ке, погибшем невзначай, воробьи на кресту... Четвертая верста выдалась
какая-то овражистая, стал накрапывать дождь. Упадали начальные крупные
брызги наступающего проливня и в дорожную пылищу и на колесный обод бес-
семейной вдовы Пуфлы, и на казанскую укладку бабки Моти. Упала капля и
на кровянистый нос дяде Лаврену. И вдруг увидели мужики: из гуська вые-
хав в сторону, вспять повернул дядя Лаврен и со чрезмерным усердием зас-
тегал конька. Конек брыкнулся и шустро побежал. Возмутились мужики на
хромого Лаврена.
- А я, - обернулся с подводы Лаврен, - понимаете, мужучки... огонька
в лампадке не задул. Неровен час!.. уж пускай лучше...
За Лавреном поворотил вдруг и Евграф Подпрятов, косясь на дождящее
небо.
- Эй, ты, доможила... - со злобой захохотали вослед ему остающиеся, -
аль тоже лампадку оставил?!.
Подпрятов только рукой на небо махнул, - затараторила его подвода по
иссохшимся комьям пара, как говорливая молодка у чужого крыльца. Ос-
тальные продолжали ехать, уже с понурыми головами, уже совсем небыстро:
в моросящей неверной дали мало виделось утешенья мужиковским глазам.
Дождь усиливался, поднимался ветер. Воздух напрягся как струна, толстая
и густого звука. Кусты пригнулись как перед скачком. Деревья зашумели о
буре. Весь поезд остановился как-то сам собой.
Вдруг на подводе своей, поверх сундуков, вскочил Сигнибедов. Он стоял
во весь рост, беспоясый, и ветер задирал ему синюю рубаху, казал людям
плотный и волосатый его живот. Ветер же заметал наотмашь ему бороду и
обострял еще более жуткий его взгляд.
- Мужички, а мужички... - закричал Сигнибедов отчаянным голосом, си-
лясь перекричать бурю. - Мужички... а ведь ехать-те нам некуда!!.
Он оборвался, словно дух ему перехватило ветром. И вдруг все сразу
поняли, всем нутром, каждой кровинкой истощенного тоскою тела, что впе-
реди нет ничего, что мужик без своей земли и телега без колес - одно и
то же, а позади теплый дом, на нем крыша, а под крышей печь. - Сигнибе-
дов, соскочив на землю, ужасными глазами уставился в дугу своей подводы.
И ветру пронзительно подтявкивал привязавшийся откуда-то щенок, - такой
смешной, с человеческими бровями.
- Гроза идет, - строго сказал Супонев и резко повернул лошадь назад.
Это было знаком к тому, чтобы весь поезд повернул вспять и через миг
загрохотала вся дорога бешеными колесами. Неслись с бурей наперегонки,
ссутуленные и прямые, покорные и затаившиеся в тайниках сердца. Иные -
грызя конец кнутовища, иные - держа распущенные вожжи в раскинутых нак-
рест руках, иные - окаменело сидя, иные - окаменело стоя, иные с глаза-
ми, красными от ужаса, иные и вовсе с закрытыми глазами. Все гнали без-
жалостно пузатых и беспузых, равно задыхающихся и храпящих кляч. Бабы
сидели сжавшись крепко прижимая к себе ребят, и уже заострились носы у
них, и уже побледнели бабьи губы, закушенные зубами изнутри, - беда
приблизилась на взмах руки.
...И, когда прискакали Воры на ту самую землю, с которой навечно свя-
заны были веками и кровью сотен предыдущих лет случилось последнее со-
бытье того суматошного дня. Откуда-то из-за угла выскочила навстречу им
босоногая Марфушка. С непокрытой головой, полной репья и разной колючей
пакости, в юбке, сбившейся от бега к ногам, потому что оборвалась ка-
кая-то единственная застежка, она бежала с горы, прискакивая, навстречу
несущимся мужикам, с поднятыми руками, срамная, мокрая и жуткая жутью
глубокого безумия. Но нежность, неуказанная дуре, - самая радость удов-
летворенной нежности, отражена была в ее лице и бровями, жалобно вскину-
тыми вверх, и изломом рта, потерявшего вдруг всю свою обычную грубость.
- ... женитка натла... Женитка натла! - верещала она и бежала прямо
на храпящих лошадей. - Ноготками отрыла, ноготками!.. - захлебывалась
Марфушка и показывала свои огромные руки, исцарапанные в кровь, скрючен-
ные так, словно и впрямь держала в них красную птицу дурьей радости, по-
рывающуюся улететь. - Мой, мой... хоротый... ненаглядный, ангелотек
мой!..
Впереди всего поезда мчался в парной подводе черный Гарасим. Кони Га-
расимовы - Гарасиму братья по нраву. Был зол на Марфушку Гарасим-шорник
за отпущенного Серегу Половинкина. Он цикнул на лошадей, даже не двинув
лицом, и те черным вихрем проскочили через Марфушку, проставив только
три копытных знака: на ноге, на груди и лбу. И уже не удержать было
расскакавшихся Воров, хоть и в гору. На расправу мчались, и требовали
последней удали растерявшиеся сердца.
...После ливня вспомнили о потоптанной конями Марфушке и пошли уб-
рать. Она лежала в водоотводном рву, куда сползла перед смертью, уже вся
переломанная. Кто-то догадался зайти и на Бараний Лоб, где под березой
зарыт был Петя Грохотов. Босоногая кричала правду. Петя Грохотов был вы-
нут из могильной неглубокой ямы и сидел, прислоненный к березе.
А перед ним, на мокрой траве, расставлены были в любовном порядке все
Марфушкины игрушки: цветные черепки с Свинулинской усадьбы, облохматив-
шийся кубарик, убогий пучечек васильков и курослепа, обрывок пестрой
ленты и та ржаная лепешка, которую подал ей утром богомольный Евграф.
Видно забавляла, как умела, Марфушка молчащего своего жениха. Значит
было суждено и Пете Грохотову стать Марфушкиным женихом. Положили их
вместе. И Сигнибедов, почему-то хлопотавший больше всех, поскидал туда
же, в яму, сапогом все ведьмины игрушки. - С той поры и звалось высокое
место под березой уж не Бараньим Лбом, а Марфушкиной Свадьбой.
II. Рождение Гурея.
В утро Настина прихода они долго сидели наедине. Уже были съедены две
миски - вчерашних щей и творога, размятого в молоке. Уже были рассказаны
Настей подробности всех событий, нагрянувших на Зарядье и изменивших пу-
ти его раз и навсегда.
- ... Дудин-то выбежал из ворот, крича. Я не слышала, зимние рамы уже
были вставлены у нас...
- ... зеркала из "Венеции" увозили. Папенька и говорит: "кто ж так
зеркала грузит! На первой яме потрескаются!". А тот обернулся, да и ска-
зал: "не ваше дело, товарищ"...
- ... голодали. Шубы ночью украли...
- ... папеньке сказали, что дом наш на Калужской будут на дрова раз-
бирать. Три ночи караулить ходил... Там и простудился.
- ... Катя на службу в губкожу поступила. Губкожа!..
Рассказывая, Настя глядела на пол, словно чувствовала на себе ка-
кую-то вину перед Семеном. Но не только неурочность часа разделяла их в
то утро. Если б встреча их произошла в городе, все было бы по-иному. И
уже не Семен, а Настя была б полна этим странным и трудным чувством от-
чужденности. Вся история мятежа стояла в причинной зависимости к страху
перед городом, вершителем судеб страны. В Настином приходе крылось нару-
шение прямизны Семенова пути. Вместе с тем неожиданно явился вопрос у
Семена: да в этом ли желанная та точка, о которой думал со сладким тре-
петом в детстве - у Катушинского окна, в юности - на улицах Зарядья, по
которым блуждал полный неопределимых волнующих предчувствий. Противилась
душа и не давала ответа, но в самом отказе ее от ответа уже был ответ.
Анисья, мать, встретила Настю сухо, смутившись городским ее видом. В
избу Анисья не вошла ни разу за все время, пока сидела в ней Настя.
Ветер разогнал облачные заслоны, и вот на короткие минуты солнце об-
няло землю робким, неуверенным теплом. Кусочки солнца упадали сквозь
растреснутые стекла окна прямо на колени Насте. Точно обрадовавшись
солнцу, громче захрапел Савелий, отсыпавшийся после вчерашнего хмеля на
полатях. Семен открыл окно. Кучка людей подходила к окну избы.
- Семена нет ли?..
- Тебя!.. - шопотом сказала Настя, с невольным страхом отодвигаясь от
окна.
- Посиди, я пойду узнать, - сказал Семен и вышел.
Услышать, о чем они говорили, - спокойно и нешумно, на крыльце, было
нельзя, несмотря на раскрытое окно. Настя успокоенно стала оглядывать
внутренность избы. Изба как изба, таких тысячи тысяч: печь, а на верев-
ке, обвисшей с правой ее стороны, сохли тряпки. Стоптанный валенок высу-
нул нос из печурки. Ползший по нему таракан казался бессонной Насте жи-
вым, удивленным глазом.
Вдруг храп сгустился и поутих, но взамен явилось тонкое и пронзи-
тельное посвистыванье, словно гора дула в тоненькую, не толще соломинки,
щелку. Настя удивилась даже, когда скатился к ней с полатей не трехар-
шинный храпливый молодец, а полусонный мужичонко, Савелий. Он постоял
немного, потом перевел взгляд на Настю.
- Чево тебе? - спросил он, левой рукой протирая глаза, а правой сни-
мая с печки грязные свои тряпки и пробуя наощупь, высохли ли. - Ничего,
высохли, - решил он про себя.
- Я... знакомая Семена, - испугалась Настя прямого вопроса. - А вы?..
- Мы отец ему будем. Из Питера, что ли? - деловито спросил он, приса-
живаясь на порожек, чтоб обуться. - Живали, благородный город.
- Нет, я из Москвы, - сказала Настя и чему-то засмеялась.
- Смолол что-нибудь? - появляясь в дверях, спросил Семен, и Настя ви-
дела, как сжались и разжались Семеновы руки. - На печку, папаша, ступай,
пока не управишься, - тихо сказал он отцу.
- Зачем ты его гонишь? - попробовала заступиться Настя. - Он смеш-
ной...
- Не зверинец... на зверей-то любоваться! - резко сказал Семен. - Да
еще вот... нужно будет тебя в мужика переделать. В леса нынче уходим,
сейчас и приходили за этим. Я тебя за брата выдам.
Настя глядела и не понимала.
- Мне переодеться надо?.. Да зачем? - она в задумчивости отвела глаза
и они чуть-чуть раскосились. - Ах, да-а! - вдруг деланно засмеялась она.
- Ну, конечно! А сколько вас идет, много?
- Много, все там, - сказал Семен. - Вот летучих дюжин пять, да при-
бавь наших сорок... вот полторы сотни и наберется.
- Полторы-то откуда же? - даже оробела Настя.
- А нас-то двоих не считаешь? - Семен попробовал пошутить, но тон его
шутки был для Насти почему-то тягостен. Семеновы глаза слипались, хотели
сна. Жилы на висках резко проступили. - Ты посиди еще, я принесу перео-
деться чего-нибудь.
Он ушел и в ту же минуту с полатей высунулась взлохмаченная голова
Савелья.
- Стесняется!.. Это он меня стесняется, - с лукавым смущением зашеп-
тал он, подмигивая и укладываясь так, чтобы можно было опереться локтями
о край полатей. - А я как служил у господ-те в пажеском корпусе, так и у
меня, у самого, благородства-те - пей не хочу - было! В Аршаве, в во-
семьдесят седьмом году, обедом нас потчивали, вот угощенья! Князь Носо-
ватов мой... со старшинством кончал! - очень уж тоды смешлив был. Всему
смеялся, увидит, скажем, хоть и меня, сейчас же и-га-го-го-о! - Савелий
изобразил лицом, каково было в смехе Носоватовское лицо. - Тут на обеде
подходит он ко мне, а в руке это самое, бакар держит. И уж, конечно,
весь уже тово, в общем виде! "Пей, говорит, зверь!" Они нас, денщиков,
зверями звали, чтоб смеш-ней... - Савелий, войдя во вкус повествованья,
всеми своими движеньями выражал теперь свой восторг перед той замеча-
тельной порой. - "Пей, говорит, зверь, за меньшую братию! Но не моргни,
говорит, крепкая!" - "Это никакого влияния не оказывает, отвечаю. Не
моргну, ваше сиятельство!" Да и хватил весь бакар до донышка. Четверы
суток я опосля этого бакара лежал, не знаю уж, что там было намешано.
Так он мне, касатка, собственного дохтора присылал. Очень хорошо лежать
было, обиход одним словом, пища-а... Я потом и в больнице леживал, да уж
где. Две, касатка, противоположных разницы, явственный факт! - прокричал
Савелий, и Настя не ошибалась, думая, что и теперь не отказался бы Саве-
лий выпить залпом бокал Носоватовской смеси, чтоб полежать в тех же
удобствах четыре дня.
- Что же он теперь-то, жив? - осведомилась Настя, неловко отводя гла-
за от благодушных и тусклых Савельевых глаз.
- Погиб! - торжественно выпалил Савелий.
- На войне, что ли?.. - спросила Настя только для того, чтобы спро-
сить о чем-нибудь.
- На войне-е! - обиделся Савелий. - На войне всякий сумеет. На дуели!
- и вытаращил глаза. - Из-за утки погиб!..
Даже несмотря и на усталость стало Насте любопытно, как это сгубила
утка князя Носоватова, но в сенях раздались поспешные шаги. Савелий
мгновенно спрятался. Вошел неизвестный Насте человек. Во всем у него - и
в хрусткой свежести холщевой рубахи, и в поблескиваньи серых глаз, не-
устрашимо обведенных густыми и короткими ресницами, во всей фигуре, не-
высокой и плотной - почувствовалась Насте какая-то редкая удачливость.
Когда он вошел, словно ветерком подуло, - стремительный.
- Дома есть кто-нибудь? - он кинул картуз на лавку и чуть-чуть сощу-
рились на Настю его глаза. Когда они раскрылись снова, в каждом глазу
было по улыбке; казалось говорили глаза: "пожалуйста, берите у меня улы-
бок сколько вам угодно, у меня на всех хватит!"
- Семена нет? - спросил он, несколько смущаясь.
- Он придет скоро, - произнесла осторожно Настя.
- Да ничего, нам не спешно. Будем и без него знакомство сводить. Ме-
щанин, город Ямбург, Михайло Машистов... Жибандой кличут, - и он винова-
то развел руками, как бы показывая, что совсем не повинен в своем проз-
вище.
- А я из Москвы приехала. Меня Настя зовут, - уклонилась от прямого
ответа Настя, надеясь на догадливость этого размашистого человека.
Мишка ответил не сразу, а сперва как-то покривил плечом...
- Из Москвы? Гниль в сравнении с Петербургом! То-есть одним словом,
ездить плохо... улицы кривые! Француз в двенадцатом годе за то и жег,
что улицы кривые. Не выжег, Москву нельзя выжечь!
- А вы чем занимались? - не поняла Мишкина подхода к Москве Настя.
- Мы-то-с? Мы лихачи. Только мы больше по Питеру ездили. В Питере на-
род крученый, а в Москве тягучий, нам Питер больше подходит. Да-с, поез-
жено было! - сказал Жибанда, хлопнул себя по коленкам и встал. - Городс-
кой жизни вполне хватили!
Неожиданно для самой себя встала и Настя, взволновавшись глупостью,
мелькнувшей в голове. Она глядела на Жибанду и знала, что Жибанда старше
Семена, но если Жибанде двадцать восемь, Семену не меньше сорока. У Се-
мена усы и борода растут, как попало, у Жибанды остались от усов
узенькие рожки... Она смутилась своей неожиданной внимательностью, когда
пришел Семен, принесший небольшой ворох одежды. Начавшиеся вслед за тем
сборы к уходу в лес заслонили от Семенова вниманья и странный блеск Нас-
тиных глаз, и ее внезапный румянец, и еле уловимую неловкость Жибандиных
слов, когда он говорил при Насте.
- Ребята за Брыкинской баней собрались, - сказал Жибанда, приглаживая
волосы.
- Да я почти готов. Вот только ее переоденем! - Семен коротко загля-
нул в Мишкины глаза, знает ли?
Мишка знал, отвел глаза в сторону.
- С нами барышня пойдет? - приподнял бровь Мишка, не глядя на Семена.
- С нами, да, - и Семен пожевал усы. - Я тебя попросить хочу, Миша.
Пускай она за твоего брата слывет. А?
- Для ребят, что ли? - спросил Жибанда, косясь на комнату, боковую
каморку, где переодевалась Настя. - Так ведь не поверят, разномастные
мы!
- От разных отцов, - наспех придумал Семен.
- Все едино не поверят... в разговоре не выдержать, - неизвестно по-
чему упрямился Жибанда.
- А почему бы и не поверить? - сказал сзади них Настин голос.
Оба обернулись. В дверях каморки стоял статный паренек лет двадцати
двух, Настиного обличья, как бы младший брат ее. Обычная матовость кожи
затушевывала женственность лица. Широкая Семенова гимнастерка, ловко пе-
рехваченная уздечным ремешком, скрывала женское отличье. Фуражка сидела
глубоко на голове, из-под козырька смеялись глаза. Она вышла и подхвати-
ла Жибанду под руку.
- Хорош?.. - кинула она Семену.
Жибанда с неловкостью выдернул свою руку из-под Настиной руки.
- Лапотки-т не по тебе, товарищ, - сказал он, оглядывая Настю. - Ну,
да Фрол и воробьиные сплетет. Одним словом не робей, Гурей.
- Гурей! - повторила Настя, прислушиваясь к новому, неслыханному ею,
имени. - Не робей, Гурей, - сказала она еще раз и усмешка брызнула с ее
губ.
... Через полчаса уходили и летучие, и Воровские в лес. Песня не ла-
дилась, гармони не играли: Подпрятовскую украли в ночь разгула, Бары-
ковскую облили квасом в ту же ночь и она осипла, как и человек с пере-
поя, у Брыкинской стали западать лады. Шли и без того бодро, таща в меш-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг