- Почему, почему? Ты яснее говори... По какому такому музею?
- По Музею Революции, Сергей Авраамиевич...
Гар-да-вой; гap-да-вой,
Ат-види миня домой, -
восторженно орали под окном ребятишки
Мой дом на га-ре,
Три а-кош-ка на два-ре!
- ..Теперя, ежели ты такие огурцы покупаешь, Мафусаил жеребячий, -
звенел прежний женский голос, - то как же тебя, змей подколодный, можно
теперя за колбасой, скажем, посылать или за требухой?.. Значит, я тебе
деньги даю, а ты...
- Прикрой окршко, - сказал Конопатый, - мешают Антошин с совершенно
убитым лицом выполнил его просьбу.
- Музей, значит, Революции? - медленно переспросил Конопатый. - Это в
охранном отделении?
- Что вы! - воскликнул Антошин. - Это самый честный, самый настоящий,
революционный Музей Революции!
- Так, так!.. И где же он, этот удивительный музей, помещается?
- Он... он ещё не помещается, Сергей Авраамиевич!.. Господи, как бы
мне это вам объяснить, чтобы вы мне хоть немного поверили?.. Вы понимаете,
он ещё только будет помещаться... В здании нынешнего Английского клуба, тут
совсем рядом, на улице Горького, то есть, я хотел сказать, на Тверской...
- Будет помещаться? - слабо усмехнулся Конопатый. - Утешаешь, значит?
- Да нет же, честное мое слово, не утешаю... Я бывал в нем по крайней
мере раз двадцать... Он будет там помешаться с тысяча девятьсот двадцать
второго года... Вы только меня, пожалуйста, не перебивайте!.. Послушайте
меня спокойно несколько минут... Я бы сам не поверил, но что я могу
поделать, если это факт... Там, в Музее Революции, на втором этаже, в
отделе "Марксистское движение девяностых годов девятнадцатого века", висит,
то есть будет висеть, ваша фотография и краткие биографические сведения...
Пожалуйста, прошу вас, Сергей Авраамиевич, не перебивайте меня ещё
несколько минут, а потом спрашивайте... - Там будет написано, я вам сейчас
прочитаю эту надпись наизусть, у меня отличная память... Одну минуточку, я
сейчас вспомню в точности: "РОЗАН0В СЕРГЕЙ АВРААМИЕВИЧ. Родился в 1868 году
в Гжатске Смоленской губернии в нищей семье пономаря. Учился в Смоленской
духовной семинарии, исключен из нее "за гордыню". Участник Московского
народовольческого кружка Н. А. Соколова. В 1888 году, в результате
провокации члена этого кружка А. Колчанова..." Конопатый, нетерпеливо
слушавший его с закрытыми глазами широко раскрыл их и с ужасом уставился в
раскрасневшегося от возбуждения Антошина:
- Ты что?! Санька Колчанов - провокатор?
- Честное слово, Сергей Авраамиевич, там так написано, то есть будет
написано...
- Там так и сказано - Александр Колчанов? - с неожиданным бешенством
переспросил Конопатый и так пожелтел, что Антошин испугался, как бы он в
эту самую минуту и не умер.
- Там написана только буква "А" - инициал... Буква "А" - и все. Так
вот, - продолжал Антошин, торопясь, чтобы Конопатый его не перебил, - там
так написано:
"...в результате провокации члена этого кружка А. Колчанова был
арестован и сослан на пять лет в Якутскую губернию. Вернувшись из ссылки в
Москву, вскоре примкнул к марксистам. Один из участников знаменитой
вечеринки в доме Залесской, на которой Владимир Ильич Ленин выступал против
видного теоретика народничества "В. В."... Умер в Москве в..."
Антошин понял, что проговорился: на табличке, о которой шла речь, было
сказано, что Розанов умер в 1894 году.
Он запнулся, еще больше покраснел и, стараясь избежать иронического
взгляда Конопатого, пробормотал:
- Забыл!.. Подумать только, ей-богу, забыл!.. Кажется, в тысяча
девятьсот восьмом, нет, в тысяча девятьсот девятом году...
Его стремление скрыть истинную дату было столь очевидно, что Конопатый
уже более мягким тоном заметил:
- Так-с, друг мой ситный! Первая явная неточность уже налицо. Сергей
Авраамиевич Розанов, насколько ему лично известно, отдаст богу душу не то
двадцать восьмого, не то двадцать девятого январи сего тысяча восемьсот
девяносто четвертого года... Теперь сознавайся, соврал ?
- Соврал, - признался Антошин после короткой паузы. - Не хотел вас
огорчать. Но остальное все правда... Ведь я уже сколько дней все обдумываю,
как мне: вам всю мою удивительную историю так рассказать чтобы вы мне ну
хоть наполовину поверили... Предположите себе на минуту самое мерзкое, что
я к вам подослан охранкой и что я такой хитрый, что нарочно не навязываюсь
к вам в знакомые и спокойно жду, авось вы меня пригласите в самые последние
минуты своей жизни. Какой смысл в таком агенте охранки? А я ведь у вас
ничего не хочу выпытывать. Я, наоборот, хочу вам сам рассказывать...
Надеюсь, я на вас не произвожу впечатление сумасшедшего?.
Розанов отрицательно мотнул головой. Его лицо выражало безусловный
интерес.
- Вы понимаете, Сергей Авраамиевич, я ведь вас совсем неспроста
спрашивал про "Янки при дворе короля Артура" и "Путешествие пана Броучека в
XV столетие". Там как раз описаны случаи вроде моего. У Марка Твена один
американец попадает из конца девятнадцатого века в самое раннее
средневековье, ко двору короля Артура, а у Святоплука Чеха один пражский
домовладелец, типичный такой буржуазный либерал, непонятным путем попадает
тоже из конца девятнадцатого века в Прагу времен гуситских войн. Но вы их
еще не могли прочитать, потому что они еще не переведены на русский язык, а
может быть, еще даже не написаны... Простите меня, я так волнуюсь!.. Так
вот, поверьте мне, Сергей Авраамиевич, я нисколечко не выдумываю: про тех
героев писатели сочинили, а я действительно попал в Москву тысяча восемьсот
девяносто четвертого года из Москвы самого конца пятидесятых годов XX века,
из социалистической Москвы...
Он кинул быстрый взгляд на Розанова. У того губы расползлись в
снисходительной и добродушной улыбке.
- Не верите? - воскликнул в отчаянии Антошин, - Думаете, что я вам
сказки рассказываю, утешаю развлекаю, так, что ли? Нет, вы скажите, так,
да? Да, я хочу, я очень хочу, чтобы вам было утешением в вашей ранней и
обидной гибели то, о чем я вам рассказываю, потому что это сущая правда!..
Правда, правда, правда!.. Подумайте сами, может ли все, что я вам расскажу,
придумать человек, даже самый гениальный. А ведь я очень обыкновенный,
самый наиобыкновеннейший советский человек, обыкновеннейший парень, москвич
социалистических шестидесятых годов двадцатого века... Я понимаю, прямых
доказательств моих слов у меня нет и быть не может. Я сам ума не приложу,
как это все со мною приключилось. Я только помню, что в ночь на Новый год я
пошел в кино "Новости дня"... Ах да, ведь вы понятия не имеете еще, что
такое кино! Ну, в общем, это нечто вроде театра такого, в котором
показываются движущиеся картины, в данном случае это неважно. И вот я
выхожу после последнего сеанса во двор, и это вдруг оказывается наш
теперешний двор, и я попадаю прямо в мастерскую к Степану Кузьмичу... Нет я
вижу по вашему лицу, что я не о том говорю, что надо. Хорошо, у меня нет
прямых доказательств, но я вам выложу сколько угодно косвенных. Мало кто
знает еще пока в России, когда родился и когда умер Карл Маркс. Хотите, я
вам скажу? Он родился в тысяча восемьсот восемнадцатом году в Германии, в
городе Трире, а умер одиннадцать лет трму назад в Лондоне. Фридрих Энгельс
родился в тысяча восемьсот двадцатом году. Он еще жив... Я могу вам
перечислить основные сочинения Маркса: "Капитал" - три тома, "К критике
политической экономии", "Гражданская война во Франции", "Восемнадцатое
брюмера Луи Бонапарта", "Нищета философии", глава о политической экономии в
"Анти-Дюринге" Фридриха Энгельса...Ой, чуть не забыл про "Коммунистический
манифест"! Они его написали вместе с Энгельсом...
- А как он начинается? - прошептал Конопатый, не раскрывая глаз.
- Кто "он"? - "Коммунистический манифест"?
- Пожалуйста!. "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Папа и
царь, Меттерних и Гиза..." - дальше наизусть не помню, - смутился Антошин.
- А какими словами он кончается?
- "Пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, а завоюет он целый
мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
- Какие слова! - прошептал Конопатый. - Какие слова!
IV
В меблирашках царила обычная полуденная тишина. Жильцы разбрелись по
своим делам. Только в номере напротив, лениво и фальшивя на каждом шагу,
тренькал на мандолине господин Колесов, еще не старый мужчина с очень
черными, слишком даже черными усами на очень белом испитом лице банщика.
Его деловое время приходилось на более поздние часы: он был шулер.
- Сергей Авраамиевич! - продолжал Антошин. - Вы только подумайте: ведь
если человек может со всеми подробностями, со всем бытом, со всей его
историей описать будущее, совершенно небывалое общество, то такой человек
должен быть совершенно исключительным, гениальным мыслителем... А теперь вы
посмотрите на меня, хорошенечко посмотрите. Разве я. похож на мыслителя, да
еще гениального?!
Конопатый слабо усмехнулся.
- Ну, вот видите! - обрадовался Антошин, как если бы он только что
выслушал в свой адрес самый лестный комплимент. - Хотите, задавайте мне
какие угодно вопросы? Или лучше, может, я вам для начала сам расскажу?
Хотите, я вам расскажу про товарища Ленина? - Конопатый недоумевающе глянул
на Антошина. - Вы его знаете, Сергей Авраамиевич. Тот самый петербуржец,
который тогда, на вечеринке у Арбатских ворот, разбил в пух и прах
народника "В. В.".
- Умница этот петербуржец! - прошептал Конопатый, снова закрывая
глаза. - Золотая голова!..
Торопливо, сам себя перебивая, страдая от своего косноязычия, от
сознания, что всего не расскажешь, потому что не хватит ни времени, ни
знаний, Антошин стал рассказывать Конопатому о Ленине, о партии, которую
Ленин создал, об Октябре семнадцатого года, о революциях и великих сдвигах,
которые Октябрь вызвал во всем Мире...
Никогда еще Антошин не говорил так долго, и никогда еще он так не
боялся момента, когда ему придется перестать говорить.
Конопатый слушал его не перебивая, не задавая вопросов, словно
опасаясь вспугнуть и рассеять добрую волшебную сказку. Он лежал,
придавленный к тощему тюфячку, жиденьким одеялом, старым своим,
студенческим пледом и засаленным полушубком своего удивительного гостя.
Жарко натопленная голландская печка (спасибо Нюрке - доброй душе!)
постепенно снова нагрела комнату быстро погружавшуюся в ранние зимние
сумерки. Потом окна во флигеле напротив загорелись желтыми закатными
огнями, и в комнате стало совсем темно. Антошин засве-тил лампу. Запахло
керосином и копотью.
Конопатому стало жарко. Антошин снял с него полушубок и плед. Лицо
Конопатого, все в мелких капельках пота, порозовело. А его карие
калмыковатые глаза заблестели по-молодому ярко, свежо, как спелые арбузные
ко-сточки. Но слушал он, опустив веки, тихий-тихий. И очень важный. Иногда
Антошину казалось, что Конопатый заснул. Он замолкал, и тогда умирающий с
трудом раскрывал глаза:
- Рассказывай, Егор!.. Ты рассказывай...
Случалось, что Конопатый и в самом деле забывался в коротком сне.
Антошин замолкал и терпеливо ждал. Проходило десять-пятнадцать минут, и
снова раздавался хрипловатый шепот:
- Рассказывай, Егор!.. Ты рассказывай!.. Когда это случилось в шестой
или седьмой раз, Антошин сказал:
- Сергей Авраамиевич, меня всю жизнь звали Юрой. Если вы мне верите,
называйте меня Юрой.
- Рассказывай, Юра, - рассказывай! - промолвил Конопатый неожиданно
громко и ясно, и тут Антошин, как ни старался держать себя в руках, не
выдержал и разрыдался:
- Поверили!.. Наконец-то вы мне поверили!..
- Дай мне твою руку, Юра! - тем же ясным голосом продолжал Конопатый и
уже больше так и не выпускал ее из своей гооячей и влажной ладони.
Все чаще и чаще он впадал в забытье. Глаза его то мутнели, то снова
становились ясными, живыми, пронзительными. Антошин смотрел в них с тоской
и нежностью и никак не мог определить, видит ли его умирающий или нет.
- Дорогой мой друг, Юра, - вдруг очень четко проговорил Конопатый и
снова впал в забытье.
Потом наступил момент, когда Антошину показалось, что Конопатый умер.
В ужасе и горе застыл он на табуретке, не смея выдернуть руку из
полупрозрачной зеленовато-желтой руки Конопатого.
Но Конопатый и на этот раз очнулся. Он что-то прошептал, но так тихо,
что Антошину пришлось наклониться к самым его губам.
- Ты петь умеешь? - спросил Конопатый.
- Умею, - оторопел Антошин.
- Спой мне что-нибудь... Самое твое любимое, - прошелестел ему на ухо
Конопатый. Это было форменное наитие!
- Хорошо, - сказал Антошин. - Я вам спою... Я вам спою одну из самых
моих любимых песен... Про матроса Железняка...
- Про кого, говоришь?
- Про героя гражданской войны матроса Железняка. Он родился... то есть
он еще только родится в будущем, в тысяча восемьсот девяносто пятом году, а
погибнет в тысяча девятьсот девятнадцатом... Про него наш народ поет песню.
- Молодой какой! - прошептал Конопатый, жалея Железняка.
"Верит!.. Верит! - ликовал в душе Антошин. - А услышит песню,
окончательно убедится. Не могу же я, кроме всего прочего, еще и песни
придумывать, и музыку к ним!"
Он откашлялся и вполголоса начал:
В степи под Херсоном высокие травы,В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом, поросшим бурьяном,
Матрос Железняк - партизан...
За окном леденели январские сумерки. На Большой Бронной не то двое, не
то трое пьяных не в лад орали истошными голосами: "Она... моя...
хоро-шая...забыла.. про... меня..."
В номере напротив господин Колесов все еще не потерял надежду
правильно сыграть: "От бутылки вина не болит голова". Меблирашкй были полны
обычных вечерних шумов. Хлопали двери: глухо - наружные, обитые войлоком,
звонко - внутренние. Шаркали ноги. Шипели самовары, которые, часто
постукивая каблуками, быстро проносила жильцам Нюрка. В соседнем номере
упившийся студент Храмов капризно бубнил: "Хочу килек!.. Ки-и-илек хочу!" И
кто-то его сурово успокаивал: "Будут киль-ки... Будуттебе кильки!...
Спи!.."
От волнения Антошина трясло. К горлу его подкатился клубок, и
Конопатый это почувствовал.
- Ты меня не жалей, Юра, - произнес он снова неожиданно громко и
четко. - Я очень счастлив.. Ты, Юра, пой..Красивая песня!..
Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону, -
продолжал Антошин, не замечая, что поет уже во весь голос...
В засаду попался отряд,Налево застава, махновцы направо,
И Десять осталось гранат...
Он пел, не отрывая глаз от Конопатого. Конопатый лежал, плотно закрыв
веки. Челюсти были стиснуты крепко,как у солдата, который вот-вот выйдет в
атаку. Антошин смотрел на Конопатого, пел и не знал, что теперь ужевесь
коридор, все жильцы, и Нюрка, и кухонный мужик Василий притихли, слушая
незнакомую, печальную, суровую и благородную песню о геройской жизни и
гибели человека, который еще не родился, песню, которую будут когда-то петь
их более счастливые сыновья и внуки.
Даже господин Колесов, который совершенно определенно знал, что все на
свете трын-трава, кроме приятных золотых кружочков и хрустящих
разноцветных, а еще лучше радужных бумажек, и тот перестал терзать
мандолину, прислушался.
...Сказали ребята: - Пробьемся штыками,
И десять гранат - не пустяк.
Щтыком и гранатой пробились ребята,
Остался в степи Железняк.
Теперь уже только по губам Конопатого можно было догадаться, что он
хочет сказать: "Пой, Юра, пой!"
Веселые песни поет Украина,
Счастливая юность цветет.
Подсолнух высокий, и в небе далекий
Над степью кружит самолет.
Он кончил песню. За дверью всхлипывала Нюрка. Он хотел объяснить
Конопатому, что такое самолет. И еще ему хотелось спеть ему на прощание
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг