дню готовился. И всё-таки, всё-таки: неожидан и оглушающ явился этот ночной,
сразу узнанный им звонок в дверь.
Лежать! - приказал Сегедин хлопающей со сна глазами жене. Самому ему не
надо было делать усилий, чтобы мгновенно перейти к отчётливому
бодрствованию.
Об одном он остро жалел в эту минуту: что не было в диванном ящике
автомата. Передёрнуть бы затвор, молнией метнуться в прихожую - и стрелять,
стрелять, стрелять прямо через дверь, следя, как в двери неслышно за громом
непрерывного огня возникают пулевые пробоины.
Так ясно представлялись Сегедину эти белые звезды в двери, что он даже
зубами скрипел, одеваясь не в халат, а сразу в джинсы и в ковбойку. В дверь
всё звонили, и звонок уже гремел не просто настойчиво, а угрожающе - и жена,
протерев наконец глаза, порывалась сама идти открывать. Сегедин снова
крикнул ей:
- Сиди! - и добавил, смягчившись: - Халат лучше одень. Музыка надолго.
И пошёл к дверям, ворочая зачем-то в голове мелкую и ненужную мысль: не
проболтался бы новый водитель Славка про то, где спрятано
незарегистрированное ружьё. Славка из молодых, да ранних - и как бы не
слишком много знает он про Сегедина?
Несколько часов спустя, стиснутый в машине твердыми плечами сотрудников в
штатском, Сегедин как наяву увидел перед собою Галину - то сухо застывшую,
то вдруг бесполезно хватающую его за руки - и впервые с болью, равной
которой не знал, понял: жизнь кончена.
Сегедин не заплакал только потому, что мужику плакать нельзя.
А за этим пониманием, как в лихорадочной волне, навалились мысли о сыне:
прочили его в МГУ на юридический, а теперь куда? В стройбат? И о
дочери-восьмикласснице: по какой ей дорожке покатиться при отце-арестанте? И
вообще о семье: болел он о них душою - когда оставалось время; их одних и
любил - если не считать Изабеллы; для них и работал, не щадя себя.
Озаботился и насчет квартиры, и насчёт машины - а о главном не подумал.
Главное узнал только сейчас: вот настал этот самый чёрный день, и без него,
Сегедина - семьи больше нет. Остались пыль и пепел, и никакие
машины-сберкнижки тут не помогут. Нечасто баловал он семью посещениями (а
если разобраться - зачем жили порознь?); чаще суров, чем ласков бывал с
детьми, никогда не сюсюкал и с Галкой - но вырвали его из семьи, и семья
стала как зуб без нерва. Не стоять ей теперь, не расти. Эту правду -
страшнее десятилетнего приговора - он только что прочитал в остановившихся
Галкиных глазах. А следом читалась и ещё одна правда: сам он, властный и
решительный хозяин, известный в стране производственник - весь континент под
расставленными ногами! - вне семьи оказался как тот выдернутый из зуба нерв,
который стоматолог небрежно стряхивает в плевательницу.
Следующей ночью, когда сокамерники по очереди имели Сегедина в задницу
(кто-то из самой Москвы дал указание: при содержании соблюдать особую
строгость) - он, от нескольких ударов в голову не потерявший сознания, а
только оглушённый, неотвязчиво увидел перед собою не Галину и не Изабеллу
даже, а просто бабёнку из Сопкового по имени Наташка, тонкую и гибкую, как
лоза. Ещё на прошлой неделе Наташка самозабвенно и изощрённо ласкала его
много часов подряд... Спустя годы, вспоминая эту ночь в камере следственного
изолятора, Сегедин всё спрашивал себя и всё не мог найти ответа: как
случилось, что он тогда сразу не умер.
Так закончилась на Лопатке эпоха Сегедина.
Потянулись годы запустения.
Закрылась фабрика. Уехали с острова рабочие. Однажды зимою штормом опять
разметало Северный причал, но с наступлением весны уже некому было его
восстановить. Молча и косо носились над побережьем чайки, да покойник Шмидт
выходил иногда на сохранившийся в Южной бухте пирс. Глаза у него, вопреки
слухам, были вовсе не как бельма, а напротив - яснее и зорче, чем у живущих.
Иногда к Шмидту присоединялась Изабелла, и мертвецы подолгу молча
смотрели на воду бухты.
Глава четвёртая.
Как живётся в Сопковом
Город Сопковй старожилы по сю пору называют Сопкове, памятуя о тех
недавних временах, когда прибрежное рыбацкое селение никто и не думал
величать городом.
Вновь приезжий поражается здесь тем, что город построен как бы временно -
не на сотни и тысячи лет, а самое большее на десятки. Много девятиэтажных
домов, но все они поставлены как попало, будто без участия архитектора.
Стены грубо, со сквозняком через швы, слеплены из серых крошащихся панелей.
Ни в одной из этих высоток нет лифта. В Москве или в Ленинграде, где
разрабатывался проект, как-то не помыслили, что дома эти могут стоять в
городе без организации Лифтремонт. В каждой квартире предусмотрена ванная,
но по трубам течёт только холодная вода, и моются жители по старинке, нагрев
на плите кастрюлю с водой. В советские времена электричество подавалось в
дома исправно - нынче же, что ни вечер, гаснет на много часов. В ходу
примусы и стеариновые свечки. В последние годы в употребление вошли лёгкие
японские бензиновые двигатели Ямаха: у кого есть деньги на бензин, заведёт
такой движок на балконе, и он исправно стрекочет, подавая счастливцу свет.
Об уличном освещении в Сопковом давно позабыли, и в осенние вечера
горожане пробираются по грязи наощупь. Кто предусмотрительнее, подсвечивает
себе дорогу электрическим фонариком.
Город отражается в воде зеркальной бухты, круто обведённой излучиною
пляжа. Он окружён суровыми и гордыми сопками. Он мог бы быть прекрасен, как
прекрасен Севастополь - но он нарочито уродлив. Точно, живя здесь, люди не
устают напоминать морю, тайге и самим себе, что они в этом городе не
задержатся надолго. Вот ещё пяток лет, вот ещё десяток - и самолёт навсегда
унесёт их на Большую Землю. Но проходит и пять лет, и десять - и мало кто
решается порвать с неуютным и неприветливым Сопковым. Большинство медлит,
тянет - и вот уже Сопковое обросло обширным, похожим больше на свалку
кладбищем, таким же неприбранным, как и город живых.
При море и на рыбе был раньше козырь у сопковчан: хорошие оклады и
районные коэффициенты. Меньше двухсот пятидесяти в месяц редкая уборщица
получала. Кто поумнее, строил себе кооперативы по Ялтам да по Ригам. Кто
побарахлистее - хвастался японскими стенками и чешским хрусталём. А уж про
многотысячные гулянки вернувшихся из рейса рыбаков город и нынче помнит.
Было, да сплыло.
При коммунистах жилось просто: Волею партии, руками народа здесь будет
построен город рыбаков. Потом пошли слова другие, не то чтобы непонятные, но
как-то привыкнуть к ним не успевали. Ускорению - рыбацкий труд. Перестройка
- дело всех и каждого. И даже Превратим энергию замыслов в энергию действий.
Много толковали по кухням сопковчане. Под литр-другой досконально
разбирались в том, что с перестройки да с ускорения опять снимут сметанку
те, которые поближе к Кремлю, за восемь же часовых поясов ни к каким
раздачам не поспеть. А всё ж таки обернуться вовремя почти никто не успел.
Оказалось: районный коэффициент вроде никуда не делся, да ноль хоть на два,
хоть на десять умножай - всё равно будет ноль. Зарплату-то так и так не
выплачивают. А уехать теперь - как уедешь? Трёхкомнатную в Сопковом продал -
во Владивостоке не то что комнаты, угла не купишь. А про Москву забудь.
И осталось: кто сумел, в плавание под флаг. Кто ловчее - возит богатым
владивостокцам да хабаровчанам из Японии праворукие машины. А кто
поотчаяннее - чулок на морду и чисти квартиры у таких же нищих. Прежде,
бывало, двери фанерные, замочек английский один, много два. Каждые выходные
на дачу с ночёвкой. Нынче же двери везде - сталь на полтора миллиметра, а то
и на два с половиной, в стальной же коробке. Замки-церберы, глазки, цепочки
- и всё равно на даче заночевать даже и не думай. Обнесут.
Если за городом на трассе поломка - машину не бросай. Через два часа один
кузов останется, как скелет быка после стаи пираний. У сопковских водителей
руки уж так устроены: пусть скорость и сто, и сто двадцать - но если едет
мимо брошенной машины, то зеркало или решетку радиатора чуть не на ходу
свертит. Жить-то надо.
Однако не следует думать, что в Сопковом нет людей хорошо устроенных и
благополучных. Есть такие люди, и один из них - вот он. Сменный диспетчер
Центрального поста Фёдор Ильич Сегедин. Мужичина росту отменного. На плечах
хоть рельсы гни. Морда широкая, дублёная, а глаза на ней голубые и ласковые.
Несмотря на крупную стать, жиру Фёдор Ильич на себе не носит и за брюхом
следит. В молодости боролся, нынче больше йогой увлекается. Освоил ещё
экстрасенсорику и акупунктуру. Мудрёные слова с языка у него так и сыплются.
Но слова словами, а руки у Фёдора Ильича и впрямь особенные. С виду руки как
руки, только что большие и всегда хорошо вымытые, даже если Фёдор Ильич с
утра автомобиль чинил. Такими руками железо мять, как тесто.
Но ежели у тебя, к примеру, радикулит разыгрался и спины не разогнуть -
то ни за какими анальгинами не тянись, прямиком дуй к Ильичу. Он тебя бросит
на пузо да пальчиками к спине тут и там прикоснётся - тут почувствуй, какая
у него кожа на ладонях гладкая и сухая. Мять и жамкать Фёдор Ильич не
станет, даже если пациент - сочная девка, потому что никаких массажей не
признаёт. Трёх минут не пройдёт - и где у тебя горело, там остынет, а где
ледяно простреливало - согреется, отойдёт. И вроде бы исцеление ничего
Фёдору Ильичу не стоит. Ты с кушетки встаёшь заново родившимся, а он только
посмеивается: в другой раз спину береги.
С благодарностью не скаредничай, но и из кожи вон не лезь. От литра водки
Фёдор Ильич не откажется, хотя сам последние годы почти не пьёт. Полтинник
денег примет без стеснения. А коли ты просто скажешь ему спасибо от души и
крепко руку пожмёшь - тоже в обиде не будет.
Русской крови в Ильиче на всё его объемистое тело - с полкружки. Отец его
был немец на три четверти, мать - казашка наполовину. Были и болгары, и
хохлы. Сам себя Фёдор Ильич любит именовать Батырхановым - по матери.
Говорит он и по-русски, и по-немецки одинаково свободно. При случае
объяснится и с казахом, и с узбеком, а по-английски выучился еще в те
времена, когда в загранку радистом ходил. Теперь пользуется: книжки по
экстрасенсорике подчитывает без перевода, только изредка заглядывает в
словарь Мюллера за трудным словом.
Неженатый, Сегедин по своей мощи женщин вниманием не обходит. Женщины,
надо признать, его тоже жалуют, хоть голова у него к сорока семи годам уже
седа.
В Сопковом у Сегедина двухкомнатная квартира на улице Советской, которая
изгибается вдоль бухты по плечу сначала одной сопки, потом другой. В
седловинке между двумя сопками и устроилась трёхэтажная сталинка, в которой
проживает Фёдор Ильич.
Ни в университетах, ни в академиях Фёдор Ильич не бывал, но повидать
успел столько, сколько иному и доктору наук не разгрести. Если бы в детстве,
когда он бегал по Караганде сыном бывшего ссыльного, ему открыли его будущие
приключения - он бы ничуть не удивился, потому что удивляться научился
только в зрелом возрасте. Пожал бы плечами: эка невидаль! Батырханову,
дескать, море по колено.
Батырханов - фамилия богатая. Означает господин богатырей. Богатырём
Фёдор сам всю жизнь себя ощущал, а потому и господствовать стремился больше
над самим собой.
Брат Степан - другое дело. Тот ни материнской фамилии никогда не поминал,
ни отцовское родословие не берёг. В шестнадцать лет, получая паспорт,
записался по матери русским (она считалась русская, как полукровка), и
страшно злился, когда младший брат, подрастя, вдруг решил на всю жизнь
остаться с клеймом немец. Федьке нравилось по молодости пофорсить. Гляди,
дескать, имя каковское: Фёдор. А отчество - Ильич. А фамилия - Сегедин.
Ну-ка, что в пятой графе? - Ась? - Хрена с два! Дивись, дуромоина.
Так эта неожиданная запись всех кадровиков поражала, что, куда бы ни
намечал Фёдор - всюду его принимали как самого что ни на есть проверенного и
кристального. Струхнул лишь однажды, придя в пароходский отдел кадров уже с
дипломом радиста: ох, вряд ли примут на суда заграничного плавания! Иди-ка
ты, скажут, возить снабжение в Анадырь да в Певек. Какая тебе Америка, когда
ты почти гитлеровец?
Однако ничего подобного и тут не сказали, и лет пять, пока не надоело,
ходил Фёдор и на Австралию, и на Мексику, и на Филиппины. В Сан-Франциско
пил даже водку с русскими эмигрантами. Помполит шипел, как змея, но
обошлось.
Потом довелось Фёдору Ильичу побывать и таксистом в Москве, и
милиционером в Барнауле. Водил он и автобус с горки на горку по Владивостоку
- пока брат, сам уже директором на горной фабрике, не сманил его в Сопковое,
поближе к себе. Звал перебираться и совсем на свою фабрику, должность
обещал: вместе дела делать будем! - да Фёдор Ильич на ту Лопатку не
позарился. Слава Богу, насмотрелся кино про море - не хватало ещё до
райцентра паромом добираться.
Получилось, что как в воду глядел. С братом вскоре после того стряслась
беда: посадили. По линии ОБХСС намотали полную десятку - и ладно так, а то
на следствии майор грозился припомнить давнюю историю с секретаршей. Светила
бы тогда Степахе статья потяжелее, на все пятнадцать лет, а то и на высшую
меру. Однако пронесло. Лопатка после того захирела без хозяина, а как
разгулялась по стране перестройка, так фабрику и вовсе закрыли. Не нужна
стала.
Фёдор Ильич, хотя разного повидал, на ту сторону решётки никогда не
заглядывал и даже пустякового привода в милицию не имел. Да и сам в
барнаульские времена был в милиции старшиной, хоть и недолго, и с ментами
всегда ладил. А про себя, самым тайком, думал иногда: вот слово! Жили два
родные брата: один русский, другой немец. Русский думал быть русским для
института и для директорского кресла - ан русской тюрьмы и не обминул. А
немец вписался в немцы больше из озорства - какой он немец, Батырханов! - а
вон как по-немецки аккуратно всё в жизни складывается. Но такие мысли Фёдор
Ильич старался от себя гнать, а уж вслух высказать, даже по пьяному делу -
ни-ни.
Ещё несколько раз срывался Фёдор Ильич с места и, как очумелого, несло
его колесить по всей империи. Это полнозвучное слово запало ему в память, не
то вычитанное из школьного учебника истории, не то обронённое учёным
пассажиром в такси. Присматривался Сегедин к стране, которую перелапал всю
напрощуп от острова Беринга до Калининграда, и укреплялся в том понятии, что
слово верно. В семнадцатом-то году империя не кончилась. Флаги перевесили да
цвета перекрасили, но что в тех флагах?
Империя как стояла, так лишь пошаталась и стот ещё крепче. И даже если ты
посередине Атлантического океана идешь враскоряку по палубе, хватаясь за
леера - то всё равно, покуда вылинявший флаг треплет за кормой, твердь
империи под тобою.
Всякий раз почему-то снова возвращался Сегедин в Сопковое, в мрачные
трущобы над такими красотами, что Сан-Франциско впору - и сам себе не мог
сказать, каким ему тут мёдом намазано. Брат отбывает то в Советской Гавани,
то в Иркутске; невестка зовёт во Владивосток, чтоб племянники почуяли
мужскую руку - а он попадает всё на край земли, где и чайки не кричат. И
тогда думалось под стук поезда либо под гул аэропорта: какой я немец! Немец
- он хозяин, садовод; палку ткнёт в землю - дерево вырастет. Я кочевник. С
одного пастбища на другое, будто отару овец перегоняю.
Но возвращался в Сопковое, всё в ту же сталинку в укрытой от морских
ветров ложбине - и мысли выстраивались уже по-другому. Всё ж таки наше,
немецкое, не истребить. В Германии, даже Восточной, никогда не бывал, но по
рассказам корешей представлял хорошо и чистенькие домики с черепичными
крышами, и ровненько вымощенные и промытые чуть не с порошком тротуары.
Примерял на себя - получалось.
В расхристанном от основания Сопковом кто ещё жил на такую складную ногу!
Когда горожане мылись из тазов, а баню видели раз в неделю - у него в ванной
стоял водогрей собственной конструкции, и без горячего душа Фёдор Ильич дня
не начинал. Он собственноручно красил стены у себя в подъезде лёгкой
салатной краской, а не казённой оливковой - и, странное дело, сопковская
шпана робела оставлять на них автографы. Немца Сегедина все знали, и сам он
всех в городе знал, от первого пахана до последней шестёрки, и связываться с
ним за просто так никому не улыбалось.
Когда от страны пошли отламываться здоровые куски, а оставшиеся края
занялись злыми огонёчками, Фёдор Ильич засомневался: устоит ли империя?
Но своей неспешной повадке и тут не изменил, и в этот поворот вошёл на
правильно выбранной скорости. Перепробовав, и всё не без выгоды для себя,
несколько новых дел, очутился в один прекрасный день на Центральном посту в
отделе охраны диспетчером. Хотя отдел работал на коммерческой основе, денег
платили мало, но за заработком на этой службе Ильич не гнался и бесплатно
лечил от радикулита всё милицейское начальство. В свободные же от дежурства
дни чинил автомобили в мастерской, которую держал бывший Степахин шофёр
Славка - по нынешним временам обрюзгший, остригшийся ёжиком и обзаведшийся
золотою цепью, всегда видной в вороте шёлковой рубашки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг