действия тоже, предопределенные железными принципами этапности медицинской
помощи.
Больных и раненых со сроками выздоровления в пределах недели лечишь
сам, всех прочих эвакуируешь в медсанбат или сразу в профильный госпиталь,
в зависимости от тяжести случая.
Ожидаемая вершина карьеры - старший ординатор или начальник отделения в
приличном, желательно столичном армейском или окружном госпитале, и
отставка в чине полковника. Если, конечно, заблаговременно не уйти на
вольные хлеба.
И вдруг все изменилось чудеснейшим образом. Если сейчас он идет по
улице в форме, на него оглядываются молодые офицеры и приятные во всех
отношениях девушки и молодые дамы.
Не далее как позавчера неподалеку от Исторического музея к нему
обратился, смущаясь, совсем юный пехотный подпоручик, отдал честь строго
по уставу и спросил, не подскажет ли господин полковник, каким образом
можно в столь еще молодом возрасте дослужиться до его чина.
Польщенный, Ляхов ответил честно:
- Служить, уважаемый коллега, только служить, ничего более. Как
говорится, ни от чего не отказываться и ни на что не напрашиваться. Полной
гарантии эта формула не дает, но от многих неприятностей избавить может.
И, конечно, некоторое везение тоже требуется. Оказаться в нужное время
в нужном месте. Ничем более, увы, помочь не могу...
Нагнав пропущенное и подтянув "хвосты", Вадим начал получать от занятий
удовольствие.
Вроде как и служба, с непременным распорядком и соблюдением устава, но
в то же время словно вернулись студенческие времена, веселые и беззаботные.
Главное, никаких маловразумительных наук вроде математики, а все прочие
для ума, изощренного зазубриванием простой анатомии и анатомии
топографической, фармакологии, биохимии и всяческих специальных наук в
ассортименте, труда не представляли. Напротив, то, что предлагалось
первокурсникам на лекциях и семинарах, было весьма интересно и значительно
расширяло кругозор до того вполне аполитичного доктора.
Полковничьего жалованья хватало на все, двухпросветные погоны избавляли
от многих утомительных обязанностей, вроде нарядов, внутренних караулов и
патрулирования московских улиц по выходным дням.
Достойное общество, удобное жилье, бесплатная столовая, не уступающая
иным ресторанам, свободное время с семнадцати часов до восьми утра.
И все это - только за то, что сумел единожды не струсить, сохранить под
пулями достоинство и выдержку, ну и уцелеть, конечно. Это - главное
условие всего остального.
В том-то и заключается тайный смысл жизни, думал Вадим, что в ней чаще
всего мера воздаяния не очень согласуется с мерой свершения, а куда больше
зависит от факторов привходящих. Вот капитан Тарханов, товарищ по оружию,
сделавший куда больше, чем он, и заслуживший, по совести сказать, все то,
что получил Ляхов, и даже намного больше, а вот поди ж ты...
Сначала дурацкое ранение за несколько минут до мига торжества и победы,
а потом еще более дурацкая смерть от шального снаряда.
Зная Тарханова, Вадим представлял, сколько удовольствий смог бы извлечь
капитан из нынешней ситуации. И как бы они вдвоем все это с неба
свалившееся благополучие обмыли бы! От души и по полной программе. А
вместо этого - ах, да что говорить!
Была в этом серьезная несправедливость судьбы. Но разве не сказал Марк
Аврелий, солдат и философ на троне императора: "Делай, что должен,
свершится, чему суждено"? Ну и, конечно, подвиги лучше совершать, когда
есть кто-то поблизости, кто может заметить, записать, довести до сведения
тех, кто вправе наградить.
Это не цинизм и не расчет барышника, а лишь констатация факта, что
вовремя зафиксированный, оцененный и внесенный в анналы подвиг перерастает
свое непосредственное локальное значение (которое может быть не так уж в
материальном смысле велико) и становится элементом истории, фактором
воспитания, порождает последователей, укрепляет дух нации...
А в результате через неопределенный отрезок времени вдруг может
породить цепь следствий, напрямую влияющих уже на судьбы мира в целом.
В Москве у Вадима не было старых знакомств, но он очень быстро приобрел
новые. В том числе такие, о которых раньше не мог и помышлять, несмотря на
то, что ни умнее, ни красивее он не стал.
И тем не менее люди, которые раньше, даже сведи их судьба, вряд ли
сочли бы лекаря Ляхова заслуживающим внимания, теперь охотно принимали у
себя полковника Половцева, находили его "комильфо", интересным и
остроумным собеседником, вполне равновеликим тому кругу, в который он
попал.
Вот, например, Борис Салтыков, сосед по жилой секции, из тех самых
графов Салтыковых, капитан и военный журналист, с которым Ляхов оказался в
одной учебной группе, знающий в Москве все и всех, уже через две недели
ввел Вадима в литературно-театральное общество.
Именно то, о котором принято говорить: "На премьере у Силина была вся
Москва", подразумевая, что там собралось десятка полтора-два людей,
каким-то образом причастных именно к этому театру. Способных заплатить сто
рублей за место в партере или организовать хвалебную рецензию в "Вечерней"
или "Независимой" газете.
Раньше Вадим только слышал о такой жизни, с всевозможными "средами" и
"субботами", со спорами о "новых трактовках" и "реминисценциях, восходящих
к Мейерхольду в новой постановке Табашникова", с чтением "гениальных"
стихов и пьес очередного, возникшего из глубины сибирских руд,
непризнанного пока дарования, с интригами, публичными выяснениями
отношений, "капустниками", внешне дружелюбными, а на самом деле злыми, даже
злобными эпиграммами.
В сообществах врачей и инженеров, где ему приходилось вращаться в
прежней жизни, ничего подобного не случалось, поэтому поначалу это было
даже забавно. А вот то, что художественный талант, иногда даже большой,
отнюдь не означает наличие других достойных качеств личности, скорее
разочаровывало.
Как-то на вечеринке, организованной в "Малой гостиной" Дома актера,
посвященной то ли получению приличного гонорара кем-то из присутствующих,
то ли чьему-то удачному дебюту в давно желаемой роли, Вадим оказался за
одним столиком с дамой лет около двадцати пяти, обладательницей
удивительной внешности.
Было в ней нечто такое, межнациональное, а может быть, даже и
межрасовое. Она была высока, тонка и стройна до невозможности, очертаниями
своей фигуры напоминала не столько реальную женщину из плоти и крови, как
таковую с рисунков Бердслея.
В изящном абрисе лица ощущалось что-то вест-индское, разрез глаз
наводил на мысль о Персии, рисунком губ она походила на Джину
Лоллобриджиду, некогда крайне популярную итальянскую киноактрису, лицо,
шею и высоко открытые платьем руки покрывал легкий тропический загар, а
пышные, коротко постриженные волосы были очень светлые, почти соломенного
оттенка, причем естественные, а не крашеные, в этом Вадим разбирался.
И ко всему тому было ясно. что она все-таки русская, даже, как принято
говорить, "истинно русская", а какие там скрывались в ее фенотипе
исторические коллизии - бог весть.
К тому времени Ляхов уже настолько пообтерся в обществе, что мысль не
только познакомиться поближе с этим чудом практической генетики, но и по
возможности завести с ней необременительную связь уже не казалась ему
вызывающей.
Тем более дама была одна. Она, успев, видимо, перекусить бутербродами с
фуршетного стола еще до появления Ляхова, теперь маленькими глотками
потягивала полусухое шампанское, почти не затяшваясь, курила длинную
сигарету с ментолом и время от времени отправляла в рот двузубой вилкой
острые и жирные черные маслины.
К разговору, который как-то сам собой завязался У Вадима с обитателями
двух соседних, близко приставленных столиков, она прислушивалась с
интересом, но желания самой принять в нем участие не проявляла.
Слегка подвыпившие соседи обратили внимание на Ляхова скорее всего
оттого, что он единственный здесь был в мундире. С неизменным белым
крестиком Святого Георгия, который по статуту полагалось носить постоянно
и в натуральном виде, отнюдь не заменяя его орденской ленточкой, как
другие награды.
Вначале он просто отвечал на вопросы, касающиеся обстоятельств
получения высокого ордена, затем, будто невзначай, собеседники, молодые
люди типично богемного вида, принялись выражать сомнение в нравственной
оправданности нынешней российской геополитики. Мол, когда народ страдает,
неприлично тратить деньги на содержание четырехмиллионной армии и
вмешиваться в не нужные никому зарубежные авантюры.
Тут Вадим не сориентировался в ситуации и высказал несколько
соображений, вполне естественных в кругу "академиков", но здесь, очевидно,
априорно считающихся непристойными для "интеллигентного человека".
Да еще, на беду, поблизости оказалась поэтесса Римма Казарова, дама,
как выразился классик, "в последнем приступе молодости". Ее стихи Ляхов
время от времени встречал в толстых литературных журналах и находил
довольно грамотными, даже изысканными временами. Кроме того, в эфире часто
звучали песни с ее же текстами.
Услышав последнюю фразу, в которой Ляхов выразил одобрение действиям
возглавлявшейся полковником Черняевым российской десантной бригады во
время очередного судано-абиссинского конфликта, она метнулась к нему
черным коршуном.
Оказывается, именно эта операция касалась поэтессу лично. У кого-то из
ее знакомых там погиб сын, "отравленный циничной империалистической
пропагандой", как она выразилась.
С несколько излишней аффектацией Римма сначала прочитала-провыла стих,
написанный от имени материтого самого добровольца, убитого неизвестно за
что в неназванной африканской стране. Второй был изготовлен, в развитие
темы, как плач туземки, в деревню которой пришли русские солдаты и, опять
же, убили ее детей, виноватых только в том, что не хотели покориться
чужакам.
В качестве коды она изобразила загробный монолог русского солдата.
Правда, звучало это сильно:
Я убит под Хартумом, В безымянном болоте, В третьей роте, на фланге,
При ответном налете.
И во всем этом мире, До конца его дней, Ни петлички, ни лычки С
гимнастерки моей...
В общем, грамотный получился триптих. Хотя с точки зрения военного
человека - вредный. Поэтессе аплодировали.
После лихо выпитой рюмки водки, с сухими и горящими глазами, она
перешла на прозу.
Вадим не мог понять, отчего именно сейчас у нее случился такой
публицистический приступ, но слушал с интересом. Несколько, впрочем,
брезгливым. Для него было внове, что существуют в обществе такие вот
настроения.
Римма доказывала, что вообще вся деятельность русских войск, военных
советников и дипломатов в разных концах света является серьезнейшей
опасностью для человечества.
- А отчего же именно российских? - не выдержал Ляхов. - Насколько мне
известно, наши контингенты в любой точке мира не превышают предписанных
пятнадцати процентов от общей численности боевых формирований ООН. Причем,
за исключением дальневосточного театра, находятся под международным
командованием...
Римма взглянула на него почти что с ненавистью. Относилось это,
разумеется, к его словам и мундиру, поскольку лично они знакомы не были.
- А вы не знаете?! Российские войска известны во всем мире...
- Своей боеспособностью и одновременно редкостной сдержанностью и
политической, беспристрастностью, - вставил Вадим фразу в ее длинную паузу.
- О втором ничего не знаю, а первое - да! Боеспособностью. То есть
способностью в минимальное время уничтожить максимальное число людей, не
желающих жить по вашим законам и правилам...
- Скорее, по вашим, ибо законы и правила устанавливаются демократически
избранной Государственной думой, военнослужащие же правом законодательства
не наделены и лишь исполняют то, что им предписывают избранники народа.
Ваши избранники...
Ляхов театрально развел руками и сел.
Дама-визави улыбнулась и одобрительно кивнула, сделав при этом почти
неуловимый жест. Пробегавший мимо лакей тут же поставил перед Вадимом
рюмку коньяка. Она тоже прикоснулась губами к краю своего бокала.
Ляхова попытался поддержать пожилой актер Вахтанговского театра,
фамилия которого вылетела у Вадима из головы, хотя игра в "Кабале святош"
понравилась, но Римма тут же его осадила.
Выходило так, что оставшемуся в одиночестве Ляхову следовало или молча
капитулировать, или принять бой на территории противника.
Салтыков куда-то испарился нечувствительно, а рассчитывать еще на
чью-либо поддержку Вадим не мог.
Разве только взгляд безымянной красавицы обнадеживал.
Поэтому он отважился.
- А вы предпочли бы, чтобы повторилась ситуация сначала 1914-го, а
потом и 1918 года? - медленно и как-бы небрежно спросил он, словно все это
его чрезвычайно УТОМЛЯЛО, но и оставить выпады оппонентки без внимания он
не мог.
- При чем тут восемнадцатый год? - с разбегу наткнулась на его вопрос
поэтесса.
- Ну как при чем? Тогда большевики объявили всеобщий мир без аннексий и
контрибуций, и миролюбивые соседи тут же начали отгрызать от России куски,
в меру собственных потребностей. Еще б чуть-чуть, и мы остались бы без
Украины, Дальнего Востока, Прибалтики и Закавказья, не говоря о Польше и
Финляндии.
К счастью, генералы Корнилов и Деникин сумели вовремя навести порядок.
И показать союзникам, что древнее правило "Пакта сунт серванта"
[Договоры следует соблюдать (лат.) (положение международного права).]
остается в силе. За что нас и приняли в Тихоатлантический союз.
А сейчас ровно та же ситуация. Стоит нам только перейти на
декларируемые вами позиции абстрактного пацифизма и гуманизма, нас сначала
выдавят из Союза, а потом просто отнимут все территории, которые мы не
станем защищать.
Кстати, на каких границах вы согласны признать наше право на
вооруженную защиту?
- Не передергивайте. Речь идет о том, что мы убиваем людей, которые не
сделали нам ничего плохого, на всех материках, а лучше бы оставить их в
покое и заняться собственными делами...
- Так и занимайтесь, - широко улыбнулся Ляхов, - Кто же мешает? Но если
мы, - он показал на себя пальцем, - сегодня не станем защищать наши
интересы на китайской или турецкой границе, завтра нам и вашим детям, если
они у вас есть, придется делать это же самое на границах Московского
княжества времен Ивана Третьего...
Логично дать свободу всем народам, которые мы поработили за последние
пятьсот лет?
- Конечно же! - воскликнула Римма. - Каждая нация, каждый народ имеет
право на самоопределение...
- Так точно, - кивнул Ляхов. - Давайте с ними согласимся. Отдадим всем
все, кто чего попросит. Вы еще забыли - китайцам Маньчжурию, японцам -
Корею, Сахалин и Курилы. Мы же не будем больше агрессивными.
А завтра Новгород вспомнит о событиях XVII века. Они же были
независимым государством, а злобный Иван номер четыре их покорил. Причем с
крайней жестокостью. Бояр и лучших людей в Волхове топил, митрополита
задушить велел. Это мы тоже признаем, покаемся, можем даже согласиться на
репарации и реституции.
Вам понравится, если независимые новгородцы и соплеменные псковитяне
перережут Николаевскую железную дорогу, установят погранпосты и таможню, а
в качестве компенсации станут грабить транзитные поезда, а пассажиров
топить в придорожных водоемах? Поскольку это же делали наши с вами предки
с их предками, и вообще подобньтй стиль отношений вполне соответствует
национальным традициям.
Кто-то в углу зала демонстрагивно хихикнул, но вообще в собрании
воцарилась какая-то нехорошая тишина. Ляхов сообразил, что тема
воспринимается здесь слишком уж всерьез. А он-то думал, что имеет место
просто интеллигентский треп. Но остановиться на полуслове уже не мог.
- Так вот, вопрос непросвещенного человека. Захотите ли вы, ради
чистоты "гуманистической" идеи, жить в таком мире? Я бывал в странах, где
подобный идеал достигнут. Там вы без сопровождения взвода оккупантов даже
до ближайшей лавки выйти не рискнули бы...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг