- Это подтверждает мою гипотезу. Я подозреваю, что нежно любящий отец,
Давид Хачапуридзе, столь же нежно любил драгоценности, которыми торговал:
раз продав их, он потом стремился вернуть их обратно. И возвращал
сокровища он с помощью черкесов-наемников: они нападали в горах на
караван, о котором заранее узнавали, грабили его и уходили в Хостинскую
крепость... Мой талантливейший ученик Петя был прав, когда категорически
утверждал, что крепость выстроена для хранения сокровищ.
- Вот, по-моему, окончательная разгадка тайны Хостинского клада, -
сказал Березкин. - Мне кажется, мы тоже пришли бы к такому же заключению,
если бы продолжили хроноскопию. И теперь я догадываюсь, почему Хачапуридзе
так плачевно закончил свои дни. Наверное, он увлекся, пожадничал, и
наемный отряд его напал на караван, принадлежавший царскому дому. Ведь
почему-то бумаги Хачапуридзе попали в архив Вахтанга Шестого... Вероятно,
предки Вахтанга и расправились с Хачапуридзе; они же разрушили крепость,
но не сумели найти тайник... А сын... Сын Давида Хачапуридзе либо погиб
при кораблекрушении, либо так и не узнал тайны зарытых сокровищ...
- Вот видите, сколько загадок мы сразу разгадали, - невесело улыбнулся
Брагинцев. - Но осталась одна, видимо, самая сложная. Почему Белый
Мыслитель очутился в Дженне, а Черный-в Хосте? И кому принадлежали они в
Венеции? И почему начали свои непонятные путешествия в разные части
света?.. Или вы все уже знаете, и я напрасно гадаю?
Я назвал Брагинцеву имя Умара Тоголо, африканца из Дженне, и дословно
пересказал текст телеграммы.
- Вот пока все, что мы знаем. Надеюсь, что письмо Мамаду Диопа прояснит
историю Мыслителей до конца.
А Березкин подошел тем временем к письменному столу и принялся
внимательно разглядывать Черного Мыслителя.
Если вы помните, при общей хроноскопии стен хостинской сокровищницы мы
увидели на экране тень, державшую в опущенной руке кольцо; хроноскоп по
каким-то причинам оказался неточен: в руке у Черного Мыслителя была
золотисто-черная восьмерка, как бы опущенная до земли.
- Неужели-эмблема торгового дома...-не очень уверенно начал было
Березкин.
- Едва ли,- тотчас возразил Брагинцев.-Такие детали, как черта, надвое
рассекающая восьмерку, - не мелочь! Кроме того, клеймо Хачапуридзе
вырезано на нижней плоскости постамента...
- Цепь тогда...
- По-моему, это единственно правдоподобное толкование, - кивнул
Брагинцев. - Цепь или цепи, которые приковывают мыслителей к земле, не
дают им взлететь к небу... Наверное, Белый Мыслитель держал такую же
восьмерку в левой руке.
Я достал из ящика письменного стола пакетик с металлическими обломками
и протянул его Брагинцеву. Он извлек из верхнего кармашка тонкий пинцет,
плоскую лупу в обычной черной оправе и склонился над пакетом.
- Обломков недостаточно, чтобы восстановить восьмерку, - сказал
Брагинцев. - Но обратите внимание, что обе восьмерки были совершенно
одинаковыми, обе - комбинация черного и золотого цвета...
- Одни и те же цепи связывают мыслителей и в Африке, и в Европе, -
высказал я предположение. - Всюду одно и то же, и всюду мыслители рвутся к
небу.
- Я согласен с вашей догадкой, - сказал Брагинцев. - Но кто же автор
этой отчаянно смелой по тем временам идеи?.. Вы знаете, методом исключения
можно выделить пять-шесть ученых-гуманистов, мысливших таким образом.., -
Вероятно, но мы с Вербининым склонны дождаться письма Мамаду Диопа, -
сказал за меня Березкин. - Не будем запутывать и без того запутанную
историю.
Глава шестнадцатая
и последняя, в которой проясняются все неясные вопросы этого сложного
затянувшегося расследования и бросается общий взгляд на затронутые
проблемы с высоты африканской мечети в городе Дженне
Березкин был по-своему прав. Раз письмо уже послано, то проще дождаться
письма, а потом, если потребуется, начинать какие-либо дополнительные
изыскания.
Но рассуждать так, как мы, могли только люди, уже давно приобщившиеся к
расследованию загадки Мыслителей и-что тоже немаловажно-уже успевшие
устать.
Иное дело - Брагинцев, впервые увидевший проблему во всем объеме.
Отнюдь не понуждая нас к этому, сам он, великолепно зная историческую
литературу и приняв к сведению результаты хроноскопии, произвел кое-какие
сопоставления и быстро пришел к выводу, поразительному по своей простоте и
логичности (позднее он подтвердился).
Должен сказать, что раскрытие тайны Хостинского клада сблизило нас с
Брагинцевым, он как-то сразу вошел в круг наших близких знакомых, чего, к
сожалению, не произошло с Петей.
Брагинцев счел нужным рассказать Пете, кто и когда нашел Хостинский
клад, и рассказ Брагинцева почему-то произвел на него тяжелое впечатление,
Петя приехал, долго сидел у меня и настойчиво возвращался в разговоре к
прошлому Брагинцева. В конце концов я сказал ему, что тема эта сама по
себе меня мало волнует, а история жизни Брагинцева-замечательная и
поучительная.
Почувствовав, что я целиком на стороне Брагинцева,. Петя ушел.
Недели через две Брагинцев рассказал, что его ученик стал вести себя
как-то странно, а на самого Брагинцева на факультете теперь смотрят чуть
ли не как на героя детективного романа, и впервые за последние годы он
вдруг почувствовал себя на факультете неуютно.
- Пустяки это все, впрочем, - сказал Брагинцев, но мне подумалось, что
он старается успокоить и себя, и меня. - Хуже, что у Пети с дипломной
работой не ладится. По-моему, у него пропал к ней интерес.
Вскоре пришло письмо от Мамаду Диопа.
Оно пришло в тот день, когда мне с утра позвонил захлебывающийся от
восторга Березкин и прокричал в трубку, что у него родился сын. Оно пришло
в тот день, когда моего. сына принимали в пионеры, а мы с женой ждали его
дома, и я вспоминал далекий день середины тридцатых годов, когда в пионеры
принимали меня, а отец и мать ждали моего возвращения... И потому, что уже
давно нет в живых отца, и потому, что сам я искренне удивляюсь, когда меня
на улице называют "молодым человеком", а сын стоит на торжественной
линейке перед Мавзолеем, - по всем этим причинам настроение у меня было и
светлое, и грустное. И совсем уж неожиданно оказалось созвучным этому
сугубо личному настроению письмо Мамаду Диопа, письмо, позволившее почти
реально ощутить величие и бесстрашие человеческой мысли, преемственность
подвига, на который сознательно шли и идут мыслители разных стран и
народов.
Да, мы узнали имя человека, вдохновившего ювелира на создание
скульптурной группы, и узнали имя араба, доставившего Белого Мыслителя из
Венеции в Дженне. Мохаммед аль-фаси и Мамаду Диоп нашли в Рабатской
королевской библиотеке рукописи, прояснившие всю историю, - рукописи,
кстати, хорошо известные арабистам, но теперь зазвучавшие по-новому.
Письмо Мамаду Диопа подвело итог нашим изысканиям. Но уже через
несколько дней после получения письма мы с Березкиным покинули пределы
своей страны, миновали Париж и очутились в Африке... А потом наступил
такой момент, когда мы увидели медленно вырастающий на горизонте город
Дженне, город, прочно владевший нашими мыслями, и событие это произвело и
на меня, и на Березкина такое глубокое и сильное впечатление, что
по-новому озарилась для нас вся история Мыслителей...
Вот почему, нарушая хронологическую последовательность, я временно
умалчиваю о содержании письма и прошу вас мысленно перенестись на берега
Черного континента.
"На берега"-в точном смысле слова, потому что наблюдения, которыми я
хочу сейчас поделиться, поведут нас от побережья в глубь материка.
Итак, мы с вами на улицах Дакара, крупнейшего города Западной Африки.
Жарко и сухо. Солнце висит над головой. На центральных улицах-густые
деревья, и черная тень от них лежит на мостовой, на тротуарах. Много
машин, велосипедов. На тротуарах, в тени деревьев, сидят торговки с детьми
за спиной, спят нищие. В стороне мечети с квадратными минаретами, в
сторону крытого рынка, увешанного рекламами французских торговых фирм,
тянутся вереницы слепых и калек. Удивительно много их в Дакаре, и вид
слепцов с мальчиками-поводырями невольно вызывает в памяти картины
нидерландского художника Питера Брейгеля Старшего... Он жил и работал в
шестнадцатом веке, том самом, который интересует нас, и, пожалуй, только
слепцы и калеки, собравшиеся в стольный портовый город со всех концов
страны, заставляют вспоминать в Дакаре средневековье... В основном же
город современен - современен его прекрасно оборудованный порт, современны
застроенные белыми небоскребами центральные кварталы и фанерными
домишками-окраины... Вместо Дакара я мог бы назвать какой-нибудь другой
портовый город - Конакри или Рюфиск, например; они однотипны. Это
всамделишная неподдельная Африка, но Африка последнего столетия, не дающая
никакого представления о более отдаленном прошлом, о шестнадцатом веке в
частности.
Теперь отправимся в глубь континента, километров этак за
пятьсот-семьсот.
Для посещения можно выбрать любой ' город-и Киндию, и Маму, и Лабе, и
Пита, и Каруссу, и Нзерекоре, и Тиес, но, пожалуй, больше других подходит
город Канкан - второй по величине город Гвинеи, расположенный на притоке
Нигера.
Я выбрал Канкан не случайно: он был основан лет триста с лишним назад,
то есть во время или вскоре после интересующих нас событий, и в
архитектурном плане почти не претерпел изменений. Канкан-город,
застроенный круглыми саманными хижинами под островерхими соломенными
крышами; это, по характеру застройки, обычная гвинейская деревня, выросшая
до размеров города. Так- из деревень-возникали города и в России, да и не
только в России. Типичность Канкана как раз и устраивает меня.
Канкан я видел во время первой поездки в Африку. И потом, читая о
средневековой Западной Африке, я видел ее города такими, каким запомнился
мне Канкан, добавляя мысленно лишь крепостные стены, которые повсюду были
разрушены французами после захвата городов.
И тут я хочу подчеркнуть следующее. Я довольно хорошо представлял себе
зрительно средневековые, похожие на Канкан, города Африки; представлял
себе, что какой-то один город-столица-превосходил другие по размерам и был
лучше укреплен. Я мог вообразить себе конное воинство, закованное в медные
панцири, вооруженное пиками и кривыми мечами,- воинство, то праздно
шатающееся по городским улицам, спящее у коновязей в тени крепостных стен,
то неистово рубящееся с другим воинством, подчиненным удельному вождю или
даже манса - императору небольшого соседнего государства... Нетрудно было
вообразить и пехотинцев-в средние века они и в Африке, и в Европе
вербовались из голытьбы и уже потому не были столь пышно разодеты... Я мог
представить себе, наконец, известную роскошь императорского двора, обилие
рабов (они подчас занимали высокие государственные должности), наложниц,
юношей с мечами и свирепых псов, охранявших трон владыки... Но все эти
отдельные и в общем-то верные черты средневекового африканского быта не
создавали в моем воображении единой картины, еще не позволяли зримо
представить себе своеобразие и величие африканских государств, понять
уровень африканской средневековой цивилизации.
Потребовался еще год жизни, потребовалось еще одно путешествие по
Африке и "личное свидание" с городом Дженне, чтобы все стало на свое
место, чтобы сам я дорос до понимания величия средневекового Судана...
В центре Дженне-маленького городка из плоских глиняных домиков - стоит
огромная, самая большая в Африке мечеть, слепленная из глины. Мечеть
производит удивительное и грозное впечатление, и вообще она не похожа ни
на что в мире,-похожа только на свои же копии, которые мы потом видели в
других городах. Она задавила бы плоский городок своей громадой, она
внушила бы страх иноземцам клыкастыми - правда, оплывшими - стенами и
прямо-таки противотанковыми надолбами - в полтора человеческих роста! -
вокруг здания, если бы...
Вот тут и начинается главное. В первой поездке по Африке в нашей группе
был поэт, который потом выпустил книгу стихов под названием "Африка имеет
форму сердца"... Это на редкость просто и на редкость точно. А в центре
этого сердца стоит огромная мечеть, увенчанная тремя ракетами, нацеленными
в зенит.
И они, эти ракеты, решают все - они придают неожиданную легкость
громоздкому зданию, они начисто устраняют раздумья о воинственных замыслах
создателей мечети; они утверждают общую для - всех людей мира мечту о
штурме небес, мечту, зародившуюся много веков назад и нашедшую
неожиданное-архитектурное!-воплощение в сердце Африки.
Все это произошло, наверное, потому, что один из самых могущественных
императоров Мали, некто Гонго-Муса, завершая паломничество в Мекку,
встретил некоего вертопраха, бродячего поэта по имени Андалу эс-Сахели.
Чем-то он полюбился наделенному колоссальной властью императору, и тот
уговорил поэта отправиться вместе с ним в его владения, в центр Африки, И
там, в Мали, император поручил поэту создать особый архитектурный стиль,
который отличал бы его страну от всех прочих стран... И потому, что
император доверился поэту, возник архитектурный стиль, который уже
несколько веков известен как "суданский"-он пережил всех императоров, все
империи.
Будь я поэтом, я написал бы о Андалу эс-Сахели поэму. Но я
исследователь и задаюсь совсем другой задачей - стремлюсь понять, как мог
возникнуть в средневековой Африке, в четырнадцатом веке стиль, который я
бы назвал "устремленным к небу", хотя это и не абсолютно точное выражение.
Я не могу решить этого вопроса,- проще всего тут сослаться на поэтические
вольности,- но мечеть в Дженне, созданная по проекту бродячего поэта
Андалу эс-Сахели, открыла мне глаза на эпоху, о которой я размышлял
последние месяцы.
Вообще, чем дольше живешь, тем чаще убеждаешься, что большие явления
никогда не бывают случайными. И теперь я убежден, что есть прямая связь
между помыслами поэта Андалу эс-Сахели и астронома Умара Тоголо,
составителя удивительно точных астрономических таблиц, сопоставимых, как
утверждают специалисты, только со знаменитыми таблицами Тихо Браге... Все
они стремились к небу. И не как фанатики-мусульмане-в том-то и дело! Я
уверен, что Умар Тоголо вел свои визуальные наблюдения за движением звезд
с крыши мечети, украшенной ракетами Андалу эс-Сахели (они используются как
минареты, и каждое утро муэдзины выкрикивают сквозь узкие прорези призывы
к молитвам).
И поэт, и астроном были братьями по духу. Но не только они. Умару
Тоголо принадлежали, помимо таблиц, и крамольные теоретические
исследования, которые сделали его близким Джордано Бруно...
Вот видите, как просто назвалось то имя, которое все связывает и все
объясняет...
В 1591 году величайший итальянский ученый и гуманист Бруно, вынужденный
жить вдали от родины, получил из Венеции, от некоего патриция Мочениго,
приглашение на должность учителя философии и мнемоники (так называлась
тогда "наука" запоминать).
Бруно принял приглашение-принял потому, что истосковался по родине, по
Италии, потому, что Мочениго гарантировал ему полную личную безопасность,
потому, наконец, что Венеция-и об этом я уже писал-по тем временам могла
считаться вольным городом...
Чем это кончилось-известно всему миру. Но в короткие свободные месяцы,
прожитые в Венеции, Джордано Бруно успел встретиться с просвещенным
путешественником, арабом ибн Амир Хаджибом и от него узнал о научных
изысканиях негра из Дженне по имени Умар Тоголо, По-видимому, Джордано
Бруно был поражен совпадением их взглядов на мироздание. Они оба
утверждали, что Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце - вокруг
неизвестного центрального светила, они оба утверждали, что жизнь есть не
только на Земле, но и на других планетах, которые во множестве встречаются
во вселенной.
Иначе говоря, они были братьями по разуму, оба думали об одном и том
же, и оба одинаково рисковали, потому что и христианство, и мусульманство
одинаково свирепо преследовали свободомыслящих...
Для меня лично бесспорно, что ибн Амир Хаджиб был единомышленником
Умара Тоголо и был единомышленником Джордано Бруно. Я даже допускаю - тут
я отдаю дань своим специфическим интересам,- что, быть может, именно ему
принадлежала идея создать символическую скульптурную группу, которую он же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг