- По-моему, эти две миноги посередке все портят, а, Сирин-сан? -
Гамалей с удовольствием наклонялся к ее плечу - здесь, в полумраке
просмотрового зала, пестрота ее одеяния теряла свою неприемлемость для
европейского глаза, а внимательная сосредоточенность, исключающая лошадиную
улыбку, делала Сирин Акао бесповоротно неотразимой.
Как истинный эпикуреец, Гамалей шалел от каждой привлекательной женщины
и, как законченный холерик, мгновенно утешался при каждой неудаче.
Сирин долго и старательно разглядывала экран, прежде чем решилась
высказать свое мнение с присущей ей педантичностью:
- Фреска представляет собой разностилевой триптих. Боковые части
выполнены в традиционно-символической примитивной манере, которая не
представляется мне восхитительной, извините. Центральный, заметно суженный
фрагмент, будь он обнаружен на Земле, мог быть отнесен к сиеннской школе
первой половины четырнадцатого века. Композиционная неуравновешенность,
диспропорция...
Она замолчала, и все невольно обернулись, следуя ее взгляду. Так и есть
- на пороге стояла Аделаида.
Какая-то не такая Аделаида.
- Что-нибудь случилось, доктор?
Она медленно покачала головой. После яркого света, наполнявшего
вертолетный колодец, она никак не могла кого-то найти среди зрителей.
- Вам Абоянцева? - не унимался галантный Гамалей.
Она кивнула и тут же покачала головой - опять-таки медленно, единым
плавным движением, словно нарисовала подбородком латинское "Т".
- Тогда посидите с нами!
Теперь подбородок чертил в воздухе одно тире, единое для всех алфавитов.
- Завтра кровь... - протянула она, по своему обыкновению не кончая
фразу, и исчезла за дверью.
- В переводе на общеупотребительный это значит: кто завтра не сдаст на
анализ кровь, будет иметь дело с высоким начальством. И грозным притом. Всем
ясно? Поехали дальше. Так на чем мы остановились?
- На том, что в Та-Кемте нет вывесок.
- Это не вывеска, Самвел-сан, - кротко заметила Сирин. - Это
автопортрет.
Все уставились на экран с таким недоумением, словно на кемитском заборе
была только что обнаружена фреска Рафаэля.
- А до сих пор мы когда-нибудь встречались тут с автопортретами? -
спросил в пространство Гамалей.
- Никогда, - решительно отрезал Йох, самый молчаливый из всех - на
просмотрах его голоса ни разу не было слышно. - Впрочем, с портретами -
тоже.
Йох был инженером по защитной аппаратуре, и пристального внимания к
портретной живописи никто не мог в нем предполагать.
- Кто же второй - я имею в виду женскую фигуру, извините? - настаивала
Сирин, до сих пор считавшаяся неоспоримым авторитетом в области
изобразительного искусства.
- Новая жрица, - угрюмо изрек Йох. - Вернее, новая судомойка в Закрытом
Доме.
Йох ужасно не любил, когда к нему обращались с расспросами. Замкнутый
был человек, но дело свое знал в совершенстве и теперь, похоже, жалел, что
выскочил, как мальчишка, со своей никчемной наблюдательностью.
- Может, вернемся в сферу производства? - предложил Алексаша, тем
временем инспектировавший все пятнадцать маленьких экранчиков общего пульта.
- Погоди, погоди, - остановил его Гамалей. - Выходит, мы нащупали
наконец область, в которой можем предположить наше влияние? Ежели до сих пор
подобного не наблюдалось?..
- А почему бы и не совпадение, простите? - кисло сморщилась Сирин.
- Тут ваш Веласкес сцепился с каким-то престарелым рахитом, - радостно
сообщил Алексаша и, не дожидаясь распоряжений, сдвинул кадр метров на
пятьдесят вправо, так что на экране замаячили фигуры долговязого художника,
читающего гневную отповедь какому-то благодушному колобку.
"Колобок" ухмылялся гнусно и двусмысленно.
- Маэстро, звук! - кинул через плечо Гамалей.
Алексаша крутанул гетеродин, и из скрытых динамиков полилась певучая
кемитская скороговорка:
"Тоже мне плод приманчивый - Закрытый Дом! Да я в него не войду, хоть
вели скокам меня волоком волочить! Закрытый Дом. Да меня с души воротит, как
подумаю, кем ты его населить хочешь! Скоты тупоглазые..." - "Зато отменные
мыследеи. А тонкость да изощренность души - она не очень-то с преданностью
согласуется. Но тебе-то я все позволю, изощряйся. Только рисуй, что велю". -
"Я рисую, что хочу". - "Вижу, вижу. Нарисовал. Два гада блеклых. А семья вся
за худой урок впроголодь мается!" - "Ты жалеешь мою семью, Арун?"
"Колобок" гаденько захихикал.
- Такой пожалеет... - грузно, всем телом вздохнул Йох.
"А ты все время добиваешься, чтобы я перед тобой, маляр,
дурачком-словоблудом оказался? Нет. Я не жалею твою семью. Я ее не
воспитывал, и нечего мне о ней печься. Я о себе сокрушаюсь. Что не со мной
ты. Что слеп ты и недоучен. Думаешь, если ты останешься в стороне, не
поможешь мне в установлении истинной веры, так и будешь жить, как
вздумается? Не-ет, солнышко мое голубое-вечернее. Мы устанавливаем
справедливость, даем зерно - за работу, жен - по выбору сердца, детей - по
силе рук, могущих их прокормить. Но за все это нужно подчиняться,
подчиняться тем, кого по силе мыследейства поставлю я над всеми. За все
платить надо, мой милый!"
Наступила тягучая пауза.
- А что, пузан неплохо вдалбливает этому анархисту начала диалектики! -
шумно, как всегда, выразил свое восхищение Гамалей. - Кажется, мы
дождались-таки качественного скачка в социальном развитии этих сонь.
Знаменательно!..
- Нет, - тихо подал голос из своего угла разговорившийся сегодня Йох. -
Он не диалектик. Он просто фашист. И мы еще получим возможность в этом
убедиться, когда он начнет не на словах, а на деле устанавливать свою веру.
- Когда же? - запальчиво крикнул Алексаша.
- Как-нибудь потом. КАК-НИБУДЬ ПОТОМ! - голос принадлежал Самвелу, но
интонации были несомненно Кшисины. - Как-нибудь, когда они передушат,
перетопят, пережарят друг друга, а мы все будем почесываться, со стороны
глядючи, - то ли это занести в графу прогресса, то ли налицо реакция...
- Да погодите вы! - крикнул Алексаша. - Они еще не договорились!
Но они договорились.
"Я не выдам тебя и не буду мешать тебе, - тихо, очень тихо проговорил
бледный, изможденный юноша. - Но я не подчинюсь тебе, горшечник".
- Тоже мне борец! - горестно запричитала Макася. - Подкормить бы его, а
то не ровен час - ветром сдует!
- Да, типичный астеник, - согласился Гамалей. - А разругались, похоже,
они на всю жизнь.
По лицу художника не было заметно, что произошло нечто
катастрофическое: он спокойно нагибался, срывая какие-то колосья и складывая
из них ровную метелочку. Обвязал травинкой, попробовал на ладонь; вероятно,
мягкость или жесткость изделия удовлетворила его, потому что он поднял
кувшинчик с темной жижицей, обмакнул туда травяную кисть и широкими,
плавными движениями начал наносить на белую поверхность ограды незатейливый
орнамент, состоящий из полукругов и стрел.
- Простите, а кто-нибудь может припомнить, пользовался ли раньше этот
художник такими кистями? - спросила вдруг Сирин.
- Это самоочевидно, - пробасил Гамалей. - Иначе он просто не успевал бы
расписывать такие значительные плоскости. Алексаша, ты все-таки держи в
кадре престарелого оратора - за ним интересно последить - как-никак, лидер
оппозиции... Так вот, Сирин-сан, мы решительно заблуждаемся, считая, что
кемиты в своем развитии не дошли до создания орудий труда. Неверно! Они
стали на этот путь, достигли определенных результатов, и лишь потом, убегая
от надвигающихся ледников и целыми городами переселяясь в более жаркие,
экваториальные области, они свернули с прямого пути на тупиковую ветвь.
Когда-нибудь потом, когда мы сможем собственноручно покопаться на свалках
этого города, я убежден, что мы найдем как минимум обломки топоров, рычагов
и блоков - иначе не могла быть возведена эта пирамида. Кстати, только что
начавшиеся раскопки заброшенных городов уже дали несколько ножей, скребков и
иголок. Мы перед у-ди-вительней-шими открытиями, друзья мои... О, наш
оратор, кажется, готов вернуться и продлить переговоры. Во всяком случае,
сомнения, гнетущие его, слишком явственно отражаются на его чрезвычайно
выразительной физиономии...
Скрытый передатчик (один из полутора десятков, заброшенных в город)
давал сравнительно узкий сектор обзора; следуя просьбе Гамалея, Алексаша
направил внимание камеры на болтливого старичка, который уходил,
переваливаясь с боку на бок, словно селезень, в довершение сходства губы его
подергивались - он не то беззвучно шипел, не то покрякивал. Все следили за
ним с невольной улыбкой: может быть, этот "колобок" и призван был сыграть
ведущую роль в социальном прогрессе Та-Кемта, но со стороны он выглядел
более чем забавно. Последняя фраза Гамалея комментировала следующий факт:
дойдя до начала одной из радиальных улиц, старичок обернулся. Художник и его
новая фреска уже находились за кадром, но мимика старичка могла относиться
только к юноше - больше ведь никого из кемитов за городской чертой не
наблюдалось. "Колобок" оглянулся, и лицо его приняло не то чтобы изумленное,
а прямо-таки какое-то отрешенное выражение: мол, это уже свыше всяких границ
разумного! И, мол, когда Боги хотят погубить...
- Тоже мне клоун, - неодобрительно произнесла Макася. - И чего это он
кривляется? Зрителей-то кот наплакал, две голубые жабки на припеке...
Макася ошиблась. По улице легким синхронным скоком спускалась шестерка
не то гонцов, не то стражников - обитатели Колизея до сих пор еще не
разобрались точно во всем многообразии функций этого сектора строений (а их
в общей сложности насчитывалось около десятка во всему городу), и, как ни
странно, в их семьях, как по заказу, преобладали мальчики. Впрочем, Аделаида
утверждала, что генетическое программирование тут ни при чем, а загадка
"маскулинизации" подобных семейств объясняется подменой новорожденных.
"Колобок", до сих пор вертевший головой, так что его подбородок
описывал в воздухе идеальные окружности, вдруг втянул голову в плечи,
разинул ротик, вроде бы собираясь крикнуть, но потом еще неожиданнее присел,
одной рукой схватился за живот, ласкающим жестом обнимая его снизу, а другой
зажал себе рот. Шестерка легконогих бегунов в одних набедренных повязках
поравнялась с ним, шесть голов, как по команде, сделали резкий поворот в его
сторону, затем так же согласно вздернулись вверх, возвращаясь в исходное
положение. Они напоминали косяк птиц, слаженно выполняющих одновременные
маневры. А еще больше походили на роботов.
- Почему он струсил? - брезгливо проговорила Сирин.
- Потому что болтается в неположенном месте в рабочее время, -
раздраженно отрезал Алексаша. - Я вам лучше прядильный двор покажу. Сколько
дней у нас уже работает станок? Семь? И все псу под хвост, как справедливо
выражается Мария Поликарповна. Они даже не удосужились взглянуть в нашу
сторону.
Действительно, с момента пуска в эксплуатацию ткацкого станка прошло
около недели. Когда после необъяснимого происшествия с Кшисей база
категорически запретила снижать даже на ночь защитную стену, пришлось срочно
отказываться от проекта ветряной мельницы - какой уж тут ветер внутри
стакана со стопятидесятиметровыми стенками! Меткаф тут же предложил ветряную
мельницу заменить более компактной ручной, а из остатков древесины соорудить
большой ткацкий станок. Все женщины, кроме Аделаиды, проявили врожденные
навыки и из пуховых метелочек, серебрящихся в низинах вокруг озер, напряли
множество веретен тонких и толстых ниток, воссоздав в сем процессе двор
королевы Джиневры. На станке, ко всеобщему изумлению, наибольшего
совершенства достиг Меткаф, и Колизей обогатился множеством пестротканых
половиков. Когда пошла более тонкая ткань, Сирин тут же приспособила целый
кусок себе на сари, а Гамалей щеголял в подобии сенаторской тоги с пурпурной
каймой.
Земляне самозабвенно предавались сему изысканному хобби в рабочее время
и вне его, но сонные кемиты упорно продолжали зачищать тростниковые стебли,
что сейчас и видно было на экране, а затем сплетать их при помощи своих
омерзительных пауков.
- У меня предложение партизанского характера, - подала голос Макася. -
А что, если ночью перекинуть один из наших половиков через стену? Недаром
говорят, что лучше один раз пощупать, чем сто раз увидеть. К тому же,
клетчатая "шотландка" у них, похоже, в моде...
- Люди добрые, - вдруг безмерно удивленным тоном вскрикнул Алексаша,
обернувшийся к маленьким экранчикам мониторов. - А художника-то того...
волокут.
Он был так ошеломлен, что забыл даже переключить кадр, и на большом
экране по-прежнему с молниеносной быстротой мелькали плоские, до блеска
отполированные когти, обдиравшие зеленую кожицу с тростниковых стеблей.
Йох подскочил к пульту и с невероятной для его комплекции резвостью
ударил кулаком по клавише - на экране засветилась тусклым желтоватым светом
глинистая дорога, по которой шестеро стражников без особой натуги волочили
худое тело. Похоже было, что строптивый художник навсегда потерял
способность к сопротивлению, - во всяком случае на лицах шестерки, тянувшей
его за руки, отражались удовлетворение и полнейшая безмятежность.
- А ведь это пора прекратить, - подымаясь и заслоняя собой экран,
зарокотал Гамалей. - Среди бела дня, ни с того ни с сего... Пора, земляне,
пора. Я иду говорить с "Рогнедой".
И он направился к выходу, покачивая головой: какое счастье, что
Кшися-таки не явилась на просмотр!
- А что вы разволновались? - вскакивая и окончательно заслоняя экран,
закричал Самвел. - Вы еще успеете. Вы еще вмешаетесь. Как-нибудь потом.
КАК-НИБУДЬ ПОТОМ!
Но Гамалей уже не слышал его. Он мчался по внутренним лесенкам и
галереям, разыскивая Абоянцева, чтобы наконец-то решительно переговорить с
"Рогнедой". Но в этих поисках его опередила Аделаида.
Она нашла начальника экспедиции возле курятника. Он с задумчивым ужасом
созерцал полукилограммовые яйца - продукт молниеносной мутации класса
пернатых. Осторожно переступая через известковые кляксы величиной с глубокую
тарелку, Аделаида приблизилась к осиротелому заборчику, на который уже давно
никто был не в силах взлететь, и выпрямилась, набирая в легкие побольше
воздуха. Обернувшийся к ней Абоянцев с тоской вспомнил те лучшие времена,
когда врач напоминала ему сначала свежую, а затем вяленую рыбу: сейчас
Аделаида являла собой как минимум окаменелого кистепера, извлеченного из
отложений юрского периода.
- Ну, что у вас еще?.. - проговорил он, не в силах переключиться с
проблемы куриного гигантизма на общечеловеческие. - Вы насчет анализа крови?
Утром приду непременно, а по территории уже объявлено.
- Я только что взяла кровь у Кристины...
- Ну и что? - раздраженно спросил Абоянцев, зная манеру Аделаиды
полагаться на сообразительность собеседника.
- Ничего. Ровным счетом ничего. Только она беременна.
18
- А, а-а, а-а, а!
Тук! Туки-туки, тук!
Ноги, ноги, ноги. От каждого шлепка босой ступни - всплеск удушливого
асфальтового запаха. Глухие удары ритуальных шестов о мягкую до странности
плоскость платформы. Тук, туки-тук! Точно сотни кулаков бьют по пальмовым
орехам, и каждый орех - это его голова. Крак! Крак!
Осторожно-осторожно, чтобы не привлечь внимание, он поворачивает
голову. Щеку, разбитую в кровь, когда шмякнули его в обломки хоронушки,
снова сводит от боли - асфальтовая корка на уступе шершава и ядовита. А ведь
снизу кажется, что пирамида вся сложена из камня... Но это уже неважно.
Он напрасно осторожничает: вокруг него мельтешит пестрая суета
священного танца, ноги одной плясуньи топчутся у самого лица, время от
времени наступая ему на разметавшиеся волосы. На какое-то время эти ноги
заслоняют от него весь вечерний мир - странные ноги, ленивые, но
напряженные, покрытые гусиной кожей... Привычное, до смешного ненужное
больше любопытство художника заставляет Инебела поднять ресницы: да, лицо,
оттененное глиняными красками, тоже напряжено, глаза пугливо косят вниз. Ах
вот оно что: жрецы, как и все простые жители города, тоже боятся высоты. А
снизу не догадаешься... Но и это теперь неважно.
Море голов внизу, на площади - неразличимо одинаковых, мерно
колышащихся, равномерно отсеребренных вечерним солнцем, словно залитых
прозрачным лаком. Безмятежная пустота сбегающей вниз дороги. Почти
сомкнувшиеся над ней купы деревьев в окраинных садах. Глухая, влажная
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг