире, вижу, стоит между
гостей какой-то проходимец. Самый препустейший-пустой человек. Я его и
прежде, этого человека, видал и почитал его не больше как за какого-ни-
будь шарлатана или паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам таска-
ется и у господ по-французски пособия себе просит. Из благородных он
будто бы был и в военной службе служил, но все свое промотал и в карты
проиграл и ходит по миру... Тут его, в этом трактире, куда я пришел, ус-
лужающие молодцы выгоняют вон, а он не соглашается уходить и стоит да
говорит:
- Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не ровня, у меня
свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как вы, на
конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это
была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто
тронуть не смеет.
Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в каретах
ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один
раз к губернаторше голый приехал, "а ныне, - говорит, - я за свои свое-
волия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно разма-
чивать, а потому подай мне водки! - я за нее денег платить не имею, но
зато со стеклом съем".
Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он будет стекло
есть. Он сейчас водку на лоб хватил, и, как обещал, так честно и начал
стеклянную рюмку зубами хрустать и перед всеми ее и съел, и все этому с
восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко, что благородный он
человек, а вот за свое усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю: надо
ему дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему на свой
счет другую рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал: не надо,
не ешь. Он это восчувствовал и руку мне подает.
- Верно, - говорит, - ты происхождения из господских людей?
- Да, - говорю, - из господских.
- Сейчас, - говорит, - и видно, что ты не то, что эти свиньи.
Гран-мерси*, - говорит, - тебе за это.
Я говорю:
- Ничего, иди с богом.
- Нет, - отвечает, - я очень рад с тобою поговорить. Подвинься-ка, я
возле тебя сяду.
- Ну, мол, пожалуй, садись.
Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он именитой фамилии и
важного воспитания, и опять говорит:
- Что это... ты чай пьешь?
- Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей.
- Спасибо, - отвечает, - только я чаю пить не могу.
- Отчего?
- А оттого, - говорит, - что у меня голова не чайная, а у меня голова
отчаянная: вели мне лучше еще рюмку вина подать!.. - И этак он и раз, и
два, и три у меня вина выпросил и стал уже очень мне этим докучать. А
еще больше противно мне стало, что он очень мало правды сказывает, а
все-то куражится и невесть что о себе соплетет, а то вдруг беднится,
плачет, и все о суете.
- Подумай, - говорит, - ты, какой я человек? Я - говорит, - самим бо-
гом в один год с императором создан и ему ровесник.
- Ну так что же, мол, такое?
- А то, что какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на
все это, я, - говорит, - нисколько не взыскан и вышел ничтожество, и,
как ты сейчас видел, я ото всех презираем. - И с этими словами опять
водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин подать, а сам за-
вел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы насмехаются,
и в конце говорит; - Они, - говорит, - необразованные люди, думают, что
это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать?
Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем невозмож-
ное, но я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть, и
несу.
- Зачем же, - рассуждаю, - этой привычке так уже очень усердствовать?
Ты ее брось.
- Бросить? - отвечает. - А-га, нет, братец, мне этого бросить невоз-
можно.
- Почему же, - говорю, - нельзя?
- А нельзя, - отвечает, - по двум причинам: во-первых, потому, что я,
не напившись вина, никак в кровать не попаду, а все буду ходить; а
во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства не поз-
воляют.
- Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно,
потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позво-
ляли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.
- Да, вот ты, - отвечает, - не хочешь этому верить... Так и все гово-
рят... А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу,
а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
- Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.
- А-га! - говорит. - Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы
я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне
еще графин водки подать!
Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это стало
казаться занятно, а он продолжает таковые слова:
- Оно, - говорит, - это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кон-
чилось, чем еще другому достанется, потому что я, - говорит, - хорошего
рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким
по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты
своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя бо-
гатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват,
еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал:
дал мне другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в
глаза наплюй, по щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.
- И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?
- Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше.
- Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?
- А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю,
а зато уже других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, - го-
ворит, - теперь все равно что Иов на гноище*, и в этом, - говорит, - все
мое счастье и спасение, - и сам опять водку допил, и еще графин спраши-
вает, и молвит:
- А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, по-
тому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и страда-
ет. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую
скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы
другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который
бы добровольно с тебя эту слабость взял.
- Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека найти? Никто на
это не согласится.
- Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить: такой
человек перед тобою, я сам и есть такой человек.
Я говорю:
- Ты шутишь?
Но он вдруг вскакивает и говорит:
- Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.
- Ну как, - говорю, - я могу это испытывать?
- А очень просто: ты желаешь знать, каково мое дарование? У меня
ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, - я сейчас пьян... Так или
нет: пьян я?
Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь осоловевши и
на ногах покачивается, и говорю:
- Да разумеется, что ты пьян.
А он отвечает:
- Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в уме "Отче
наш".
Я отвернулся и действительно, только "Отче наш", глядя на образ, в
уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:
- А ну-ка погляди теперь на меня? пьян я теперь или нет?
Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него ничего не
было, и стоит, улыбается.
Я говорю:
- Что же это значит: какой это секрет?
А он отвечает:
- Это, - говорит, - не секрет, а это называется магнетизм*.
- Не понимаю, мол, что это такое?
- Такая воля, - говорит, - особенная в человеке помещается, и ее
нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, - говорит, -
это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если захочу, сейчас
могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы
другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не
позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную
страсть в одну минуту свести.
- Так сведи, - говорю, - сделай милость, с меня!
- А ты, - говорит, - разве пьешь?
- Пью, - говорю, - и временем даже очень усердно пью.
- Ну так не робей же, - говорит, - это все дело моих рук, и я тебя за
твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.
- Ах, сделай милость, прошу, сними!
- Изволь, - говорит, - любезный, изволь: я тебе это за твое угощение
сделаю; сниму и на себя возьму, - и с этим крикнул опять вина и две рюм-
ки.
Я говорю:
- На что тебе две рюмки?
- Одна, - говорит, - для меня, другая - для тебя?
- Я, мол, пить не стану.
А он вдруг как бы осерчал и говорит:
- Тссс! силянс*! молчать! Ты теперь кто? - больной.
- Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг