- Для НЕГО "жить" значило "писать".
- Мой друг, Басманов, не выражайся высоким стилем.
- Сожалею, что выполнил просьбу Адели, потому что человеку, не способному
иногда хоть на что-то высокое, здесь сейчас будет нечего делать.
- Как это понимать - "сейчас"?
- А это понимать так, что через два часа начнутся испытания.
У меня все внутри перевернулось. Меня просто ставят в известность. Даже
не спрашивают. Надо думать, что я не в силах буду не то что отменить, но
даже перенести эти испытания на другой день. Два часа. И что-нибудь сделать,
помочь мне может только... только Аделя.
Я гнал несчастного мерина, проклиная нелепую традицию держать в
заповеднике только каких-то кургузых, вислобрюхих одров - в память убогой
лошаденки Александра Сергеевича. Песчаная, не просохшая еще дорога едва-едва
двигалась навстречу мне, и, несмотря на то, что времени у меня было
предостаточно, я знал, что так и не найду, что сказать Адели. Не смог же я
найти слов, которые убедили бы Илью Басманова! Все было бы гораздо проще,
если бы мы с ним имели дело с обычными электронными компьютерами; как бы
сложны они ни были, с течением времени все больше и больше ощущается
ограниченность их возможностей.
Но наши всемогущие безэлектронные системы - сколько с ними не возись,
только поражаешься их неистощимой мудрости. Это - истинное обаяние
гениального, чуткого и гибкого ума. Да так оно и есть в действительности:
БЭСС - это живой мозг, обогащающийся с непредставимой для человека
быстротой. В него начинаешь веровать, как в высшую силу. И вот сейчас БЭСС
околдовала Илью, он перестал ощущать границы ее могущества. Конечно, можно
представить себе такой фантастический вариант - машину, способную по
произведениям воссоздать аналог автора. Но это утопия. Гениальный актер
может настолько войти в роль, что почувствует себя Пушкиным. Но и он не
напишет ни одной пушкинской строки. А машина - и подавно. Это ведь не
диктовать юмористические вариации на тему "поймите меня правильно".
Но ведь мне обязательно возразят, что-де все это - априорные утверждения,
надо поставить пробный эксперимент, а там и само собой станет ясно, что
машине под силу, а что - нет. Я и сам знаю, что после такого пробного
эксперимента все станет ясно.
Но допускать этого эксперимента нельзя, черт меня подери со всеми этими
Святыми горами!!!
Я перехватил Аделю на пороге ее избы. Времени у нее оставалось в обрез, у
меня - тоже. Объяснение наше было кратким, но вряд ли можно представить себе
более нелепое, неуклюжее и безнадежное объяснение в любви, чем это!
Ибо ко всему прочему я объяснился Адели в любви. Нашел время. Идиот.
Ну а что я мог ответить ей, когда она спросила, по какому праву,
собственно говоря, я требую от нее, чтобы она изменила своим взглядам, своим
планам, своим заветным мечтам, в конце концов, - и вдруг, ни с того, ни с
сего, потребовала бы от Басманова отказаться от задуманного ими вместе
эксперимента? У меня не было никаких других доводов, и я выпалил, что это
право любви - требовать безусловного доверия. Она смотрела на меня долго,
очень долго, - бог весть, что за это время она передумала! И я смотрел на
нее, понимая, что, как только она заговорит, - это будет уже началом нового
и уже, наверное, последнего - до самой смерти - одиночества; и все
разрывалось у меня от досады, и боли, и еще какого-то не очень хорошего,
собственнического чувства потери, ибо вместе с Аделей я терял ту женщину,
которую разглядел только я, - женщину в платье Жозефины, с борзой собакой у
ног, принадлежащую мне одному...
Она прошла мимо меня, потом обернулась и сказала:
- Почему на свете существует заблуждение, будто любовью можно оправдать
все ~ злодеяние, глупость, убийство, кощунство?..
... Она шла по дороге быстро, как только могла, и я не смел обогнать ее,
не смел даже приблизиться, потому что она боялась лошадей, и я то и дело
натягивал поводья, чтобы мой верный коняга не цокал копытами прямо у нее за
спиной. Мне теперь все было безразлично, и я знал, что вот сейчас приеду и
просто-напросто закрою лабораторию, вырублю подачу тока и без всяких
объяснений запрещу проводить эксперимент. Формальные права у меня на это
есть. Вот так.
Когда мы переступили порог, все уже были в сборе - в углу топорщил свои
усы всегда молчаливый Бехля, похожий на невыспавшегося терьера, на
подоконнике болтала ногами златокудрая Ника - вот уже кто здесь явно лишний,
ибо принадлежала она к тому типу не красивых, а истинно обольстительных
женщин, у которых разум полностью заменен инстинктами и эмоциями; еще
человек пять или шесть, с которыми я только раскланивался, почтительно
группировались вокруг учтивого и приятного на вид юноши в бархатной куртке,
которого я не раз встречал на узеньких и влажных тропинках Пушкинских Гор, -
он всегда производил на меня впечатление человека, способного отдать всю
вычислительную технику Солнечной системы за клочок бумаги с сомнительным
автографом поэта. Я еще окрестил его "архивным юношей".
Илья, непроницаемый, как жрец Амона, застыл у пульта. И вообще у всех
присутствующих было такое выражение, словно они ожидали сошествия святого
духа.
Ну ладно. Сейчас я это шаманство прекращу.
Но тут "архивный юноша" оглядел всех и строго спросил:
- Так кого мы ждем?
Это было сказано таким тоном, что мне сразу стало ясно, что он уже далеко
не юноша. Просто так мне показалось на первый взгляд.
- Все в сборе, - продолжая стоять по стойке "смирно", доложил Басманов. -
Можно начинать, товарищ директор.
Вероятно, уместнее было бы назвать директора по имени и отчеству, но
Басманов обдуманно не сделал этого - для меня.
В этой лаборатории я уже не был полновластным хозяином. И тогда мною
овладела непреодолимая апатия. Будь что будет. Пусть все хоть провалится.
Хоть сгорит синим огнем. Вот именно так. Синим огнем.
Я протиснулся в угол и сел, отворотившись от остальных. Белый язычок
"контрольки" высовывался из щели на пульте - на этой "контрольке" печатались
все данные, усвоенные машиной за текущий день. Наверное, читать их было
весьма увлекательным занятием, одна беда - в день машина прокручивала
несколько десятков километров ленты, и для того чтобы только бегло
ознакомиться с этими данными, надо было содержать целый штат сотрудников. Но
мне сейчас не хотелось принимать участия в происходящем, не хотелось даже
демонстративно покидать помещение, поэтому я рассеянно читал бисерные буквы,
бегущие вдоль узенькой пластиковой ленты. Вот финал решения поставленной
задачи, черным по белому: "Система к испытаниям готова". А дальше - еще два
метра сплошных имен. Да, разболтал мне Басманов машину. Распустил. После
сигнала готовности БЭСС должна замереть и ждать входных данных. По своему
усмотрению она не смеет принимать никакой информации. Иначе - какого черта
было докладывать о полной готовности?
За что я любил свою работу - так это за четкость. А теперь моя машина
усвоила всю басмановскую расхлюстанность... Ну что ей понадобилось уже после
того, как она САМА сочла себя абсолютно готовой к работе?
Федор Басманов, Никита Басманов, Прокопий Басманов, Акинфий, Глеб, снова
Федор... Даты, жены, чада. Боковые ветви. Незаконнорожденные отпрыски.
Родословная младшего научного сотрудника Ильи Басманова! С не подлежащим
сомнению выводом, что он является потомственным дворянином земли русской
вплоть до такого-то колена.
У меня, наверное, затряслись плечи, но нервный смешок я сумел подавить.
Из уважения к директору.
Между тем в лаборатории стояла какая-то гнетущая тишь.
- Так, собственно говоря, мы больше никого не ждем, - с плохо скрытой
просительной интонацией проговорил Басманов. - Машина ждет приказаний,
Артемий Павлович...
И тут случилось нечто вовсе не объяснимое. Ника, безрассудная кудрявая
Ника, вздернула свой утиный носик и с непосредственностью первоклассницы
спросила:
- А можно, я задам вопрос? - Ей, разумеется, все и всегда было можно -
она и директору улыбалась так, словно это был какой-нибудь механик по
нестационарным киберам. - Я вот не совсем понимаю, кто это ждет приказаний?
Басманов сложил губы трубочкой: даже он был озадачен. Я, собственно
говоря, просто не понимал, что именно нужно Нике объяснять. Да и стоит ли ей
что-либо объяснять.
- Выходит, нас собирали на испытание простой машины, - допытывалась Ника,
- которой можно взять и приказать что-то там сочинить?
- Это уже не машина, и тем более не просто машина, - отрезал Басманов.
- А, - сказала Ника и, махнув легкой ладошкой, спрыгнула с подоконника. -
Ничего вы не понимаете. Пойду я отсюда. Не хочу становиться жандармом.
И она выпорхнула из лаборатории. Почему-то мне вдруг подумалось, что
именно эта женщина должна была бы по справедливости носить звонкое и всегда
юное имя Адель...
Басманов резко повернулся к пульту, пальцы его забегали по кнопкам и
клавишам. Среди несусветного хлама, просвечивая сквозь дамские перчатки и
атласные пояса и шали, затеплились сигнальные лампочки. Весьма заметный гул
мог указать специалисту, что БЭСС прогревается почти на всех своих каскадах,
потребляя мощность, близкую к предельной.
- Задание! - не оборачиваясь, бросил Басманов. - Диктуйте задание!
Теперь в явном замешательстве пребывала филологическая половина.
Разумеется, у каждого из них была припасена своя заветная и заведомо
несбыточная мечта - вроде того, чтобы воссоздать текст первоначального
варианта "Сцены у фонтана", не записанный Александром Сергеевичем за
неимением бумаги и карандаша. Послышалось сперва сдержанное шушуканье, затем
мгновенно возник спор, ведомый на уровне яростного шепота; затем скрипнул
отодвигаемый стул - поднялся директор.
- Друзья мои, момент действительно очень ответственный, - заговорил он,
окончательно переставая казаться романтическим юношей. - Начнем с
нетривиального, но несложного задания. Беру на себя смелость предложить
первый вопрос: в сохранившихся отрывках десятой главы "Онегина" имеется
общеизвестная четырнадцатая строфа:
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи...
Поскольку только сам поэт мог знать, о ком должна была идти речь в
дальнейших строчках, предлагаю дать задание продолжить строфу.
Еще одна лампочка, просвечивая сквозь шафрановую шаль, вспыхнула у меня
перед глазами, и я понял, что проклятущая мудрейшая БЭСС сейчас выдаст свой
коронный номер-изображение на коллодиевой взвеси. И уж попробуй возрази,
если перед тобой - сам Александр Сергеевич, выполненный в масштабе один к
одному! Давай, БЭСС, давай, Рыжая, покажи, на что ты способна - на какую
безупречную, филигранную подделку!
Глаза Адели. Огромные, зеленые, неистовые - так когда-то, наверное,
глядели зачарованные тунгусы на полет огненного бога... Но никаких
призрачных фигур в лаборатории не возникало - глаза Адели неотрывно следили
за цепким манипулятором, в клешне которого был зажат огрызок пера; и вот
уже, попискивая и брызгая чернильной жижей на колпачки сигнальных ламп, это
перо заскользило по шершавой бумаге, оставляя за собой стремительные штрихи
строк; и я, холодея, почувствовал, что меня неудержимо тянет узнать в этих
строках такой характерный, раз и навсегда запоминающийся почерк...
Вороненая клешня манипулятора отшвырнула перо, и пять рук непроизвольно
потянулись к пульту, но манипулятор успел раньше - он поднял исписанную
бумагу высоко над нашими головами, на какую-то долю секунды замер, словно
выбирая из нас кого-то одного, а потом вдруг швырнул листок прямо в лицо
Басманову.
Никто не двинулся на этот раз.
Листок, шурша, скользнул по лацкану басмановской куртки, раза два
перевернулся в воздухе и тихо лег на пол возле ног Ильи - текстом вверх.
Вероятно, это разобрали все - крупные четкие буквы отнюдь не поэтического
обращения: "Его превосходительству начальнику резервной группы лаборатории
программирования господину Басманову. Милостивый государь!.."
Не знаю, может быть кто-нибудь прошептал эти строчки вслух, а может, и
нет, но я уверен, что в памяти каждого всплыло:
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль КАРТЕЛЬ...
Но в строчках, лежащих перед нами, ни краткости, ни приятности, ни даже
ясности холодной и в помине не было. Я не запомнил письма дословно - да и
никто из присутствующих, как выяснилось потом, не смог точно его припомнить,
- но одно я знаю твердо: продиктовано оно было не машиной. Столько гордости,
бешенства и отчаяния уже один раз пережитой смерти - и все же ни малейшего
колебания перед новой смертной мукой - было в этих строках, что так писать
мог только человек и поэт.
Только человек и поэт, который ни царю, ни самому богу рабом никогда не
был.
Только человек и поэт, который помыкать собою, как холопом, и указывать,
что и когда ему сочинять должно, никому не позволял.
Только человек и поэт, духом и телом свободный от рождения и до
предназначенного судьбою часа, готовый уже не с пером, а с пистолетом в руке
защищать свое право не подчиняться воле и прихоти равного себе...
Странный сухой щелчок нарушил тишину, я поднял голову и в черной клешне
манипулятора увидел медленно подымавшийся пистолет. Другой - рукояткой к
Илье - лежал на пульте.
Басманов не шевельнулся. Не двигался и никто из нас, хотя по старым
классическим правилам надо было хотя бы крикнуть Басманову: "Закройся!". Мы
не могли и пальцем пошевельнуть, хотя черное дуло поднялось уже до уровня
синего ромбика университетского значка, потому что все мы - и я тоже - были
на ЭТОЙ стороне, а на ТОЙ - был один.
Но в этот миг жесткий толчок сбил меня с ног, и я увидел над своим лицом
устойчиво расставленные опоры "домового", а из черной коробки на его поясе,
принятой мной за портативный магнитофон, высовывалось тупое рыло десинтора
ближнего боя.
Синяя струя пламени полоснула по пульту, перерезав манипулятор, и
желтоватый листок с летучими строками вспыхнул у меня перед самыми глазами.
Я отдернул голову и невольно зажмурился.
Когда я приоткрыл глаза, все было уже кончено. Исполосованный огненными,
стремительно остывающими бороздами, пульт уже не был пультом - это была
оплавленная развалина. Вонючие тошнотворные дымки выползали из кассет с
контрольными лентами, и среди всего этого хаоса, обуглившегося и
оплавленного, уцелела почему-то одна-единственная баночка из-под помады,
возведенная в высший ранг чернильницы поэта.
Десинтор ближнего боя, луч которого проникал всего на
шестьдесят-семьдесят миллиметров в глубь поверхности, конечно, не мог
причинить вреда самой БЭСС, чей мозг покоился в десятиэтажных подвалах
информатория.
Но лаборатории Басманова больше не существовало.
"Домовой", сделавший свое дело, защелкнул кожух десинтора и замер в своем
углу. Он не мог поступить иначе - пистолет, направленный на Илью Басманова,
промаха не давал. Вот только кто вызвал "домового" в лабораторию, кто
разрешил ему нарушить мой приказ, кто надоумил его захватить с собой
десинтор?
Да кто же еще, как не сама БЭСС, еще ночью после доклада о полной
готовности до мельчайшей подробности рассчитавшая все, что неминуемо
произойдет...
Я не помню, кто за кем покидал разгромленную лабораторию. Кажется, первой
убежала Аделя - так же, как во время нашего утреннего разговора, она
осторожно, чтобы не задеть, обошла меня сторонкой и исчезла в преддождевых
сумерках, пахнущих арбузной коркой. Когда уходил я, в помещении оставался
один Басманов.
Я спустился вниз и стал ждать его, потому что завтра предстояло писать
докладную по поводу аварии и надо это дело обговорить. Неподалеку от
информатория дюжина "домовых", подсвечивая себе небольшими прожекторами,
принимала из вертолета огромный камень, обвязанный цепями. Было ли на нем
уже что-нибудь высечено, я разобрать не смог.
Я следил за их суетой и думал, что виноват во всем происшедшем нисколько
не меньше, чем все остальные, только вот у меня степень виновности несколько
другая; я присутствовал по долгу службы и не вмешался. И нет смягчающего
обстоятельства безумной, фанатичной любви, которая оправдывает...
Полно. Совсем недавно меня спросили: почему на свете существует
заблуждение, будто любовью можно оправдать все - злодеяние, глупость,
кощунство?.. Не знаю я - почему, но заблуждение это, наверное, просуществует
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг