теплынь загородного луга. И только за всем этим - серебряный колокол
Обиталища Нездешних Богов.
А ведь он был там, дышал этим мерцающим воздухом, взбегал по вьющейся,
как земляничный стебелек, лесенке; он был там, и он был таким, как они -
нездешние люди, и в своем всемогуществе, в ослеплении своим негаданным
счастьем он и представить себе не мог, что наступит завтрашний день, когда
всего этого уже не будет.
Останется воспоминание, острое до бездыханности, до ночной черноты во
всем теле; останется чуть тлеющая, ночь от ночи убывающая надежда: а
вдруг?..
И только.
А сейчас не было уже и этого, не было ни сказочности единожды
сбывшегося, ни горести неповторимого. Было одно, одно на всем свете: голубой
квадратик света средь темного пояса висячих гнезд, из коих слеплено
Обиталище Нездешних.
Сияющий голубой осколок - вся его оставшаяся жизнь.
Глухой стук шестов и пяток сливается в непрерывную дробь, жрицы с
деловитыми лицами и пугливыми глазами кружатся все быстрее, быстрее и
наконец с облегчением опускаются на колени. Частенько приходится плясать на
Уступах в последнее-то время. И кто бы мог подумать, что отсюда, с
расстояния в одну вытянутую руку, на этих юных и сытых ликах не разглядишь
ни священного экстаза, ни просто боголепного усердия... Впрочем, и это уже
неважно.
Кто-то подходит сзади, подхватывает под руки, так что костяные пальцы
впиваются в бока. Двое. Этих двоих он с легкостью раскидал бы, но навалятся
четверо, десятеро - и тогда неминучесть удара, от которого потухнет взгляд,
а вместе с ним - безмятежный голубой светлячок, нежно теплящийся среди
черных неосвещенных гнезд... Толпа снизу затихает. Только сейчас до него
доходит, что, оказывается, внизу тоже топотали, прихлопывали, сдержанно
гудели. Теперь - тишина. А ведь если бы каждому, кто там, внизу, по хорошему
шесту в руки, да на конец шеста здоровый каменный клин, то и мыследейства
никакого не надобно, и горючей воды Аруновой - не то чтобы десятерых, в один
вечер разнесли бы и Закрытый Дом со всеми жрецами, и Уступы раскрошили бы к
свиньям болотным... Только раньше об этом думать следовало. Теперь и это
неважно.
Расслабленное, обессиленное бессонными ночами тело молодого художника
было не слишком тяжело, но жрецы что-то притомились, и острые ребра ступеней
уже не так резво поддают под спину. Жрица с чашей, поднятой над головой, не
успевает замедлить шаг и почти наступает на ноги Инебела, волочащиеся со
ступеньки на ступеньку. Он невольно вздрагивает, и взгляд его перемещается
из темной дали сюда, на плиты, огражденные от темноты полыхающими чашами с
огненной водой.
Упокойное питье! Как он мог забыть?
Этот жгучий, зловонный настой насильно вольют ему в горло, и прежде,
чем дым от жертвенного зерна отгородит его от всего мира, он впадет в
милосердное беспамятство, дарующее осужденному избавление и от последнего
страха, и от последнего крика, и от последней муки.
Страха нет, муку он перетерпит - недолго, недостойного крика он себе не
позволит.
Потому что с ним до смертного мига останется последнее счастье -
далекий свет ее голубого, вечернего гнезда.
Он не видит, сколько еще ступеней осталось до вершины, он торопится -
собирает в узкий луч всю свою волю, осторожно и тщательно отделяет питье от
стенок чаши и мутным, омерзительным комом поднимает вверх, выталкивает в
сторону и только там отпускает, чувствуя всей кожей лица, как липкая
жидкость растекается по боковым граням Уступов. Все. Не заметили? Нет, не
похоже. И жрица, и факелоносцы глядят только вниз, скованные собственным
страхом.
Успевает он как раз вовремя: его хорошенько встряхивают и ставят на
ноги, но не отпускают - не из опасения, что он попытается бежать, этого еще
никому из осужденных в голову не приходило, а просто потому, что он может не
устоять на ногах и покатиться вниз, и тогда втаскивай его снова, надсаживай
горб, когда по ту сторону Уступов, в тенистом дворике Закрытого Дома уже
расстелены едальные циновки, и соуса в закрытых горшочках подвешены на
плетеных арочках - стынут...
Но осужденный-то нынче попался покладистый, даром что мазила заборный,
а дело свое знает, все бы такие были: чужие руки с себя стряхнул, станом
распрямился, сам чашу с питьем принял и вроде бы пьет благолепно, только вот
глазами вдаль зыркает, на поганое Обиталище, надо полагать, но это ничего,
напоследок дозволяется...
Опустевшая чаша катится вниз, приглушенно шлепаясь на асфальтовое
покрытие ступеней, потом вдруг раздается жирный всплеск - и одним коптящим
огнем становится меньше на Уступах молений: чаше посчастливилось угодить
прямо в бадью с огненной водой. Где-то там, внизу, возникает легкая суета,
но старейшие, тыча молодежь шестами в зады и ребра, восстанавливают порядок:
действительно, скорее бы кончать, а чашу и завтра выудить можно. Неважно
это.
Все, все уже неважно. Одно только и осталось: дальний негасимый свет, в
котором растворилась и белизна ее кожи, и голубой лоскут одеяния, и снежный
блеск ее живых, доверчивых волос... Все это было дано ему полной мерой - на,
смотри, пока не заслезятся глаза, пока не опустятся сами собой ресницы; но
череда ночей, в которых он был обречен на бессильное созерцание,
представлялась ему тогда лишь томительной мукой. Но сегодня все вдруг
надломилось, понеслось, закрутилось быстрее и быстрее, словно в озерном
омуте, откуда один выход - бездонная щель, в которую затягивает воду вместе
со всем, что нечаянно заносит на середину озера; так же и с ним - ничего ему
сейчас было не надобно, только бы глядеть и глядеть, и он так и глядел,
словно этот голубой квадратик был для него не только единственным светом, но
и единственным источником воздуха. Но время его пришло к концу, и тело,
потерявшее способность чувствовать, не заметило чужих рук, вцепившихся в
плечи и швырнувших осужденного прямо на мешки с чем-то мягким и упругим,
точно обыкновенная, далеко не жертвенная трава; стремительно опрокидываясь,
мелькнул перед глазами город с вечерними темнеющими садами, пепельно
мерцающим колоколом вдали и сбегающей вниз пустынной дорогой, по которой так
просто дойти от подножия Уступов до самого Обиталища... Все это исчезло, и
осталось одно только небо, готовое почернеть, растворить в себе вечернее
солнце, которое круглым голубым окошечком засветилось вверху, - как он
раньше не замечал, что светятся они одинаково... Затрещала, загораясь, сухая
трава, потянуло удушливой сладостью, послегрозовой луговой прелью... О чем
он думает, Спящие Боги? Ведь это последний глоток воздуха, и осталось только
повторять имя, как заклинание, как молитву, но он никогда не мог представить
себе, каким же именем ее назвать, и сейчас готов был уже на любое, но это
любое почему-то не приходило в голову, а наперекор всему думалось о чем-то
нелепом, совсем ненужном в этот миг, - вот, например, о том, что на четком
диске голубого, нездешним светом мерцающего вечернего солнца его обостренный
взгляд четко различает черную точку. И как это прыгучая пчела смогла
заскочить так высоко?.. Боги, мстительные, проклятые Спящие Боги, истинные
или ложные, сделайте одно: прогоните эти мысли! Потому что осталось совсем
немного, да какое там немного - ничего не осталось, а имя так и не найдено,
не придумано... Тяжелые клубы травяного дыма навалились раньше, чем
подступила боль, и забили горло и грудь, и с этим ненайденным, но готовым
вот-вот открыться именем Инебел провалился в бездонную, точно омут, пустоту.
19
- Сирин заказала кассету с Симоне Мартини, Маргаритоне и еще кем-то там
допотопным, - ворчливо проговорил Гамалей. - Недели так через две пришлют с
базы. Только, я думаю, ни к чему.
Они стояли посреди "дивана", вперившись в девственно чистый экранчик
иллюстрационного проектора, - Гамалей в неизменной сенаторской тоге и
сандалетах из крокодиловой кожи, обхвативший себя за плечи и гулко
похлопывающий по собственным лопаткам, и Абоянцев с непримиримо выставленной
вперед бородкой.
- Я тоже полагаю - ни к чему. Мы настолько неспециалисты в живописи...
- Да кабы и были ими, что теперь вернешь? У меня до сих пор такое
чувство, словно это был один из наших...
- М-да, - сказал Абоянцев. - Фактически так оно и есть - ведь он первый
и, пожалуй, единственный, на чьей деятельности мы можем проследить влияние
привнесенного фактора...
- Ох, - у Гамалея опустились руки, и он даже проследил, как они
покачиваются - волосатые, мускулистые, так ничего и не сделавшие... - И
педант же вы все-таки, Салтан: привнесенный фактор! Да один наш Сэр Найджел,
запущенный с надлежащей скоростью, раскидал бы там всю эту жреческую шушеру
и выцарапал этого парня! И безо всяких там лазеров и десинторов, уверяю вас!
- Я не педант, - Абоянцев еще выше вздернул свою бородку-лопаточку. - Я
не педант, но и вы никогда не решились бы на подобную авантюру. Зачем же вы
меня пригласили? Чтобы обсудить инструкции по контактам? Нет? Я рад,
батенька. И могу обрадовать вас: педантом я все-таки стану. Когда мы все
выйдем отсюда в город.
"Как-нибудь потом!" - чуть было не крикнул Гамалей, но сдержался и
вместо этого сказал:
- Мы все? Разве вы не отправляете... Левандовскую? - И тут же
мелькнуло: все рехнулись в этой полупрозрачной тюряге, и я в том числе, если
вдруг язык не повернулся назвать Кшиську по имени. Бывшая лаборантка
биосектора Левандовская...
Абоянцев развернулся было, хмуря рыжевато-седые бровки - утечка
информации, как и всякий непорядок на вверенной ему территории, раздражали
его несказанно, но вдруг обмяк, махнул рукой и пробормотал:
- Ах, да, вы ведь все уже знаете...
Знали все, кроме самой Кшиси. Весть о том, что Большая Земля
потребовала ее немедленного возвращения, облетела Колизей стремительно и
непостижимо. Абоянцев не нашелся, как возразить, да и кто возразил бы в
сложившейся ситуации? Не возразив, он решил и не откладывать - сообщить ей
об этом после ужина, отправить ночью, как только сядет луна.
- Так вы, значит, в курсе, - севшим голосом повторил Абоянцев и вдруг
снова выпрямился, словно какое-то решение выкристаллизовалось у него не в
мозгу, а в позвоночнике. - Ну, раз вы все в курсе и, естественно, в миноре,
тогда так: завтра с десяти ноль-ноль я той властью, которая дана мне на
случай чрезвычайных обстоятельств, объявляю досрочный переход на вторую
ступень нашей экспедиционной программы: прозрачность стены обеспечивается с
двух сторон. Начинаем вживаться в обстановку города. Выход за стену,
естественно, произойдет тоже ранее намеченного срока. - Он перевел дух, и
Гамалей подумал, что так волноваться он не будет, наверное, и тогда, когда
сообщит все это остальным экспедиционникам. - И не говорите Кристине - об
этом пусть она не знает...
Оба они вскинули головы и посмотрели друг на друга - странная мысль
пришла одновременно на ум обоим:
- А вообще, знает ли она?..
Они ошеломленно смотрели друг на друга. А действительно, никто с Кшисей
на эту тему не говорил, да и не мог говорить, неприкосновенность личности -
самое святое дело даже в супердальних экспедициях. Разве кто попросту,
по-женски удостоился девичьей откровенности? Тоже некому. По условию,
заданному еще на Большой Земле, они являли собой пестрейший конгломерат
тщательно хранимых индивидуальностей, и ни восточная принцесса Сирин, ни
душечка-дурнушечка Мария Поликарповна, ни вяленая рыба Аделаида в наперсницы
Кшисе явно не проходили. Скорее уж она могла поделиться с кем-нибудь из
мальчишек, но с кем? Гамалей нахмурился, припоминая... Нет. Все последнее
время мужское население извелось в бессильных попытках найти проклятущую
"формулу контакта", а белейшая Кристина плавала средь них, как шаровая
молния в толпе, готовая то ли взорваться, то ли бесшумно кануть в антимир -
от нее и шарахались соответственно. Нет, и с мальчишками она не говорила.
Тем более... Тем более, что кто-то из них и был... А ведь странно, она вся
светится от счастья, но она одна. Если бы не сообщение Аделаиды, то он мог
бы поклясться, что интуиция эпикурейца усматривает здесь крамолу
платонической любви.
- Черт-те что, - растерянно пробормотал он, - а ведь и вправду, может,
она и не догадывается...
- Да нет, нет, - замахал руками Абоянцев, - как это - не догадывается?
Так не бывает.
- Бывает... Бывает, Салтан. Жизнь, понимаете ли, такая стервозная
штука, что пока чешешься - быть или не быть, допускать или не допускать -
она, милая, уже это самое допустила. Ты тут словоблудствуешь, а это самое
уже существует себе потихоньку... И хорошо, если только потихоньку. Это я не
только в отношении нашей Кшиси, это я в самом широком смысле.
- Сенатор Гамалей, - проговорил Абоянцев не без сарказма, косясь на его
тогу, - в последнее время ваша риторика становится, я бы сказал, все более
патетической и аксиоматичной. Вы не замечали? Однако вернемся к исходной
точке. Вы мне хотели что-то продемонстрировать, не так ли?
- А, - сказал Гамалей, - аппетит пропал.
- А все-таки?
Гамалей посмотрел на свои ноги, задумчиво пошевелил большими пальцами,
высовывающимися из сандалий. Кажется, в античные времена такой жест считался
верхом неприличия. Все равно что ношение штанов. Да, кстати о штанах... Он
откинул край тоги и принялся рыться в необъятных карманах своих домотканых
штанов. Штаны, как и тога, были сенаторские: с красной каймой. Нашарил
наконец плоскую коробочку микропроектора, расправил ремешок и медленно,
словно камень, повесил на грудь. Действительно, кто тянул его за язык? На
кой ляд понадобилось ему звать на эту панихиду Абоянцева?
- Я, собственно говоря, ничего не хотел демонстрировать. Демонстрация -
это не то слово. Не демонстрация. Реквием. По тому художнику, которого
вчера... Одним словом, не спрашивайте ни о чем, Салтан, и смотрите. Этот
реквием - не музыка.
Но это все-таки была музыка. Вернее - и музыка тоже. Абоянцев услышал
ее не сразу, поначалу он только следил за возникновением каких-то странных,
ни на что не похожих и главное - никогда не виденных им картин. Он не знал
этого художника, не мог даже приблизительно угадать век и страну. Может
быть, это был и вовсе не землянин? Но нет, на картинах была Земля, но только
сказочная, словно снящаяся... И безлюдная. Может быть, щемящая печаль
удивительных этих картин и крылась в обесчеловеченности мира, сотканного не
столько из материи, сколько из осязаемого, весомого света; а может, Гамалей
выбирал по памяти только те полотна, на которых сумеречными вереницами
змеились похоронные процессии одинаково безутешных людей и кипарисов, где
черные крылья не то траурных знамен, не то падающих ниц деревьев казались
иллюстрацией к исступленным строкам Лорки, где цепкий мышастый демон
угнездился в расщелине между готовыми беззвучно рухнуть зиккуратами, где
бессильные помочь теплые женские руки баюкали невидимых рыбаков вместе с их
игрушечными лодчонками, и на дне морском сохранявшими трогательную стойкость
неопущенных, словно флаг, парусов... Музыка родилась незаметно, и смена
картин не прерывала ее звучания, а наоборот, неразрывно переплеталась с ее
ритмом - взлеты трассирующих ночных огней, слагающихся в знак зодиака,
змеящееся ниспадение жертвенного дыма, нежное тремоло одуванчика и свистящий
полет царственного ужа...
И вдруг - вечерняя, удивительно реальная долина. Она не принадлежала,
не могла принадлежать всему этому миру грез, но музыка продолжала звучать,
властно и безошибочно признавая своими и стылую синь заречного леса, и
красноватые плеши обнаженной земли, и убогие рукотворные квадратики
зеленеющего жнивья.
- Что это? - невольно вырвалось у Абоянцева.
- А это, собственно, и есть Райгардас.
- Не понял, - сказал начальник экспедиции начальническим тоном.
- Это - город, опустившийся под землю. Не видите?
Абоянцев ничего не сказал, но его "не вижу" повисло в воздухе гораздо
реальнее, чем сам Райгардас.
- М-да, - Гамалей вздохнул. - Тогда вы - первый.
- Не понял, - еще раз повторил Абоянцев, агрессивно выставляя вперед
свою бороденку.
- Видите ли, в этой картине каждый видит свой город. Свой собственный
Райгардас. Ничто не может исчезнуть бесследно, ибо над этим местом будет
всегда мерещиться нечто... Образ какой-то. Вы первый, кто не увидел ничего.
Абоянцев медленно опускал голову, пока лопаточка бороды не легла на
домотканое рядно его рубахи. Раскосые татарские глаза его сузились еще
больше, затененные бесчисленными старческими морщинками, и было видно, что
изо всех сил он старается не допустить Гамалея в неодолимую грусть своих
мыслей.
Но Гамалей был неисправим.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг