- Конечно. МС-316/98. Должен тебе признаться, что ваза меня
заинтересовала.
Не нравится мне история, которая с ней произошла, - Мне тоже не
нравится. Да и торговый дом Хачапуридзе почему-то не вызывает почтения.
Березкин подошел к хроноскопу, постоял перед ним, но потом решительно
заявил:
- Прибором займусь завтра. На свежую голову. Сегодня не могу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой Березкин проводит в мое отсутствие тщательную проверку
хроноскопа и убеждается в его исправности; некоторые контрольные сеансы
хроноскопии, как выяснилось, заслуживают того, чтобы о них было специально
рассказано.
На следующий день Березкин, с обычной его прямотой, сказал мне по
телефону, что мое присутствие в институте вовсе не обязательно.
- Пока я сам во всем не разберусь, ты мне только мешать будешь, -
заявил он.
- Кстати, я же знаю, что у тебя накопилось множество всяких дел.
Незавершенных дел действительно накопилось много, и я решил
воспользоваться вынужденной паузой в расследовании. Хроноскопия невольно
"теснила" некоторые иные мои интересы и симпатии, но отнюдь не сводила их
к нулю.
Систематичность в работе, выработанная с годами, позволяла мне
продолжать литературную деятельность, писать статьи и книги по теории
естествознания; лишь от длительных экспедиционных поездок пришлось
отказаться (их заменили частые выезды с хроноскопом).
Короче говоря, у меня имелись основания ценить выпадающие на мою долю
свободные дни и недели. Теперь же, благо работоспособность моя
восстановилась, я надеялся провести их в высшей степени плодотворно.
Отключив телефон и запершись на несколько дней дома, я дописал статью
для "Известий Всесоюзного географического общества", набросал несколько
заметок для популярных изданий, прочитал корректуру своей книги, а затем
отбыл в Ленинград, где отлично поработал в библиотеке Географического
общества.
Вернувшись в Москву, я узнал, что Березкин уже несколько раз звонил и
просил заехать к нему безотлагательно.
Я застал своего друга в настроении, которое не назвал бы безоблачным.
Он сам признался в этом и добавил:
- Ничего не могу тебе объяснить. То ли немножко устал, то ли
неопределенность раздражает. Да, скорее всего неопределенность. Такое
ощущение, что забрались мы далеко, а толку - на грош. И кажется, что не
выпутаться нам из всех этих историй. Я говорил тебе, что ваза меня
заинтересовала. Но можно ли из нее еще что-нибудь выжать? Я не уверен.
Если не появятся дополнительные материалы для хроноскопии - считай, что
время потрачено зря.
Я знал, что моему другу подчас свойственны приступы пессимизма. Но
обычно случалось так, что один из нас сдавал в тот момент, когда другой,
как говорится, находился на подъеме. Поскольку я занимался совершенно
иными делами, то раздумья о неудачах хроноскопии отнюдь не вымотали меня.
Наоборот, я привез из Ленинграда изрядный запас бодрости, а как вести
себя с захандрившим Березкиным, мне было отлично известно.
- Удалось тебе исправить хроноскоп? - спросил я.
- И тут ерунда какая-то, - сказал Березкин. - Провозился с хроноскопом
несколько дней и убедился, что он в полной исправности.
- А пробовал ставить те же самые вопросы?
- Конечно. Вдоволь налюбовался и на Зальцмана, и на Черкешина.
- В таком порядке они и появились - сначала Зальцман, за ним - Черкешин?
- Случалось и наоборот. А какое это имеет значение? Я задумался -
интуиция подсказывала мне, что даже такой мелочью не следует пренебрегать.
- Покажи-ка мне контрольные сеансы хроноскопии, - попросил я.
- А! Контрольные! - улыбнулся Березкин. - Знаешь, что я совершенно
случайно открыл?
Березкин выдержал торжественную паузу и сказал:
- Рука об руку с золотым человеком стоял - кто бы ты думал? - черный
человек! Аф-ри-ка-нец!
- Не может быть, - тихо сказал я, пораженный неожиданным сообщением. -
Или... Или это нечто фантастическое. Ты уверен, что не ошибаешься?
- Да что с тобой? - удивился Березкин. - Что ты так разволновался?
Ничего же сложного, и ошибка практически исключается. На золотой руке
сохранились следы черни или потемневшего от времени серебра, и заключение
хроноскопа вполне логично.
- Но тогда летит твой пресловутый религиозный мотив и все запутывается
еще больше! Березкин ждал разъяснений.
- Как ты не поймешь! Будь статуэтки новыми, в них можно было бы
заподозрить любую агитку - и религиозную, и политическую. Вообще -
плакатный мотив, имеющий в разных странах разное значение. Но в коние
шестнадцатого столетия у европейцев не было в центральных районах Черной
Африки ни колоний, ни религиозных миссий!
- Так, - сказал Березкин.
- Те же мореплаватели-полупираты, что захватывали островки или устья
рек на африканском побережье, заботились прежде всего о работорговле.
Какие уж там сплетенные руки! Вся политика сводилась к грабежам и обманам.
- И Венеция тут ни при чем, - дополняя меня, - сказал Березкин.
Во-первых, венецианцы в основном ориентировались на Восток. А во-вторых,
какому пирату пришла бы в голову мысль заказать в Венеции нечто подобное
нашим статуэткам?! Ну и загвоздка!
Березкин несколько раз пробежался по кабинету и остановился передо мной.
- Знаешь, теперь я убежден, что за белой и черной статуэтками
скрываются люди высокого ума и высокой души... Ты должен написать Мамаду
Диопу, и написать, не откладывая.
- Написать несложно, но о чем?
- О том самом! О том, что в конце шестнадцатого столетия от Венеции к
Дженне протянулась незримая нить взаимного уважения и доверия! Ее
протянули друг другу два человека, в чем-то очень близких, хотя мы еще не
знаем, в чем именно!
Березкин говорил с несвойственной ему темпераментностью, но закончил
совсем по-деловому; - Видишь ли, мое предположение - пусть не окончательно
доказанное, - сузит для Мамаду Диопа сферу поисков, а сие, как ты
понимаешь, немаловажно... А теперь - смотри!
Березкин быстро подошел к хроноскопу, включил его и принялся, торопясь,
"прокручивать" для меня контрольные кадры, чтобы поскорее показать
запечатленную в "памяти" хроноскопа маленькую скульптурную группу.
Я не очень внимательно вглядывался в кадры, но когда на экране
мелькнули тонкие сильные руки - уже знакомые нам руки с крепкими длинными
ногтями, - я вздрогнул.
- Что это значит? - спросил я Березкина.
- А, ерунда! - сказал все еще возбужденный Березкин. - Я взял для
контрольного сеанса смятую оберточную бумагу из мусорной корзины...
Березкин осекся и повернулся ко мне.
- В бумагу была завернута серебряная ваза...
- А порвал и скомкал бумагу Брагинцев. Значит, на экране его руки, и мы
их видели раньше.
- - Да, когда он распрямлял вазу, каким-то образом попавшую к нему.
- Странным образом попавшую, - сказал я. - Иначе - к чему
таинственность, недоговорки?
Березкин, не выключая хроноскопа, задумался.
- А я все прозевал, - сказал он. - И смысл союза венецианца с
дженнейцем, и руки...
- Ты же проверял хроноскоп.
- Все равно, невнимательность непростительна. Что касается
действительной или мнимой таинственности... Можно кое-что проверить.
- А знаешь, мне не хочется проверять.
- Но Брагинцев зайдет через несколько дней.
- Мне не хочется, чтобы он приходил.
- Кажется, мы опять нарушаем одну из своих основных заповедей, - тихо
произнес Березкин. - Оскорбляем человека подозрением.
Теперь допустил промах я. Досадный промах, потому что уже не один год
стараемся мы вывести в собственных душах родимые пятна прошлого.
- Да, - сказал я. - Еще ровным счетом ничего не известно. Все остается
по-прежнему, и наши двери открыты для Брагинцева. Покажи, пожалуйста,
Мыслителей. Белого и черного.
- - Мыслителей - переспросил Березкин. - Это звучит неплохо!
Он переключил хроноскоп, и на экране возникли чет-ние силуэты двух
человеческих фигур. Сплетенные руки людей держали земной шар, головы их
были запрокинуты, а глаза устремлены к небу.
К небу, но не к богу. Теперь ни я, ни Березкин не сомневались в этом.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой рассказывается о некоторых исторических изысканиях, сделанных
по книгам, и приводятся доказательства тому, что в шестнадцатом веке в
ряде европейских стран определенно существовал интерес к загадочной Черной
Африке; в этой же главе объясняется странное поведение хроноскопа при
анализе рукописной строки и говорится кое-что о Брагинцеве.
В первые дни после появления рук Брагинцева на экране - появления,
столь неожиданного для нас, - мы с Березкиным чувствовали себя не
наилучшим образом.
Мне трудно передать даже свои собственные ощущения, но если их
искусственно упростить и обобщить, то можно сказать примерно следующее.
Главное, видимо, заключалось в том, что, признав в статуэтках
Мыслителей, устремленных к небу, и понимая, что воплощен в них высокий
замысел, мы с особо обостренной неприязнью сознавали, что тут же, рядом,
находится нечто мелкое, а может быть, и корыстное... Было бы несправедливо
связывать это ощущение мелкого и корыстного только с Брагинцевым, которого
мы не могли и не хотели ни в чем подозревать. Но столь же несправедливо
было бы отрицать, что толчком для невеселых раздумий послужил памятный нам
контрольный сеанс хроноскопии.... Впрочем, под "мелким" я подразумеваю и
собственные изъяны в сознании, в отношении к людям, а самокритика такого
рода вовсе не доставляет удовольствия.
Добавьте к этому мысли о том, что мы зря приняли участие в
кладоискательстве, что исследовали мы объекты, не достойные хроноскопии, и
тем самым изменили провозглашенным ранее принципам.
Поймите, наконец, и чисто профессиональные сомнения: мы впервые, если
не считать сугубо опытных сеансов, столкнулись при хроноскопии с живым
человеком, причем с человеком, которого мы как будто уже неплохо знали.
Лишь постепенно, если так позволительно выразиться, выделились два
направления, приведшие в определенный порядок наши мысли и чувства. Они
сложно переплетались, эти "направления", в нашем сознании, но и спутать их
было невозможно. Во-первых, нас все больше увлекала загадка Мыслителей.
Во-вторых, мы верили в высокую символику Мыслителей, и тем более
почему-то унизительно было подозревать в нехорошем человека, живущего
рядом.
Мы решили, что обязаны оправдать Брагинцева - оправдать нашими
профессиональными методами, с помощью хроноскопа, который вдруг бросил на
него тень.
К сожалению, ясность задачи еще не гарантирует ее быстрого выполнения.
Это тем более справедливо, что открытие второго Мыслителя поставило
перед нами немало новых загадок. Религиозный мотив, предполагавшийся
ранее, все упрощал; во всяком случае, не требуя специального объяснения,
он избавлял нас от необходимости размышлять, как и почему мог возникнуть
такой сюжет.
Иное дело - происхождение антирелигиозного по своей сути сюжета, в
котором христианин объединился в порыве к небу с мусульманином или даже
анимистом, причем объединился в то время, когда европейцы и африканцы не
имели непосредственных контактов!
Тут было над чем поломать голову!
Но прежде чем "ломать голову", следовало просмотреть литературу. Этот
наилегчайший путь я и избрал для начала.
Впрочем, чтобы представить себе историческую обстановку, достаточно
было пролистать учебник.
Конец шестнадцатого столетия - конец эпохи Возрождения в Италии. Позади
- жизнь и деятельность титанов, утверждавших высокие идеи гуманизма,
прославлявших человека, титанов, мыслью и делом раздвинувших границы
мира...
Идеи гуманизма еще не угасли, еще есть люди, борющиеся за них, но уже
развернула наступление церковь, поддержанная испанцами, захватившими почти
всю страну. Уже давно созданы иезуитские трибуналы, давно преследуются
передовые мыслители и пылают костры, на которых сжигают сторонников
"жизнерадостного свободомыслия" (это выражение Энгельса)...
Кто же дерзнул в таких условиях бросить вызов инквизиторам, опиравшимся
не только на духовную, но и на политическую власть? Кто оказался выше
религиозных и расовых предрассудков?
Можно утверждать лишь одно: это был человек великой мысли и великого
характера, человек, не знавший страха перед инквизицией.
Как видите, вывод мой не потребовал большого напряжения ума; он, как
говорится, взят с поверхности, но другого пока не дано.
А случайно ли, что именно в Венеции возник столь неожиданно смелый
сюжет?
Вот на этот вопрос я могу ответить с большей определенностью.
В конце шестнадцатого века на всей территории нынешней Италии
независимость сохраняли лишь Папская область, герцогство Савойское и...
Венеция. В политическом плане, стало быть, она находилась в несколько
лучшем положении, чем все остальные города - как торговые, так и
неторговые. Я не знаю еще, имеется ли тут прямая связь с историей, нас
занимающей, но, по тому времени, обстановка в Венеции была
наиблагоприятнейшей.
Мне удалось обнаружить и еще одно, более конкретное, а может быть, и
более замечательное совпадение.
В середине шестнадцатого столетия Джованни Баттиста Рамузио - секретарь
венецианского Совета Десяти, правившего городом, - выпустил в свет под
своей редакцией книги одного и того же человека, имевшего, однако, три
имени.
Сначала этого человека звали Хасан ибн Мухаммед аль-Базаз аль-Фаси.
Потом - Джованни Леони. И, наконец, еще позднее, Европа назвала его Лев
Африканский.
Это был человек удивительной судьбы. Он родился в Испании, но родители
его из-за религиозных преследований вынуждены были бежать в Марокко. Он
получил блестящее образование в Карауинском университете, что находится в
городе Фее. Потом он совершил путешествие по странам арабского востока и
по Судану, посетил города Дженне и Тимбукту... Затем судьба занесла его в
Стамбул, и там его странствия были прерваны: он отправился морем в Тунис и
попал в плен к христианским пиратам. Среди пиратов нашлись умные люди,
которые поняли, что в руки к ним попал человек выдающийся. Пираты не
отправили его на невольничий рынок - они преподнесли его в... подарок папе
римскому. Папа крестил Хасана ибн Мухаммеда аль-Базаза аль-Фаси и нарек
его Джованни Леони.
Джованни Леони получил свободу и получил пенсию. На свободе, по
поручению папы, он описал свои путешествия по Судану, рассказал о городах,
которые посетил, о богатствах и обычаях суданцев.
Джованни Леони закончил свои дни в Северной Африке.
Вскоре после его смерти в Венеции появилась книга, на которой значилось
его третье имя...
Почему в Венеции?
Я не знаю, каким образом секретная рукопись (а сведения о странах, с
которыми можно было выгодно торговать, считались секретными, и папа вовсе
не из праздного любопытства заказал книгу Льву Африканскому) попала из
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг