Александр ЗОРИЧ
Рассказ дается в редакции от октября 1999 г.
НА СЛАДКОЕ
"В правление императора Таная Незлобивого отнюдь не
всякий гость мог досидеть до конца торжественного приема
- таковы были игры, таково было угощение."
"Полная история".
Вакк Акийорский
- Как вам нравится наш коронованный шут? - скроив подобие доверительной
улыбки, спросил у Динноталюца его сосед слева. Посол оторвался от сочного
фаршированного каплуна и покосился на сидевшего рядом Главного Гонца,
который всем своим видом демонстрировал полную непричастность к готовому
завязаться разговору: нашёптывая на ухо нечто занятное даме с высокой
причёской, скреплённой заколками в виде миниатюрных оленьих рожек, он
одной рукой деятельно восполнял недостаток спаржи в своей тарелке, а
другой - утирал жир с заострённого наподобие носка щёгольской туфли
подбородка. Несмотря на это, у Динноталюца не возникало и тени сомнения в
том, что его ответ будет по крупицам отобран чутким Гонцом из общей гулкой
тарабарщины, создаваемой придворными чревоугодниками в стенах Обеденного
Покоя, и до поры отложен в одной из чистеньких комнаток той части его
памяти, где предписано храниться всему, имеющему касательство к исполнению
обязанностей сановника высшего ранга.
Подготовленная за то время, которое потребовалось послу, чтобы
непринуждённо пригубить два глотка вина из кубка суэддетской работы,
возмущенная отповедь прозвучала тем лучше, что выпитый перед этим гортело
придал его голосу необходимой искренности:
- Шут!? Позвольте узнать, кто вы, собственно говоря, такой, чтобы
отзываться о своём государе столь возмутительным образом?
Вопреки ожиданиям, риторическое любопытство Динноталюца было
удовлетворено Главным Гонцом, бросившим, даже не глядя в его сторону:
- Шут Саф, любимчик нашего государя.
Будто приветствуя недоумение посла, Саф оживлённо закивал головой и
набил рот сразу тремя жареными пеночками, желая, видимо, избавить себя от
необходимости вдаваться в какие-либо подробности. Динноталюц собрался было
облегчённо рассмеяться и, пользуясь случаем, как-нибудь сгладить плохое,
как ему мнилось, впечатление, произведенное на сотрапезников попыткой
одёрнуть поддельного невежу, но Главный Гонец, внезапно посмотрев на посла
в упор, тем ревнивым тоном, который обычно призван предостеречь
собеседника от отрицательного ответа, осведомился:
- Так вам нравится наш коронованный шут?
Эти слова, такие лёгкие и естественные в устах императорского любимца,
низкородной твари, которая вчера, быть может, зазывала матросов с
варанских галер насладиться прелестями небескорыстной любви на площади
Одинора, сегодня носит шёлковые рубахи со стрельчатым золотым шитьём и
пользуется столовым прибором ценою в месячную выручку всех весёлых домов
площади Одинора, а завтра из-за нескольких строчек подмётного письма,
состряпанного будто бы иностранцем ("... а ещё хочу сообщу вашу милостивую
гиазиру лезущую в никакие ворота известием..."), станет очередной жертвой
самосуда обитателей площади Одинора, эти же самые слова, сказанные Главным
Гонцом, казались фразой на чужом наречии, которая, по невозможному
стечению обстоятельств, в точности повторяет звучание тарского языка,
вместе с тем заключая в себе иной, быть может совершенно безобидный,
смысл. Его надлежало разыскать без промедления, поскольку трепетом ажурных
крыльев стрекозы, борющейся с утренней одурью, к Динноталюцу вновь
возвращалось предобморочное состояние, испытанное в тронном зале
неоднократно, но всё же не обретшее привычный вкус, позволяющий
безошибочно распознать страх перед чернотой дверного проёма, ведущего в
комнату жены, или боязнь поскользнуться на мокрых ступенях лестницы из
неотвязного сновидения, и эта непривычность лишала посла надежды укрыться
за одной из знакомых шторок, изобретённых им, чтобы ограждать душевное
спокойствие от посягательств беспокойного рассудка. Динноталюцу хватало
смелости признаться себе в том, что толкователь (он не был полностью
уверен в существовании этих людей и чем больше доходило в город слухов об
обычаях тарских поединков, тем слаще замирало сердце перед не просто
непостижимо сложным, но ещё и восхитительно запутанным строением Империи)
из него получается никудышный, но не доставало отчаяния, чтобы вовсе
оставить попытки понять чужое наречие, которым воспользовался Главный
Гонец с целью показать, как посредством губ и языка можно вылепить из
воздуха нечто недопустимое. В итоге поспешного перебора вариантов
Динноталюц пришёл к заключению, что ему следует рассматривать плод
стараний своего недоброжелателя (он силился убедить себя в
беспристрастности Главного Гонца, но самые несокрушимые доводы лопались,
как грибы-дождевики и выпускали в лицо облачко горькой пыли при мысли о
зловещем жужжании шершней, которым полнилось его вчерашнее "южжжанин") как
приглашение к игре, именуемой "Либо я умалишённый, либо вы - болван" или
чуть-чуть иначе: "Я, конечно, умалишённый, но зато вы - болван".
Выбрав первое, он наколол на вилку маринованную улитку и, завороженно
созерцая лакомый пепельно-сизый мясной комочек, произнёс:
- Ваш государь само великолепие.
Саф неприлично захохотал, поперхнулся и, сплёвывая мелкоскопические
птичьи кости, заговорил сквозь душивший его кашель:
- "Само...", кха-кха..., "...великолепие"! ...ка... Лучше не...
кха-кха... скажешь... кха-кха-кха...
В это время с другого конца стола, который возглавлялся императором и
его супругой, полностью невидимыми из-за порядочного расстояния ("...в
полёт быстропёрой стрелы", как выразился бы Аллеротет Древний),
помноженного на завалы сытной еды и изысканной снеди, докатилась волна
здравицы, провозглашаемой в честь посольства из Орина, чьим единственным
представителем на сегодняшнем торжестве был Динноталюц. Когда над столом
взметнулись пятьсот кубков ("Здесь каждый, решительно каждый - даже
женщина - переодетый гвардеец.
Иначе как объяснить эту слаженность, эту монолитную согласованность
действий?", - попытался развеселить сам себя посол), ему показалось, что
все, включая тех, для кого он не существовал по той же причине, по которой
для него не существовал император, обратили к нему свои беззастенчивые,
безразличные, неприязненные взоры и даже огромная соусница откровенно
уставилась на посла восемью паучьими глазами-карбункулами. Динноталюц
заулыбался в меру своего подавленного состояния и, привстав настолько,
насколько это допускалось неподъёмным стулом, мешающим до конца распрямить
ноги в коленях и тем самым склоняющим его принять нелепую позу человека,
получившего лёгкий тычок под дых, ответил неглубоким поклоном на
доносящиеся отовсюду возгласы "Здоровье гостя!"
- Да-да, ваше здоровье, - согласился Саф, глядя, как Динноталюц,
придерживаясь рукой за высокую спинку стула, возвращается в исходное
положение. И, понизив голос, пробормотал, будто размышляя сам с собой:
- Но не повредит ли ему выпитое? Как вы думаете, Хармана?
Последнее было сказано очень громко - так, что дама с высокой
причёской, недавняя собеседница или, точнее, слушательница Главного Гонца,
вздрогнула и, не понимая откуда ей послышался оклик, суетно завертела
головой из стороны в сторону, посылая в проблесках серебра своих
охотничьих заколок тайные знаки послу или другому счастливцу.
"Наверное, Главному Гонцу", - пронеслось в голове у Динноталюца, в
хмельном отстранении наблюдавшему, как она, наконец, признала в шуте
источник непонятного ей вопроса, придала своему лицу вежливое, нет,
заискивающее, выражение и сказала то, ради чего, пожалуй, можно было и не
отвлекать её от созерцания холёных ногтей, которыми она только что
любовалась так, словно каждый представлял собой захватанную семейную
реликвию.
- О чём? - переспросил Саф, беспощадно обнажив суть длинной и сбивчивой
фразы, обряжённой Харманой в пышные одежды этикета.
- О том, сладенькая, - продолжил он, слащаво протягивая "а", - что ваш
милый друг-дружочек, воспользовавшись рассеянностью нашего гостя, подсыпал
ему в вино какую-то пакость. Похоже, небезвредную.
К удивлению посла, который ещё не успел как следует вдуматься в
услышанное, и благодаря этому не видел необходимости обращаться к шуту за
разъяснениями (он счёл возможным до поры удовольствоваться лишь
поверхностным осмотром чарующей внутренности чаши, не решаясь пустить в
ход обоняние), Главный Гонец отнёсся к обвинению Сафа как к должному. Он
молча отложил вилку, тщательно промокнул свой породистый подбородок и, как
образцовый завсегдатай имперского театра, сложил руки на животе, готовясь
скорее наблюдать за происходящим, нежели принимать в нём сколько-нибудь
деятельное участие. Хармана же (которой по логике вещей сейчас предстояло
притворно испугаться за судьбу Динноталюца или недоверчиво промолвить "Не
может быть!") с удачно подобранной степенью неискренности призналась:
- К сожалению, я ничего не смыслю в делах лекарских, равно как и
государственных, мой...
- ...мой милый друг-дружочек, - подхватил Саф. - Очень жаль, что за
полгода жизни при Дворе вы только тому и научились, что лицемерить, да
различать значения слов "габи-га" и "раздвигать".
Волнуясь грудью (этот оборот, да ещё несколько особенных ужимок - вот
всё, что оставил себе Динноталюц из воспоминаний о Нолаке), Хармана
собиралась с духом, чтобы достойно оправдаться в своём невежестве и, -
думалось послу, который не понимал, но ощущал скабрезность намёка,
сделанного Сафом, - указать наглецу на ему подобающее место, но шут,
потеряв похоже, всякий интерес к даме, обратился теперь к Главному Гонцу:
- Скажите, а кто сейчас продаёт отраву подешевле: Ста...
Мимо посольских ушей пронёсся небольшой, но шумный табун диковинных
имён, как ему показалось, преимущественно южной масти, за которым
протащились две бесцветные клячи:
- ...тот плешивый шарлатан из Итарка? А может, такой шепелявый, жадный?
Впрочем, этого, кажется, прибрал ветряной мор.
- Нет, нет и нет. Самые дешёвые и действенные яды доставляются из Орина.
Главный Гонец чистоплотно выковырял из расщелины между зубами зёрнышко
тмина и уточнил:
- Из дипломатического ведомства.
- Ну что же. Свести счёты с оринцем при помощи его же зелья - это и
изящно, и обходительно, и соответствует достоинству кавалера высшего
ранга, - с видом ценителя сказал Саф и, настроив свой голос на
фальшиво-задушевную ноту, осведомился у посла:
- Вы, наверное, не можете понять, серьёзен ли я или нет?
Уделом посла стал меланхолический кивок.
- И да, и нет. Нет - потому что мне платят жалованье (и неплохое
жалованье!) именно за полное отсутствие в моём поведении серьёзности и, не
могу удержаться от каламбура, суразности. Да - потому что император, как
вам известно, сегодня ночью восстал из мёртвых ко благу государства и
народов, его населяющих. Как обычно случается с ним по воскрешении, он
пребывает в добром расположении духа и только благодаря этому счёл
возможным помиловать вас, но в любой момент вы рискуете разделить судьбу
Дюно... Дицо... Дитоналюца.
Несмотря на то, что исковерканное Сафом имя уже целые сутки не
принадлежало своему законному владельцу, став неотчуждаемой собственностью
Нолака, уведенного на дознание прямо из тронного зала и, судя по суетному
осмотру, учиненному утром в гостинице, уведенного без малейшей надежды на
возвращение, посол всё-таки не смог удержаться и ввернул:
- Его звали Динноталюц, Динноталюц Кафайралак.
- Я это знаю, отлично знаю, - отмахнулся Саф. - Но, согласитесь, что
такое изысканное имя требует к себе особенного отношения.
Простолюдин наверняка не запомнит из него и трёх звуков - да они ему и
не нужны, ведь обратиться к послу лично он, пожалуй, никогда не осмелится,
а увидев его нос сквозь занавеси на оконце дипломатической фуры, скажет:
"Ишь, какой важный журавль поехал" и побредёт дальше, вспоминая
притягательные, непонятные и оттого ещё более притягательные рисунки в
обрамлении мясистых листьев кувшинки на ваших блеклых штандартах. Сановник
- напротив, такое имя вызубрит быстро и будет произносить его в кругу
равных себе как скороговорку, кичась проворством своей речи, привычной к
цитированию сложных мест из Эриагота Геттианикта. Я же, будучи шутом,
просто вынужден совершать ошибки в именах важных особ. Во-первых, чтобы
засвидетельствовать им своё почтение (да-да, ведь неудобопроизносимость
имени у нас и, думаю, у вас тоже, служит неопровержимым доказательством
древности рода), а во-вторых - чтобы, чрезмерно не утруждаясь, забавлять
моих хозяев и вас, милостивый гиазир Нолак.
Пустые разглагольствования Сафа, которые Динноталюц, махнувший рукой на
приличия, выслушал, заедая переперченную рыбу под сыром пресными пирожками
с тыквой, конечно же ничего не изменили в картине действий
Гонца-отравителя, созданной общительностью шута ровно в два незатейливых
приёма. Было ли нечто подсыпано в чашу посла и если да, то что это было -
яд, не яд, яд, но только в определённом смысле?
Динноталюц не замечал ни малейших признаков недомогания, но, к
сожалению, это могло свидетельствовать как о том, что он стал жертвой
розыгрыша Сафа, так и том, что ему суждено стать жертвой отравы, действие
которой проявится позже, причём насколько именно позже - о том знают лишь
отравитель и его поставщик. Однако, - продолжал рассуждать посол, - если
Главный Гонец всё-таки пустил в ход свои "дешёвые и действенные" яды, вряд
ли он сделал это с расчётом лицезреть мои лягушачьи судороги прямо здесь,
в Обеденном Покое, где восседают за трапезой именитейшие люди Империи и
среди них (этой мысли сопутствовал беглый взгляд на закушенную губку
Харманы - она всё ещё давала воображаемую отповедь Сафу?) - дама, с
которой, похоже, его соединяет нечто большее, чем соседство за столом.
Поэтому наиболее разумным представлялось отказаться на ближайшее время от
беспокойства за свою жизнь и, вместе с тем, испортить игру Главного Гонца,
в которой Динноталюц доселе исполнял незавидную роль болвана. Чтобы
изготовить новую маску, особой изобретательности не потребовалось - её
набросок был подарен Харманой, чья обида на Сафа уступила место участию в
судьбе посла:
- Вы, наверное, находите нашу кухню чересчур темпераментной, - сказала
она, впервые проявив интерес к Динноталюцу.
Главный Гонец и Саф разом посмотрели на неё, как на человека, который
всю жизнь отказывался играть в лам, ссылаясь на равнодушие к пустым
забавам, но однажды был уличён в увлеченном обсуждении с двумя офицерами
своеобразия малахитовых фишек и их спорных преимуществ перед фишками из
грютской бирюзы.
- Темпераментной, да, - вяло согласился посол и, сосчитав до пяти,
обеими руками ухватился за край стола.
Гротескный соглядатай-южанин, обманувший бдительность гвардейцев,
подыскавший укромное местечко на крыше Обеденного Покоя, продырявивший её
бесшумным орудием, какими снабжают своих героев ленивые сочинители
комических сценок, припавший оком к алмазной чечевице дальноглядной трубы,
остался бы доволен представлением, которое давал Динноталюц сотрапезникам,
и, в первую очередь, Главному Гонцу.
А если бы южанин умел читать чужую речь по губам, то, устремив трубу на
Сафа, он узнал бы, какие слова произнёс шут над сползшим под стол телом
Динноталюца, чтобы блеснуть своей образованностью и, чрезмерно не
утруждаясь, позабавить своих соседей.
Закатились глаза, словно пара яблок В пару нор барсучьих, упала набок
Голова, как пирог, требухой набитый, Хрип раздался тихий - мышь пискнет
громче И улитка болтать скоро будет лучше, Чем испивший отвар магдорнского
лука.
И, уже различая за спиной голоса, принадлежащие раздосадованным
гвардейцам, соглядатай, отдавая последнюю дань своему любопытству,
торопливо подсмотрел бы за Харманой, с отчуждённой полуулыбкой сообщившей:
- Это, должно быть, подражание итским классикам.
- Итские классики неподражаемы, - строго сказал Саф.
- А вот наш гость действительно подражатель, - добавил он. - И весьма
посредственный.
Главный Гонец пожал плечами.
- В его возрасте вино сильно бьёт в голову. Не понимаю, что он надеется
найти там, под столом.
Хармана поёрзала на стуле, не то устраиваясь поудобнее, не то борясь
таким образом с волнением, за которое, впрочем, с лёгкостью можно было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг