гами, если заскальзывало колесо пролетки в выщерблину асфальта, налитую
проточной лужей.
- Деньги-то и у нас найдутся, - с готовностью похлопал себя по тощему
карману Сеня, там звякнуло серебро.
Они поднялись с черного хода в трактир, второй этаж Секретовской ка-
менной громады. Кривая скользкая лестница, освещенная трепетным газовым
языком, вывела их в коридор, а коридор мрачно повел их в тусклую, длин-
ную и шумливую коробку, сплошь заставленную столиками. Под низким потол-
ком висели чад и гул. Все было занято. Серая Зарядская голь, обглоданная
нищетой чуть не до костей, перемежалась с сине-кафтанной массой извозчи-
ков и черными чуйками мелких торгашей. Это у них товару на пятак, а раз-
говору на полтину. Несколько бродяг с сонным благодушием сидели тут же,
огромные опухшие лица наклоняя в густой чайный пар. Осовев от крепкого
чая, как от вина, они блаженно молчали, всем телом созерцая домовитую
теплоту Секретовской "Венеции".
Торгаши, - те кричали больше всех, но лохматые отголоски споров их
беспомощно барахтались в общем могучем гуле. Даже когда доходило до пре-
дела деловое оживленье их, и вспыхивало в чадной духоте короткое руга-
тельство, снова срастался рассеченный матерным словом гул и оставался
ненарушим.
Одни лишь извозчики, блестя черными и рыжими гладко-примасленными го-
ловами, потребляли чайную благодать в особо-сосредоточенном безмолвии. И
не узнать в них было уличных льстивых, насмешливых крикунов. Спины их
были выпрямлены, линия затылка не сломясь переходила в линию спины: пря-
мая исконного русского торгового достоинства. Разрумянившись, они сидели
парами и тройками, прея в вате, как в бане, обжигающим чаем радуя разоп-
ревающую кость. Самые их румянцы были густы, как неспитой цветочный чай.
Дневной свет, уже разбавленный осенней пасмурью, слабо пробивался сю-
да сквозь смутную табачную духоту. Пахло кислой помесью пережаренной се-
лянки с крепким потом лошади, черной горечью кухонного чада и радужной
сладостью размокающей карамели.
Сеня повел брата в темный уголок, где оставался незанятой столик под
картиной и постучал, в стол. Половой - такой белый и проворный, как зим-
ний ветерок, мигом подлетел к ним, раздуваясь широкими штанами, с целой
башней чашек, блюдец и чайников.
- Чево-с?.. - тупо уставился он между двумя столиками.
- Да я не стучал, - рассудительно сказал соседний к Сене извозчик,
разгрызая сахар и держа дымящееся блюдце в отставленной руке. - А уж ес-
ли подошел, так нарежь, парень, колбаски покрупней да поджарь в меру.
Горчички прихвати. А сверху поплюй этак перчиком!..
- Нам чайку, яишенку тоже, на двоих... Да кстати ситничка, - заказал
Сеня и улыбнулся Павлу. - Ты ко мне в гости пришел, я и угощаю!
- Гуди, гуди! - засмеялся Павел. - Небось разбогател, а? За тыщу-то
перевалило?
- За десять! - подмигнул и Сеня, радуясь шутке брата, подсказывавшей,
что и весь разговор можно вести в шутливом тоне.
- Братана-то не забудь, как разбогатеешь! - опять пошутил Павел.
- Да вот за прошлый месяц четыре рубля домой послал... А так - по
трешнице. Ни месяца не пропустил, - хвастнул Сеня.
- Смотри, сопьется совсем отец-то! - опередил Павел Сенино ребячье
хвастовство.
Павел, ворочая под столом хромую ногу, схлебывал с блюдца чай. Лица
его не зарумянило чайное тепло. Сеня осматривался. Впервые приходил он
сюда, как равноправный посетитель. Совсем установились сумерки, хотя
стрелки круглых трактирных часов стояли только на четырех. У дальней
стены, рядом со входом в бильярдную, возвышалась хозяйская стойка. Поза-
ди ее громоздился незастекленный шкап, втесную набитый дешевым чайным
прибором. На прилавке отцветали в стеклянных вазах дряблые бумажные цве-
ты, но и теперь еще сохранялось в них скрытое жеманство красок. С цвета-
ми в цвет важничали по прилавку ярко-багровые колбасы, красные и желтые
сыры, яркие леденцовые конфеты в низких стеклянных банках. Больше же
всего было тут яиц, может быть тысяча, сваренных вкрутую на дневной рас-
ход.
- Что ж ты не спросишь, где я устроился... живу как?.. - спросил Па-
вел, трогая вилкой шипящую яишницу.
- Что? что ты говоришь?.. - откликнулся брат.
- На заводе, говорю, устроился, - рассказывал Павел. - Интересно там!
Все пищит, скрипит, лезет... Там, брат, не то что колбасу отпускать! Там
глядеть да глядеть надо! Там при мне одного на вал намотало, весь пото-
лок в крови был! - сказал он размякшим голосом, дрожащим от хвастовства
своим заводом и всем, что в нем: кровь на потолке, гремящие и цепкие
станки, бешено летящие приводы, разогретая сталь - все сосредоточившееся
глазами в одном куске железа, которому сообщается жизнь. - Я вот, зна-
ешь, очень полюбил смотреть, как железо точут. Знаешь, Сеньк, оно иной
раз так заскрипит, что зубам больно... Стою и смотрю, по три часа прос-
таивал сперва так-то, не мог отойти. Вот гляди, сам сделал... - и он,
вытащив из кармана, протянул Сене небольшой шуруп, блестевший нарезкой.
Сеня повертел его в руках и отдал Павлу без единого слова. - Книжки вот
теперь читаю, - продолжал Павел полувраждебно. - Умные есть книжки про
людей... Ах, да много всего накопилось...
- Книжки - это хорошо, - ответил Сеня, откидываясь головой к стене.
- Сперва-то трудно было... руки болели... - Павел, обиженный странным
невниманьем брата, стал рассказывать тише, словно повторял только для
самого себя, а Сеня продолжал скользить вялым взглядом по трактирной за-
ле.
Немного поодаль от стойки, чтоб не глушить хозяйских ушей, раздвинул-
ся во весь простенок трактирный орган. Ныне, молчащий, блестит он в су-
мерках длинными архангельскими трубами, тонкими пастушьими свирелями,
толстыми скоморошьими дудами. Теперь в нем раздался вздох, потом скрип
валов, потом пискнула, выскочив раньше времени, тонкая труба, и вдруг
все трубы запели разом то тягучее и несогласное, что поют на ярманках
слепцы. Орган был стар, некоторые глотки и полопались уже, а одну вот
уже полгода употреблял трактирный кухарь, как воронку для жидкостей.
Когда струя воздуха попадала на сломанный лад, беспомощно всхлипывало
пустое место, и шипящий жалобный ветер пробегал по всем трубам враз...
Но еще сильна была старческая грудь, и, когда подходила главная труба,
дул в нее старик с удесятеренной силой. Со взрывами и трещаньем лилась
жестяная песня, и вся "Венеция", как околдованная, внимала ей. Половые,
заложив ногу на ногу, привычно замерли у притолок... Пасмурное небо за
окном совсем истощилось и не давало света. Был тот сумеречный час, когда
сами вещи, странно преобразясь, излучают непонятный белесый свет.
Как будто раздвигались вещи и освобождали взгляду то, что было ими до
сей поры заслонено. Великое поле, голубое с серым, с холмами и пологими
скатами, лежало теперь перед Семеном. И Сеня ушел в него, бродил по не-
му, огромному полю своих дум, покуда изливался песней орган.
- Очень долго к ночной смене привыкнуть не мог... Один раз и меня
чуть машина не утащила! - слышит Сеня издалека. - Да ты что, спишь, что
ли?..
- Нет, нет... ты говори, я слушаю, - откликается Семен.
И опять раскидывается то, великого размаха, поле. И опять не слышит,
но голос Павла, упругий и настойчивый, теперь все ближе:
- А уж этого нельзя, Сеня, простить!..
- Чего нельзя?.. О чем ты? - вникает Сеня.
- Да вот, как я в кислоту кинулся... из-за хозяйского добра-то! - го-
лос Павла глух и дрожит сильным чувством.
- Кому, кому?.. - недоумевает Сеня. - Что с тобой?
- Быхалову и всем им... Да и себя тоже, - тихо говорит Павел. - Гляди
вот! - И он показывает Сене свои ладони, на которых по неотмываемой чер-
ноте бегут красные рубцы давних ожогов. Глаза Павла темны, руки его, ко-
торые он все еще держит перед глазами брата, редко и четко вздрагивают.
Снова Сеня чувствует свинцовую гору, надвигающуюся на него, волю Павла,
и подымается с места с тягучим чувством тоски и неприязни.
- Я пойду, колбаски подкуплю, - неискренне объявляет он.
- Да мне не хочется... Ты уж посиди со мной! - говорит Павел.
- Да я и сам поесть не прочь. Еще в полдень ведь обедали... - Сеня
фальшиво подмигивает брату и пробирается между столиками к трактирной
стойке. Орган все пел, теперь - звуками трудными и громоздкими: будто по
каменной основе вышивают чугунные розаны, и розаны живут, шевелятся,
распускаются с хрустом и цветут. - Обычно за стойкой стоял сам Секретов,
неподвижный и надутый, как литургисающий архиерей.
Сеня подошел к стойке и указал на розово-багровую снедь, скрученную
кругами в виде больших, странного цвета баранок.
- Эта вот, почем за фунт берете? - спросил он, глядя вниз и доставая
из кармана деньги.
- Эта тридцать копеек... а эта вот тридцать пять, - пересиливая ор-
ган, сказал женский голос.
Цена была высока. Ту же колбасу Быхалов отдавал за четвертак, да еще
с прибавкой горчицы для придания вкуса и ослабления лишних запахов. Сеня
поднял глаза и готовое уже возражение замерло у него на губах. Чувство,
близкое к восхищению, наполнило его до самых краев.
Стояли полные сумерки, и в сумерках цвели бумажные цветы. Целые вере-
ницы блюдец перевернутых - чтоб сохли скорей - тоже походили на связки
удивительных, самосветящихся цветов. А за стойкой стояла та самая кри-
кунья из гераневого окна... Облегало ее простое платьице из коричневого
кашемира, благодаря ему еще резче выделялась матовая желтоватость лица,
обесцвеченного в ту минуту скукой. Губы, того же цвета - яркого бумажно-
го цветка, теперь зазмеились лукавым смешком.
С глазами, раскрытыми на улыбающуюся трактирщицу, Сеня подошел ближе,
забывая и брата, и первоначальную цель прихода. Полтинка, приготовленная
в ладони, скатилась на пол, но он не видел.
- А-а... это вы!.. - сказал он почти с робостью.
- Как будто я... да, - она его узнала; иначе не смеялась бы. Ей был,
видимо, приятен Сенин полуиспуг.
- Я не знал тогда, что это ваш кот, - виновато сказал он и опять
опустил глаза. - Я думал, вы за голубей боялись...
- Эй, малый, - смешливо окрикнула соседняя чуйка. - Что ж ты деньгами
швыряешься? Как полтинку ни сей, рубля не вырастет!
Сеня нагнулся и поднял монету. В эту минуту орган хрустнул последней
нотой и остановился. И вновь "Венецию" наполнил обычный трактирный гам и
плеск. Сеня все стоял с опущенной головой, высокий и сильный, но все бо-
лее робевший от внезапности встречи.
- Не серчайте на меня... Ведь на коту-то отметки не было! - прогово-
рил он еще.
- Чего-с? - переспросили с мужским смехом.
- Фунтик мне, - не соображая, сказал Сеня.
- Чего фунтик? Гирьку, что ли, в фунтик?
За стойкой стоял сам Секретов, грубый, сощуренный, постукивающий по
прилавку ножом.
- Нет, мне вот этого, - сказал Сеня, невпопад указывая на яйца.
- Яйца фунтами не продаем. Яйца мы десятками, - сухо поправил Секре-
тов.
- Мне десяток, да, - сказал Сеня, ощущая себя так, словно катился под
откос.
- Семнадцать копеек... Яйца замечательные. Извольте сдачу...
Сеня торопливыми глазами искал ту, из гераневого. Ее уж не было. Сеня
вытер рукавом запотевшее лицо и нелепо принялся обдергивать рубаху,
сбившуюся на груди. Он был бы рад исчезнуть в эту минуту не только из
трактира, но и совсем. Казалось, что весь трактир смотрит только на него
и, изнывая от смеха, ждет, что еще выкинет этот глупый малый, набивающий
карманы крутыми яйцами.
... Когда он добрался до своего столика, Павла уже не было. Он не
дождался и ушел.
- Эй, земляк! - крикнул Сеня, не особенно огорчась уходом Павла. - А
ну, получи с меня...
- Заплачено за этот стол, - мельком бросил половой, проносясь снежно-
подобным вихрем.
... Когда он выходил на черную лестницу, по которой и пришел, "Вене-
ция" зажигала огни, - здесь и там вспыхивали газовые рожки. Усложнялась
вечерняя суетливость, прибывал народ. Снова загрохотал орган, но уже не
жалобно, а в припляс. Можно было даже удивиться, как это одно и то же
дуновенье воздуха успевало проскочить по всем трубам сразу. Похоже было,
будто развеселился на Сенину встречу старик и пошел на веселую, не сты-
дясь ни хромоты своей, ни обвисшего плеча...
XI. Сперва Настя смеется, а потом Сеня.
Словно воды под ударом ветра, разволновалась Сенина душа. Вздыбил ве-
тер воды, вскинулись воды рядами, - неумолкающие круги, разбуженные пер-
вым восторгом, забегали по ее поверхности. Предчувствием любви заиграло
Сенино воображенье. Крупное Сенино тело выросло и требовало любви.
Теперь вечерами уже не к Катушину бежал Сеня. Едва запрут - закрытие
лавки совпадало теперь как раз с приходом темноты, - наскоро накинув на
себя тонкое пальтецо, выходил на осеннюю улицу, чтоб итти, куда поведут
глаза и надежда когда-нибудь повстречать ее. Странно милы были ему голо-
вокружительное волненье, охватывавшее его, едва вспомнит о ней, и ядови-
тая сладость его бесцельных блужданий.
В том году как раз прогремели первые военные вести. Те, которым как
братьям одну бы песню петь, стояли в больших полях друг против друга,
засыпали чужую сторону железом, душили смрадом, тщились человека на зем-
ле до тла выжечь. И уже, постаравшись изо всех сил, много народу побили.
Брали тогда и брили молоденьких, везли в самые железные места, где и
земля-то сама как воск таяла и гнила стыдом. Тужились стороны, тужилось
и Зарядье, посылая молодятину в пороховой чад. Растеряв все свои ярос-
лавские румянцы, унылый и пьяный, выехал на фронт Иван Карасьев. Замело
общей волной и Егора Брыкина, не сумевшего и наследника по себе оста-
вить. Выехал туда же и Петр Быхалов с тайными намерениями. Он приходил
прощаться к отцу и целовал его в жесткую щеку, а отец сказал: "очистись,
Петр". Многие уехали, и Зарядье обезмолвилось. В безмолвие, нарушаемое
только звоном праздничных колоколов да похрустываньем жирных пирогов с
вязигой, не доходили громы с далеких полей. Уже и до Сени оставался
только год, а он и не думал.
... Была суббота. В Зарядскую низину моросило. Уличный мрак не рассе-
ивался мутным светом убогих Зарядских фонарей. Уже дремало в предпразд-
ничном отдохновеньи Зарядье, когда Сеня вышел из ворот и привычно взгля-
нул в окно противоположного дома, в гераневое. Огня в нем не было, и
только Сенин глаз сумел бы найти его в ряду других, таких же.
На тумбе сидел бездомный, с мокрой шерстью, кот. Сеня присвистнул на
него, надвинул козырек на самые глаза и пошел вдоль переулка. Пальтецо
было распахнуто, тонкий сатин рубашки не защищал тела от пронизывающих
веяний влаги, и это было приятно. Он уже прошел два переулка и проходил
мимо бедноватой Зачатьевской церквушки, загнанной в самый угол Китай-го-
родской стены. Где-то в колоколах свистела непогода. Всенощная, видимо,
отходила, - уже спускались с паперти сутулые, невнятные подобия людей.
Их тотчас же поглощала ночная мга. Внутренность церкви была трепетно и
бедно освещена, - Сеня вошел.
Пели уже "Славу в вышних"... Смутное освещение немногих свечей не вы-
пихивало на глаза назойливой церковной позолоты. На амвоне стоял дьякон,
склоняя голову вниз, как во сне. Народу было мало. Вправо от себя, в
темном углу, увидел Сеня Настю. Он уже знал ее по имени. Она стояла,
опустив голову, но вдруг обернулась, высоко подняв удивленные брови, и
порозовела. По ее вдруг опустившимся бровям и смутному блеску зубов уга-
дал Сеня ее улыбку.
Шло к концу. Уже давался отпуст, когда Сеня вышел в холодный и еще
более непроницаемый теперь для глаз мрак паперти. Тут бежал небольшой
заборчик, чуть не заваливаясь на тротуар. Прислонясь к нему, Сеня ждал.
Проходившие мимо не успевали заметить его: тут была теневая сторона,
ближние фонари не горели. Сеня слышал разговоры проходящих.
Двое, борода и без бороды:
- Будто Василья-то к митре представили...
- Это что ж, дяденька, вроде как бы Георгий у солдат?..
Тут несколько минут совсем пустых: только ветер. Потом старухи:
- Жена и напиши ему: Куда мне безрукий? Я себе и с руками найду...
- ... скажи-и, пожалуста!..
Сеня уже не слушал, но обрывки разговоров сами захлестывались в уши:
- Тот-то ему и говорит: ложись, говорит, спи! А Сергей-то Парамоныч
глядит, а перед ним пролубь... Он и говорит: дак ведь это пролубь, гово-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг