им бесплотной твердыней защитной стены.
- Опять про меня забыли! - горестно и дурашливо, как всегда,
воскликнула Макася. - Уж хоть бы ты, Самвел, почитал мне стихи, что ли, - я
ж вижу, как тебя с самого обеда распирает!
Все засмеялись, и полные горсти смолистых шишек, подброшенных в огонь
легкими руками Сирин, выметнули вверх сноп радостных искр.
- Свои читать... или чужие? - замялся Самвел. Всем было ясно, что ему
хочется почитать свое.
- Чужие! - мстительно завопили Диоскуры.
Самвел вскочил, взмахнул невесомыми, сказочными своими руками - и
словно два костра полыхали теперь друг напротив друга: один - рыжий, а
другой - аспидно-черный.
- Ха-арашо, - выкрикнул он и словно всего себя выдохнул вместе с этим
гортанным криком. - Пусть - чужие, но - о нас...
И зазвенел голос - но не его, не Самвела; как на древнем поэтическом
поединке, стояла перед ним белейшая Кристина, и, как вызов, звучали строки:
Я, наверное, не права.
Ты мне злые прости слова.
Ты мне радость и боль прости.
Ты домой меня отпусти...
И уже голос Самвела подхватывал, как песню:
Мы смотрели вчера с тобой,
Как змеится Аракс седой,
И его вековая мгла
Между мной и тобой легла.
Близко-близко встал Арарат -
Под закатом снега горят,
Но нельзя подойти к нему
Никому из нас. Никому...
Беззвучно озарилось небо вдоль самого края стены, и еще раз и еще; и
вот ракета не ракета, а вроде бы огромная тлеющая шишка, рассыпая тусклые
искры, прочертила на небе низкую дугу и канула в черную непрозрачность.
- Опять! - с ужасом вырвалось у кого-то.
12
Нет, не грубые травяные циновки плели на дворе братьев Вью. И даже не
одеяла из шерсти, надерганной из змеиных хвостов. Тончайшие ткани,
полупрозрачные, как влажный рыбий пузырь, - вот что было уроком их дома.
А урок - на каждый день по куску ткани, да не меньше, чем на один
наплечник.
Может, сжалится кто-нибудь из братьев, возьмет на себя, оставит ее,
проворнейшую из ткачих, в родном доме? Десятый день сегодня, как заплачен за
нее выкуп, но не пришел Инебел, обманул, не взял в свой дом. Но и жрецы не
торопятся к себе прибрать - может, передумали? Куда же ей теперь?
Вью открыла корзиночку, достала свежего, ненабегавшегося паучка. Слезы
- кап-кап на мохнатую спинку. Вытерла бережно.
Братья, как и положено, сидят плотно, привалившись к стене. Ноги
вытянуты, поверх них - циновка плотная. Концы тончайших водяных стеблей - да
не просто стеблей, а одной сердцевины чищенной - зажаты в пальцах ног; на
других концах петельки. Братья ловко поддевают пальцами эти петельки, строго
через одну, поднимают нити, Вью выпускает паука, и он бежит поперек лежащих
стеблей, оставляя за собой клейкую толстую паутинку, пока не добежит до
конца циновки, где поймают его проворные руки младшенькой Лью. Братья разом
опустят петли, перехватят те, что лежали, подымут, тогда Лью выпустит паука,
в ладошки хлопнет, чтоб бежал обратно, к старшей в руки.
Хлопотно это, внимания требует великого: и чтоб паучок в сторону не
забежал, и чтоб нить не истончилась - сразу другого из корзинки доставай.
Она запустила быстроногого живого ткача, хлопнула и ладошки - беги,
паучок, беги через белый тростник, паучок, бесконечную нитку не рви, паучок,
на ладошке сестры задержись, паучок, и обратно в корзинку с тугими лиловыми
сытными пчелами боком и скоком на резвых мохнатеньких лапках проворно беги,
паучок, мой смешной, толстопузенький, ласковый, мой золотой паучок, ну беги
же, беги, ну беги, ну беги...
Золотисто-коричневый мохнатый шарик привычно ткнулся в теплые хозяйские
ладони, но они вдруг приоткрылись - беги, паучок, он и побежал к позабытой в
неволе зелени придорожных кустов, волоча за собой драгоценную нить паутины.
Беги же, беги, паучок...
Крайний брат, младший, неторопливо опустил стебли основы, скупым и
расчетливым жестом ударил сестру по лицу. Возгордилась, немочь бледная,
дурища змееокая. Нет, чтобы за собственного брата выйти, так на чужедворца
позарилась. А вот теперь и выходит, что даром вдоль заборов отиралась, космы
свои распатланные на виду всей улицы в арыке полоскала, точно дева
божественная, нездешняя. Не по себе кус приметила. Выкупил, да не высватал!
И нечего ушами трепыхать, дорогу выслушивать - не стучат шаги. Не надобна!
Так и пряди усердно, приглядливо. Урок - по лоскуту на день!
Выполнили. Солнце дневное лишь клониться стало - последняя паутинка под
самые петельки пролегла. Младшенькая Лью еще раз промыла камень,
отполированный ступнями, теперь на него расстелили клейковатую, пока еще
дырчатую ткань. Старый дед, приволакивая то одну, то другую ногу - по
настроению, но непременно, чтоб к тяжелой работе не принуждали, - вынес из
погреба горшок с настоем коробочек пещерного мха. Сложил пальцы левой руки в
щепоть, вместо ногтей - кисти щетинные, точно у маляра. В другой раз от
одного такого воспоминания зашлось бы сердце, затомилось обидой неправедной,
а теперь уж перегорело, перетерпелось. Дед окунул щепоть в медовый настой,
старательно окропил свежую ткань. Вью торопливо, чтоб опять не схлопотать за
нерадивость, смазала ступни змеиным сальцем и вспрыгнула на теплую
поверхность утюга. Воздушные переплеты почти невесомой рогожки плющились,
затягивались мельчайшие дырочки, изжелта-коричневатый настой равномерно
растекался по всему лоскуту. Как-то старый дед услыхал, что младшие
переговаривались - гладким бревном-де сподручнее было бы ткань раскатывать,
глаже, быстрее... Не поленился - исхлестал болтунов своей
метелкой-кисточкой. Чтоб неповадно было и в мыслях закон нарушать. Даны
Богами руки да ноги - вот ими и усердствуйте...
Словно кипятком по ногам - бабкина пятерня, от постоянной варки да
жарки ладонь прокопченная, уж поди и чувствовать-то ничего не может, бабка
ее годами не отмачивала... И тоже - попрек:
- Ишь на утюжину взгромоздилась, бесстыдница, юбки не скинувши! Ну как
забрызгаешь соком, в чем на люди выйдешь, коли позовут?
Вью перестала топтаться, послушно дернула завязки нижней юбки. Снять не
успела - со стороны Храмовища грохнуло, задребезжало, нестройно, не
по-утрешнему, отозвалось эхом второго круга... "Нечестивцы" сзывали народ.
Вью спрыгнула на землю холодея - страшен дневной неурочный набат!
Мимо дома, вверх по улице, уже бежали люди, сдержанный тревожный гул
голосов мешался с торопливыми шлепками босых ступней по раскаленной солнцем
дороге. И давно ли сзывали в прошлый раз? Зачастили...
Кто-то из братьев жестко ткнул в спину, и Вью, даже не омыв ног от
змеиного сала, выскочила за ограду.
Бежали целыми дворами, прихватывая немощных, но Вью посчастливилось -
споткнулась и отстала от своих, так что теперь можно было брести
медленно-медленно, оглядываясь - не Инебел ли сзади?
Но семья маляров жила на соседней улице, а сами они, застигнутые
набатом возле полузакрашенных заборов, могли прибежать вообще с любой
стороны. Неужели и увидеть не суждено? Жрецы все знают, все помнят, никуда
ей не спрятаться, везде найдут. И отдадут в самый голодный дом, где
перемерли старшие, а голопузеньких малышат - целый двор, и забыли, когда
урочную работу выполняли полностью...
Ох, страшно...
До площади так и не дошла - все равно кому-то на спуске стоять, площадь
всех не вмещала. Вью перепрыгнула через чистый арык, оперлась плечами о
забор - плечи пришлись как раз на прикрытый жирными темно-синими ресницами
выпуклый глаз Спящего Бога. Давно сие рисовали, незамысловато: только глаза
и брови, а по низу забора - плоды, подношения, значит. А у Инебела Боги
получаются совсем как люди, тронь их - раскроют глаза...
Тьфу, тьфу! Богохульство окаянное. Да и Инебел, говорят, последнее
время не подлинных, Спящих Богов рисовал, а этих вот... Нездешних. Может, за
то Спящие Боги и разгневались на него, наслали затмение ума, вот и забыл он
про невесту свою выкупленную?
На Уступах Молений показались уже первые жрецы, все разодетые - на
каждом не меньше пяти одежд: длинные юбки, ленты, передники, набрюшники,
наплечники, запястные платки... И все ярче цветов луговых - настоем пещерных
ягод крашено. А по улице, тяжело дыша, еще поднимались те, кто мчался по
тревожному сигналу с пастбищ, озер и лесных полян. Тяжело вбивая пятки в
теплую дорожную пыль, подошли лесоломы - потные, косолапые. А что, если к
ним в семью?.. Бр-р-р. Даже сюда долетает запах дурных лесных ягод. А уж
руки... Она еще раз искоса глянула на них - и не поверила своим глазам: они
жевали! Прямо посреди улицы, при свете дня!
Они стояли посреди дороги, коренастые, наглые; время от времени
кто-нибудь из них швырял себе в рот что-то вроде маленького лесного орешка,
и нижняя челюсть срамно и плотоядно двигалась - хрум-хрум, - а глаза между
тем шныряли вокруг опасливо и зорко. Но никто не стыдил их в голос, соседние
отводили взгляд, неловко переминались, но молчали. Вью вдруг спохватилась,
что глядит на срам, ойкнула, прикрылась рукой.
И все-таки с середины улицы временами доносилось отчетливое:
хрум-хрум...
И вот стогласный хор младших жрецов, бесшумно заполнивших галерею,
стройно и пронзительно взметнулся к небу: "Славьте Спящих Богов!"
"Сла-а-а-вим", - несогласно взревела толпа.
Инебел подошел поздно - едва поспел к первому возгласу. Покивал соседям
молча - расспрашивать о снах было уже недосуг. Старейший жрец уже выполз на
девятую ступень и, воздев руки к небу, обиталищу Спящих Богов, безразлично
обвис на руках двух дюжих телохранителей. Те бережно сложили тщедушное
тельце на циновку - пока вершатся мелкие дела, в священном сне еще может
снизойти божественное откровение.
На вершение малых дел Инебел смотрел вполглаза. Привычное мельтешение
наград - рыжие шерстяные подушки, клетчатые покрывала. Отнаграждались,
завели новую молитву - жрицы выплыли на третью ступень, все в цветочных
гирляндах, с глиняными колокольцами; хоровод водили с закрытыми глазами, не
расцепляя рук, - славили Спящих. С прошлого схода в трех дворах хоронили,
теперь шла церемония вручения старейшим этих дворов запечатанных сосудов с
Напитком Жизни. Говорят, дух от него медвяный, а вкус горек и жгуч; жена,
отведавшая его, засыпает непробудно, и только в таком сне можно зачать
нового человека...
А вот и новые человечки - из-под Уступов Молений выпускают матерей с
плетеными корзинками. Расступилась толпа - мешкать тут нечего, надо бегом
бежать до дому, до теплого садового погреба, чтобы не гневать Спящих Богов
писком и плачем. После сумрака каменных сводов, где живут по нескольку дней
новорожденные, солнечный свет слепит глаза матерям, они бредут, спотыкаясь,
пока молодые отцы пробиваются к ним, немилосердно расталкивая толпу, и в
такие минуты каждое из этих измученных, осунувшихся женских лиц светится
такой беспомощной и прекрасной улыбкой, что каждый раз у Инебела начинает
щемить сердце: этой улыбки ему не нарисовать никогда в жизни...
- Наплодили новых работничков, слава Спящим Богам, - негромкий,
благоречивый голосок за спиной до того насыщен елеем, что никакими силами не
распознаешь в нем и тени насмешки или брезгливости. - Теперь помчались рысью
по погребам, гадать - то ли своего худородка им оставили, то ли по
благостыне безмерной заменили на что получше.
Так говорить умели только в доме Аруна. Инебел с досадой обернулся -
так и есть, Сиар.
От дурмана сегодняшней ночи, от тягомотины окольных и не всегда
понятных разговоров и, наконец, попросту от нестерпимого сосущего голода
хотелось сесть в теплую дорожную пыль, обхватить руками звенящую голову и
качаться - взад-вперед, взад-вперед...
Инебел тоскливо переступил с ноги на ногу - ему не то, чтобы опуститься
на землю, ему и спрятаться, прислониться к чему-нибудь было невозможно, -
возвышающийся на целую голову над толпой, он был виден отовсюду, как
одинокое дерево над кустарником. И всегда-то ему было зверски неуютно в
толпе, а сейчас - и говорить нечего... Он вздохнул, безучастно склонил
голову набок и посмотрел сверху вниз на семью таскунов, чьи непомерно
длинные, узловатые руки отдыхали, расслабленно покачиваясь где-то ниже
колен. И в такт этим ритмичным движениям сдержанно, осторожно двигались
челюсти - хам-хам. Хам-хам.
Инебел испуганно обернулся к Сиару - с ума они посходили, что ли? Но
младший гончар скорчил постную мину и показал через плечо на спуск улицы,
которая вела прямехонько к Обиталищу Нездешних. Утреннее шафранное солнце
уже коснулось гор, и хотя по дальности нельзя было разобрать, чем заняты
неслышные и недоступные обитатели серебряного колокола, но по времени можно
было догадаться, что они собрались за едальной простыней. Жест Сиара
красноречиво говорил - если пришлым Богам это дозволено, то нам тем паче
следует им подражать...
Сиар, почти не отрывая рук от груди, воздел ладони и глаза кверху, а
потом выразительно прикрыл веки, как бы почитая Спящих, - маляр понял: над
жрецами есть еще и воля Богов. Хм. Но ведь эту волю надо еще суметь
прочитать. Не слишком ли самоуверенно берет на себя семейство гончара эту
миссию?
Он открыл было рот, чтобы простодушно возразить ему, но в этот момент
рука гончара дотянулась до его плеча, цепко сдавила и с неожиданной силой
пригнула к земле.
С Уступов долетало тоненькое повизгивание - Наивысочайший проснулся,
сподобившись благодатного откровения. Поддерживающие его жрецы среднего
ранга в две глотки ревели, повторяя каждое его слово. Толпе на площади было
слышно их отчетливо, но здесь, в начале спуска улиц, хорошо прослушивались
только отдельные слова. Начало Инебел пропустил, и поэтому теперь с
безмерным удивлением улавливал слова, между которыми было и его собственное
имя: "Милость... достойная дщерь... Инебел прилежный и богобоязненный...
Закрытый Храм..."
Закрытый Храм!
От неожиданности Инебел даже привстал, но тяжелая, словно из сырой
глины, рука гончара не пустила его. Закрытый Дом! Он не смел думать о судьбе
выкупленной невесты, ему мерещились скрюченные костяные пальцы
женщин-змеедоек, и он запрещал себе вспоминать о своем выкупе - иначе хоть с
обрыва, да в озеро. А вот теперь его отступничество обернулось милостью
несказанной - войти в Храмовище. Только Боги могли нашептать такое. Только
справедливые Боги, против которых зачем-то будоражат народ старый Арун и его
сыновья.
В толпе уже никто не жевал - все восторженно вопили, хлопали, громыхали
и звенели неомоченными, неразмягченными ладонями. Кто-то начал самозабвенно
бить поклоны, и в периодически открывающемся просвете Инебел увидел самый
нижний уступ, на черном шероховатом камне которого белела скорбная фигурка
светловолосой девушки. Шесть желтокрылых жриц в безглазых масках на ощупь
снимали с нее одежды и бросали вниз, столпившемуся у подножия пирамиды
семейству ткачей. Два жреца, здоровенные верзилы ростом чуть не с Инебела,
притащили с галереи узкогорлый кувшин и облили девушку маслянистой
жидкостью, от которой волосы и тело сразу почернели и засветились
серебристо-голубым мерцающим светом, - толпа завопила еще восторженнее.
Теперь стало заметно, что дневное солнце село, а вечернее набирало силу
слабовато, подернутое влажной дымкой. На зловещих Уступах Молений вспыхнули
чаши с черной горючей водой, хотя к ним никто не подносил факела. Инебел
скривился - не иначе как незаметно для зрителей порхали от чаши к чаше
крошечные раскаленные угольки, движимые нерукоизъявленной силой мысленного
приказа. За такое подлому люду полагалось отрубание рук (хотя по смыслу-то
надо было головы), а вот Неусыпным, выходит, можно было все. На то и
Неусыпные...
Толпа на площади раздалась, освобождая пространство возле Уступов, так
что пришлось попятиться еще ниже по спуску меж арыками - начинались
священные пляски. Уже на черных матовых платформах, взгроможденных одна на
другую, появились шесты с масками спящих зверей и гадов. Тупые концы шестов
дробно застучали по камню, отбивая ритм, и гнусаво зазвучали натянутые
змеиные жилы. Самый тучный из жрецов, скинув наплечники, пошел семенящими
шажками, выворачивая наружу ступни и подрагивая складками жира на животе. На
площади затоптались, затряслись, вверх прянула неостывшая пыль. Особенно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг