происходила так, как об этом свидетельствуют данные палеонтологии. Меня
только занимает вопрос: откуда у питекантропа, стоящего согласно
узаконенной теории чуть не на одной ступеньке с обезьяной, откуда у него
вдруг взялось столь ярко выраженное стремление к созидательному труду? И
почему у обезьяны такого стремления не наблюдается до сих пор? Объяснения,
которыми пользуются на этот счет составители школьных учебников, меня
лично не удовлетворяют. Ибо основные аргументы всех гипотез зиждутся на
случайностях. Случайно так сложились условия, случайно предок человека
стал пользоваться орудиями труда, случайно открыл огонь... За пчелой и
муравьем подобных случайностей не наблюдается. Ими руководит инстинкт,
наследственная память. А что это такое, наследственная память? Существо ее
нам непонятно, хотя до механизма мы почти добрались. Теория эволюции
ответа нам не припасла. Почему? Скорее всего потому, что она неполна.
Нужны новые факты.
- Где же их искать?
- Да в самой наследственной памяти. Когда я задумывал памятрон, то
именно эту задачу и ставил. Но получилось, как вы убедились, нечто не
поддающееся разумению. Совершенно неожиданное.
- Подождите. А что вы ожидали от памятрона?
- Мы искали режим, при котором прибор перестал бы расплавлять клетки
крыс. Затем, возможно, мы попытались бы осторожно подобраться к
наследственной памяти животных. Случай с Машей опрокинул все. Приходится
предполагать, что создаваемое прибором поле взаимодействует с человеческим
мозгом. Продукт этого взаимодействие - фантомы, которые видела Маша.
- Но вы ведь повторяли опыт.
- Да. И ничего. Выходит, что поле действует избирательно. На разных
людей по-разному. Может, это простое совпадение, но...
- Что?
- Да как вам сказать. Это смешно, но я заметил, что два раза поле
действовало на рыжих.
- На рыжих? - хмыкнул руководитель проекта.
- Точнее, на людей, у которых хотя бы в роду были рыжие. Потому что
Бухвостова рыжим не назовешь.
- Ну что ж? Теперь поработаем вместе. Кривоколенов откомандировывает к
вам целую группу. Физики и лирики, так сказать.
- Он в рыжую цыганку не верит, - усмехнулся Лагутин.
- А вы?
- Хотел бы, - сказал Лагутин. - Но ведь это еще надо доказать.
И оба засмеялись.
6. ЗАГАДКИ ОСТАЮТСЯ
Диомидов смотрел на Мухортова. Старый аптекарь сидел перед ним и
витиевато рассказывал о Беклемишеве. Полковник смотрел на него, а думал о
другом. Наконец он сказал:
- Печально. - И потер подбородок. Торопясь на самолет, он забыл бритву
и теперь досадовал, что придется идти в парикмахерскую. Он не любил
бриться в парикмахерских и терпеть не мог запаха одеколона. - Печально, -
повторил он. - Мне казалось, что вы знаете больше.
Мухортов уныло пощипал бородку и развел руками.
- Сергей Сергеевич был скрытным человеком, - сказал он. - Его очень
тяготило непризнание. И потом эта несчастная любовь.
- К нему никто никогда не приезжал? На вашей памяти?
- Нет. Только Анна Павловна. И я никогда не видел, чтобы он кому-нибудь
писал, кроме нее. Я уже говорил об этом. Еще тогда.
- Помню, - сказал Диомидов. Он подумал, что пора, пожалуй, кончать
разговор. Надежда, что Мухортов вспомнит что-нибудь новое о Беклемишеве и
его связях, не оправдалась. Ниточка, потянувшаяся было в Сосенск,
обрывалась в самом начале. Напрасно Диомидов торопился сюда, напрасно
изводил аптекаря вопросами, на которые тот не мог ответить.
Накануне отъезда в Сосенск Диомидов получил письмо от Курта Мейера.
Оно, в сущности, не проливало света на беклемишевское дело. Оно только
подтвердило то, о чем знал уже или догадывался полковник. Правда, одно имя
заинтересовало полковника. Курту удалось узнать, что босс, субсидировавший
опыты Хенгенау, перекупил в свое время секретаря профессора Зигфрида
Вернера. Курт Мейер нашел Хозе Марчелло. И за небольшую сумму
контрабандист продал ему эти сведения. Про Зигфрида Хозе ничего
определенного сказать не мог. Выздоровев, тот в один прекрасный день исчез
из дома. Авантюра с изумрудами, на которую рассчитывал контрабандист,
сорвалась. И он рассказал Курту все, что Зигфрид Вернер выболтал в бреду.
Его брата Отто в 1944 году забросили в Россию с документами на имя
Ридашева. Однако при этом произошла путаница. Настоящий Ридашев сумел
бежать из концлагеря. Зигфриду удалось узнать об этом в последний момент
перед заброской Отто в Россию. Любящий братец предупредил Отто и Хенгенау.
Последний сумел так сделать, что Отто отправился в Россию, имея двойную
возможность. Он мог выступать и как Ридашев и как кто-то другой. А два
года назад Зигфрида припер к стене босс, и тот продал ему Отто. Но главное
скрыл. Вот почему и ошибся босс, посылая Бергсона к Ридашеву.
Письмо Курта Мейера разрешило и еще одну загадку. Диомидов увидел
наконец женщину, звонившую ему в управление. Она оказалась женой Иоганна
Крейцера, друга Курта Мейера. Жанна, так ее звали, приехала в Советский
Союз в группе западногерманских туристов. Курт воспользовался случаем и
попросил ее передать письмо лично Диомидову. Почте он не решился его
доверить.
- Курт просил меня, - сказала она, - узнать у вас, как ему поступить.
Он дал кое-какой материал газетам, но хотел бы выступить в печати с более
серьезными разоблачениями.
Диомидов пожал плечами. В конце концов это дело самого Курта Мейера.
Если он считает нужным выступать с разоблачениями, пусть выступает.
На этом, собственно, и закончился их короткий разговор. По совету
генерала Диомидов передал письмо Курта Лагутину, ибо в нем содержался не
только рассказ о встрече с контрабандистом, а приводились выдержки из
записной книжки Хенгенау, найденной на месте гибели профессора. Сам
полковник вылетел в Сосенск, поручив Ромашову и Беркутову заняться
архивами музея.
Диомидов считал, что сосенский аптекарь мог расширить сферу следствия.
Мухортов очень давно знал Беклемишева. На это обстоятельство и полагался
полковник, начиная разговор с ним.
Аптекарь знал, во сколько часов вставал Беклемишев и во сколько ложился
спать. Он знал, что Сергей Сергеевич не любил парного молока. Но он ничего
не мог вспомнить о связях Беклемишева, о его знакомствах и привязанностях.
- Анахорет, отшельник, - говорил Мухортов. - Он любил часами рассуждать
о литературе и никогда - о живых людях. Неразделенная любовь выжгла из
него все. Щепка в океане жизни...
Мухортов любил высокопарные фразы. "Щепка" ему, видимо, понравилась, и
он со вкусом повторил про "щепку". Диомидов кивнул, как будто соглашаясь.
Аптекарь вдохновился и стал развивать свою мысль дальше. Из этого развития
вытекало что-то мистическое и туманное, ч-ю-то в духе сочинений Владимира
Соловьева и госпожи Крыжановской.
- Эк вас! - только и смог вымолвить Диомидов.
Аптекарь пощипал бородку и заметил, что после многих раздумий он понял,
что ошибся в Беклемишеве. Этот человек был далеко не простым орешком.
Печать тайны, которую он нес на себе после поездки в Южную Америку,
отдалила его от людей. Он (тут аптекарь заговорил шепотом) не просто
отдалился от общества, он ставил себя выше людей, выше их интересов и
страстей. Он знал нечто такое, что никому знать не дано.
"Хлынди-мынди", - подумал Диомидов и стал вспоминать, от кого он
услышал эти слова. Из глубины памяти всплыла физиономия капитана
Семушкина. Капитан употреблял также "сюсюканье и абракадабра". Эти словеса
удивительно подходили к ситуации, и Диомидов усмехнулся.
Абракадабры в деле было достаточно и без высказываний Мухортова.
Аптекарь привносил в него еще и сюсюканье. Пора было или кончать
затянувшуюся беседу, или поворачивать ее на сто восемьдесят градусов.
Полковник предпочел последнее. И тут из-за поворота вдруг показалась
провинциальная богиня с улыбкой Клеопатры и шеей Нефертити. Богиня кивнула
головой и обрела реальные земные черты. Аптекарь назвал имя Нины
Михайловны Струмилиной.
- Как? - изумился Диомидов. - Она жива?
- По-моему, она сейчас в Москве, - сказал аптекарь.
- Почему же вы не говорили об этом раньше?
Теперь пришла очередь аптекаря изумляться.
- Я говорил, - сказал он.
- Но вы не называли имени.
- Товарищ Ромашов не спрашивал его у меня.
"Ну конечно, - подумал Диомидов. - Мне тоже не пришло это в голову".
- Беклемишев писал ей? - спросил он.
- По-видимому, нет. Но он знал, что она живет в Москве. Она ведь
уроженка Сосенска. Сейчас ей лет восемьдесят - восемьдесят пять. У нее
есть дочь, которая изредка навещает родные места. Собственно, от дочери я
и услышал историю несчастной любви Беклемишева. Сам он об этом никогда не
говорил.
"Черт знает что, - подумал Диомидов. - Все это маловероятно. Но нельзя
же пренебрегать и такой ничтожной зацепкой. Десятки лет. А вдруг он писал
ей? Или оставлял ее адрес кому-нибудь в Южной Америке?"
- Вы не можете приблизительно назвать дату ее отъезда в Москву? -
спросил он.
- Нет, - сказал аптекарь. - Впрочем, это можно прикинуть. Зинаида
Ивановна, ее дочь, говорила, что они уехали из Сосенска, когда ей было
года два. Сейчас ей около шестидесяти. Значит, где-то в 1912 году.
- Так, - сказал Диомидов, делая в уме несложный подсчет. Дневники
Беклемишева датированы 1914 годом. К этому времени Струмилина была уже в
Москве. Есть, пожалуй, смысл заглянуть в прошлое этой дамы.
А Лагутин в это время читал Маше письмо Курта Мейера.
"Многоуважаемый господин Диомидов!
В свое время я поделился с Вами некоторыми сомнениями относительно
человека, носящего фамилию Бергсон. Я никогда не считал себя хорошим
физиономистом, но выражение лица, с которым Вы выслушали мое сообщение,
навело меня на размышления о том, что Вы мне просто не поверили. Может
быть, я ошибся. Во всяком случае, я пишу об этом не для того, чтобы
упрекнуть Вас. Отнюдь. Моя информация носила слишком отвлеченный характер,
чтобы ею можно было воспользоваться. Ее можно было расценивать только как
побуждение человека, испытывающего добрые чувства к народу страны, в
которой этому человеку довелось побывать. Расставшись с Вами, я еще раз
продумал наш разговор и пришел к мысли о необходимости принятия какого-то
решения. Единственно правильным мне показалось довершить начатое.
Осуществить это можно было только одним путем - поехать на Амазонку и
разыскать ту таинственную лабораторию, которая, по-моему, имела отношение
к событиям, взволновавшим мир.
Это оказалось трудным предприятием, но не невозможным. Конечно, один я
ничего бы не сделал и не нашел. Помогли друзья, которые разделили со мной
тяготы путешествия к эпицентру катастрофы.
Не буду вдаваться в детали. И без того письмо получается достаточно
длинным. Скажу только, что мы оказались не одиноки на этом пути:
обстоятельство, послужившее к усугублению трудностей, но одновременно
позволившее кое-что прояснить. Именно это "кое-что" и заставило меня
взяться за перо, чтобы написать Вам, Именно это "кое-что" удерживает меня
пока от публичных выступлений с разоблачениями. Однако постараюсь быть
последовательным".
- Он, наверное, скучный человек, этот Мейер, - вдруг сказала Маша.
- С чего ты это взяла?
- Да так, слог у него тягучий.
Лагутин пробежал взглядом по нескольким страницам и стал читать сразу
четвертую.
"На берегу ничто не напоминало о гекатомбе, свершившейся здесь
когда-то. Сельва уничтожила все следы преступления. Зеленый полумрак царил
в лесу, в который мы вступили, распрощавшись с командой парохода. Зеленый
полумрак, наполненный птичьим гомоном, был нашим спутником во время
многомильного перехода до лаборатории Хенгенау. Да, теперь мы знаем, что
так звали профессора-изверга. Впрочем, я об этом расскажу позднее.
Первую ночь мы провели на месте. Мне эта ночь была нужна для того,
чтобы определить направление дальнейшего пути. Да, я помнил расположение
звезд в ту, давнюю ночь. Сделав поправки на время года, мы
сориентировались и утром двинулись туда, куда, как я предполагал, ушли
танки с обезьянами. Простите, господин Диомидов. Я все время пытаюсь
избежать длиннот, но у меня это плохо получается. Еще немного, и я перейду
к сути дела. Вы поймете меня, когда узнаете о тех странных вещах, с
которыми нам пришлось столкнуться. Многое из того, что мы увидели, пока не
поддается объяснению. И я опасаюсь, что человечество долго еще будет
находиться в неведении относительно целого ряда фактов. Так думаю не
только я, но и мои друзья, один из которых физик, а другой - археолог".
- Когда же он к делу перейдет? - поинтересовалась Маша.
- Подожди, - махнул рукой Лагутин. - Вот оно.
"Я еще не сказал Вам, что мы сбились с пути. Незначительная ошибка в
расчетах отклонила нас на несколько десятков миль в сторону. Мы поняли
это, когда увидели пирамиду в лесу. Мой друг, археолог Иоганн Крейцер,
утверждает, что эта находка выходит из ряда вон, что ее значение трудно
переоценить и что она, несомненно, прольет новый свет на установившиеся
взгляды относительно происхождения индейцев Латинской Америки. Он так
заинтересовался горельефами на стенах у входа в храм и статуей бога в
верхнем зале, что не хотел уходить до тех пор, пока не сфотографирует и не
опишет все увиденное. Мы оставили его и занялись осмотром внутренних
помещений.
В одной из отдаленных комнат (я употребляю это слово, хотя правильнее
было бы назвать помещение склепом), так вот в одной из отдаленных комнат
мы нашли следы недавнего пребывания человека. Постелью ему, вероятно,
служила легкая надувная лодка. В ней лежал портативный радиоприемник,
слегка прикрытый одеялом. В углу комнаты-склепа были аккуратно сложены
пакеты и банки с продуктами. Снаружи у входа валялись канистра из-под воды
и разорванная пополам записная книжка.
- Знаешь что, - сказал Лагутин. - Я, пожалуй, пропущу еще несколько
страниц. Эта обстоятельность может свести с ума. Диомидов говорил мне, что
в письме есть вещи, которые должны нас заинтересовать, но пока я что-то их
не вижу.
- Самое интересное должно быть в конце, - сказала Маша.
- Да, да. "Конечно, первой нашей мыслью было проверить"... Не то... Не
то... "Мы занялись детальным осмотром помещения". Так... "Что удалось при
этом обнаружить, я Вам уже написал". Да, длинно умеют писать люди... Ага,
вот, кажется, что-то интересное...
"Конечно, мы обратились к записной книжке. Мы считали, что она поможет
если не разгадать тайну, то хотя бы подыскать ключ к ней.
Это была добротная коричневая кожаная записная книжка. Чтобы разорвать
ее на две части, требовалась, вероятно, немалая сила. Потому что линия
разрыва шла поперек книжки. Попробуйте проделать подобный опыт, и Вы
убедитесь в том, что нормальному человеку сделать это не удастся.
Установить имя владельца книжки не составляло труда. "Людвиг Хенгенау"
- эти слова были вытеснены на обложке. А характер записей позволял сделать
вывод, что они предназначались только для хозяина, который, по всей
видимости, никогда не предполагал, что они могут стать известны кому-либо,
кроме него.
Когда я поднимал обрывки книжки с пола, из кармашка на обложке выпала
часть фотографии. Вторая часть нашлась в другом куске. Да, это был он -
тот самый профессор-эсэсовец. Я не мог забыть его лица, как не забыл лица
сопровождавшего его Бергсона. Такое не забывается.
Но я не буду отвлекаться, а перейду непосредственно к записям. Они
очень отрывочны, бессистемны и на первый взгляд лишены логической
последовательности. Хенгенау, видимо, записывал мысли, приходившие ему в
голову во время работы. Даты отсутствуют. В то же время складывается
впечатление, что в этих записях есть некая путеводная нить, центральная,
стержневая мысль. Впрочем, судите сами. Я воспроизвожу то, что мы
прочитали".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг