Но нам с ней не нужны были слова, чтобы сбившись случайно в потаенном
углу шептать: "Ты представляешь, какой ужас?!" Нам было достаточно видеть
визави види вици мори...
У нее был запретный взор цвета греховной хоругви. Моей хоругви
серо-зеленого цвета неутоленной печали.
Так, боже, боже, виноват я был, так достоин суровейшего наказания,
когда бросил свой недостроенный, несовершенный мир, когда позабыл о своем
назойливом человечестве, когда ощутил себя Одним и больше никем, когда мой
озабоченный экспресс, моя судьба, моя мысль на полустанке Чивита-Банфи
вдруг ни с того ни с сего встретился с ее экспрессом, с ее мыслью с ее
судьбой и нас понесло, поперло в сторону, в пропасть.
- Дон Паоло Малатеста, - высокомерно и возмущенно произнесла она - так
вы настаиваете, что мой метод прогнозирования по вываренной в солидоле
печени черной супоросой свиньи, зарезанной в третий вторник после Троицы
неправомерен?
- Прекрасная донна Франческа да Римини, ваш метод просто чушь собачья.
Она уничтожила меня своим животворящим взором и, честное слово, только
формальные рамки кодекса средневековой благовоспитанности нам помешали
сразу же кинуться друг другу в объятия и не размыкать их, пока не кончится
XIII век. Несчастливое число века. Почти всем и мне тоже тогда казалось,
что XIII век - последний.
А посреди залы, стены которой расписывали лучшие мастера школы Джотто,
на гладком паркете босиком, потрясая власяницей, пророчествовал знаменитый
прогностик из Патмоса.
- И восплачут и возрывают с ней цари земные, блудодействовавшие и
роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее...
Все внимали, затаив дыхание. А ты оглянулась на меня. А я протянул тебе
тайно теплую подрагивающую руку.
- Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по
делам его, - говорил Иозин из Патмоса.
Я ощутил щекою дуновение ее волос. "Это к нам не относится?" "Это к нам
не относится, Франческа, девочка моя, так бывает, мне это тоже очень
удивительно, когда ничто к нам не относится, когда никого, кроме нас нет".
Не относится, нет, не относится.
Далеко отсюда, за высокими домами, за широкими скверами, там, где город
наконец кончается, я видел, свидетельствую - небо возлегло на землю. И
некому было составить протокол, уличающий их в преступлении. Земля
стонала, трясясь, изливаясь лавою страсти. Ветер вздымал складки пыли,
шепча неизреченную ласку. Горячий дождь орошал благословенное лоно
красавицы.
Я сказал, что это хорошо. И я же потом приказал изранить землю
взрывами, приказал изранить небо ракетами. Я же понаставил крыши,
разделяющие их.
Темен мой разум. Таинственен и двузначен смысл моих слов. Непонятен мне
этот сотворенный многотысячелетний город.
По Першпективе Истикляль предназначение вынесло меня ко Дворцу
Правосудия, где две сотни климактерирующих стариков и старух принимали
Закон о молодежи. Почтенный барбос с отвисшими щеками в греховодной сетке
мелких кровоизлияний встал и сказал.
- Совершенно необходимо усилить работу в области нравственного
просвещения молодежи в районе бинарных отношений юношей и девушек...
И умер.
- Ты не знаешь, что такое "бинарные отношения"? - раздался громкий
вопрос на галерке.
- Не-а.
На трибуну вынесли парализованную сводную старуху.
- Перед обществом стоит острая нужда в ужесточении мер против
нерегулируемости копулятивных процессов, - сказала она и умерла.
- А что такое "копулятивные процессы"?
- А хрен их знает.
На бархатный парапет галерки грудью наваливалась простая девушка из
публики и большею частию была поглощена собой. Сзади ее прижимал весь
полноценный юноша из той же публики и кроме того еще услаждал свой взор,
следя, как из-под задранных кружев и юбок подруги мелькают, пышно
подрагивают и трясутся две румяные булочки ее задницы под его
целенаправленными движениями.
- И пресловутую "Сказку о бочке" растлителя молодежи Бокаччо безусловно
запретить! - неслось снизу.
- Стыд бы поимели, - проинформировал я здоровую часть публики.
- Ты не знаешь что такое "стыд"? - обернулась она к партнеру.
- Не-а.
И я еще не знал - мне надлежало идти дальше, мой рок преследовал меня -
что девушка предварительно взяла с юноши три полновесных монеты за
удовольствие, сунув их за щеку. Юноша же после, целуя девушку особенно
горячо и нежно, незаметно выцеловал эти монеты себе обратно.
Дальше куда? Кроссворд улиц сонного сумеречного города. И ведь куда-то
прет меня, несет. Остановиться бы, вздохнуть. Но нет, только мелькают
вывески названий квартала - улица Героев, бульвар Новаторов, проспект
Ветеранов, переулок Первопроходцев, тупик Новорожденных, снова улица
Героев, стрит Непокоренных, снова, черт, улица Героев.
- Прохожий человек, где это я?
- А вот по Героев направо Победителей, потом второй налево Отменных, а
там увидишь.
Я так и проделал, и что же это, разве это моя стезя? "Улица
Счастливая", на ней шестнадцать пивных ларьков кряду и все закрыты.
Нищая чернокожая старушка, шаркая пяточными костьми, согбенно тащила на
плече двухметровый отрезок рельса. Я, воспалясь сердцем, кинулся к ней
помочь, но она, жалобно взглянув катарактами, из последних сил огрела меня
стокилограммовым концом рельса по голове. Если бы мне что-то могло еще
повредить, этот отрезок путей обозначил мою могилу. Но не суждено. Потирая
разбитый лоб, я только спросил старушку с земли:
- Бог помощь, бабушка. Как называется этот квартал?
- Какой квартал, сынок, что ты, у нас не квартал, а планета.
- Как называется, простите, ваша планета?
- Гулаговка, милок, Гулаговка. В честь чемпионки Австралии по теннису
1976 года Ивонн Гулагонг, видного борца за переход подачи.
Подошел шелудивый пес и вылизал кровь моих ран. Потом снял с меня часы
и, извинившись, побежал дальше, повиливая хвостом в желтых репьях.
- А-а, э-э, простите, - спросил я следующую, еще более согнутую и нищую
старушку, тащившую на поломанной ключице плеча пудовую железную палку, -
куда вы все это тащите?
- Да вот милый, какое несчастье - на соседний улице на Радостной,
пожар.
Действительно - сквозь чахлые промозглые кусты, где на голых ветках
звякали дежурные стаканчики, сквозь проходные дворы-канализации, где
топтались обездоленные филеры, тянуло паленым.
Действительно, на Радостной горел пятиэтажный барак N_57/18. Старушки
как могли скоро подвесили рельсу на фонарном столбе и зазвонили в нее
палкой, созывая народ на пожар. Народ не заставил себя долго ждать. И вот
уже при многих восхищенно-завистливых взглядах то один, то другой отважный
доброволец мужественно кидался в огонь и потом с воем выныривал обратно,
крепко прижимая к груди кто почти целый, лишь угол обуглился, ковер, кто
телевизор, кто холодильник. Счастливые обладатели находок, крича от боли,
спешили в свои бараки. Потом приехали пожарные. Ни жертв, ни разрушений
они не обнаружили, потому что в дыму ничего не было видно.
Улица Патриотов, проспект Лауреатов, бульвар Несмышленых, мост Сергея
IX Мироновича "Убиенного", последнего представителя дома Кирова, блеск
воды, радужные пятна нефти на челе мутной Куры, реки дружбы, улица
Эрекционная (бывш. Дерибасовская), устремленная на север.
Посреди бывшей Дерибасовской стоял не по моде, не по сезону терпеливо
одетый человек в набедренной повязке, босиком и в терновом венце. Не
взирая на оживленное уличное движение - автомобили, повозки, рикши,
велосипеды, траурные шествия - тот человек шагнул мне навстречу и протянул
руку со словами:
- Разрешите представиться - Иисус Христос.
И я был рад этой протянутой руке, как рад был любому доверию, этому
редко встречающемуся явлению в мире стад человеческих. Как можно было не
верить этой ладони с ловко вытатуированным стигматом римского
четырехугольного болта с левой резьбой, этим вещим узорам ладони с линией
жизни, длящейся до подбородка, этим папиллярным признакам, хранящимся во
всех полицейских отделениях города.
- Сын мой, - обратился ко мне, вяло пожав руку, владелец пластмассового
венца под терновый, брызжа слюной, дыша гнилыми зубами - бегати чрез улицу
пред ближним зело быстрым комонем, нижеослом, ниже волом богопротивно
есть.
- Подпишись, - вынырнул из-под колеса какой-то маленький апостол с
листочками в портфеле. - Давай, давай. Текст тут нечего глазеть,
обыкновенный. "Верую во единого Бога Отца, вседержителя, творца...", ну и
так далее, там, с глубоким прискорбием вставай проклятьем заклейменный...
Вот уже сколько подписалось. Двести сорок шесть человек. У нас тут и
генералы есть, и писатели, два хоккеиста, четыре фарисея, академики есть,
балерины, книжники с Кузнецкого моста. Давай, давай. Иначе заболеешь и
умрешь...
И я скрепил своею подписью подписной лист и там расцвел красный цветок.
А толпа генералов, академиков, балерин и фарисеев гряла дальше, паки и
паки создавая аварийную ситуацию. "Я господь ваш!" - кричала охрипшая
глотка. И толпа подхватывала: "Ура!" "Не убий!" - "Ура!" "Не
лжесвидетельствуй!" - "Ура!".
А я, всеми покинутый, подставил лицо прозрачному, теплому, недоступному
небу, которое всегда так умиротворяло меня. "Город, город, - тихонько
шептал я городу, - как скудно твое богатство вообще, как убоги твои
желания вообще. Город, знаешь когда ты исчезнешь вообще? Когда все твои
жители, сговорившись, разом смежат свои веки".
Далекий крик совы,
и след сандалии,
и крылья бабочки,
короче:
все подряд.
Нарукхито Хирономия. "После дождя"
И посреди времени на неизвестном витке Земли тогда в XIII веке на
западном берегу Адриатики я размежил веки и увидел так близко, так близко,
что хотелось тут же их смежить обратно и ощущать ее кожей, дыханием,
открытой настежь слизистой оболочкой сердца. Франческа да Римини спала и
видела вещий сон о мире, где соловьи пророчили с высоковольтных проводов,
где млеко и мед текли в целлофановой упаковке берегов, где небесный
воитель и миротворец Михаил командовал войсками ООН. И в том странном
вымечтанном мире она, нежная и хрупкая песня, серебряный аккорд,
сорвавшийся с виолы, Франческа принадлежала тому, кого любила, и полностью
удовлетворенная, безмятежная, словно бы спала и видела во сне кого любила.
- Паоло, - плакала она из одного из измерении, - кирие элейсон,
Паоло...
Паки и паки, словно юные боги посреди времен мы сплетались руками и
ногами, прорастали из тела в тело самыми чувствительными молекулами.
Каждый удар сердца сотрясал наше существо, каждая капля из недр опаляла
наше существо - и поднятой ладони было достаточно для укрытия от любой
непогоды, и в поцелуе было больше информации, чем в мировой литературе.
А там...
Джанчотто Малатеста, синьор Римини, был уличен в махинациях хлопком на
выборах в первичных организациях партии гвельфов и, подвергнутый
остракизму, выехал из Болоньи за море, где со свойственным ему азартом тут
же присоединился к Двенадцатому Полумесячному походу за освобождение
Черного камня Каабы от власти исследователей метеоритов. Но, как водится,
и этот поход, подобно предыдущим, закончился ровно через полмесяца
разграблением Константинополя, надругательством над его императрицей
Гекубой и еврейским погромом на Подоле. Однако, не мешкая, Джанчотто тут
же сочинил двадцать четыре дацзыбао и приколотил их к Спасским воротам
Красного форта Парижа с требованием их незамедлительного открытия. Он был
велик и грешен, Джанчотто Малатеста. Он выпадал в историю, как
вулканический пепел.
А я был мел и незаметен, младший Паоло Малатеста, возжелавший жену
брата своего. И доли наши качались на весах Его.
Неукротимый Джанчотто Малатеста, чья песня "Мой родимый город Римини,
не забуду твово имени" девять месяцев кряду держала первую строчку в
хит-параде студии "Глобус", выступил свидетелем на суде по иску Ата-Вальпы
к Франциско Писарро, где доказал полную неподкупность Робеспьера,
казненного рыцаря революции. И еще чего только не успел натворить
Джанчотто Малатеста, разыскиваемый всеми и не ожидаемый никем. Это он
организовал побег Нельсона Манделы с недоступного острова-тюрьмы в
пятницу. Это он подложил бомбу в мавзолей Герострата, причем от взрыва
никто, включая покойного, не пострадал. Это он поставил свечку за упокой
души Нерона.
- У тебя такой брат! - укоряли меня черные карбонарии с горящими очами,
вечно толпящиеся на вокзале в Дубулти в ожидании электричек на Пезаро.
- Где твой муж? - ласково обхаживали мою подозреваемую Франческу толпы
репортеров и любителей автографов из бюро графологической экспертизы.
А мы с нею честно смотрели друг другу в глаза и утопали в этих купелях
любви.
Я вспоминал эти глаза и сквозь слезы шел дальше и дальше, шел снова и
еще по этому воспаленному бесконечному городу "Боже, - думал я, - зачем
мне, одинокому, эта непрерывная тоска непроизошедшей утраты? Боже, зачем
мне это бескрайнее счастье?" "А затем, а затем, - отвечал я сам себе..."
- Месье, - остановил меня какой-то месье, - как пройти на
Пляс-де-Тулон?
- Туда, - махнул я в сторону Пляс-де-Ватерлоо.
- Мерси боку, месье.
"А затем, - продолжил я автоответ, - что только ради этого твоего
счастья, ради этой твоей любви-страдания да еще ради этих
горькорастворимых в тебе людей ты и живешь. И не умираешь." "А что им я?"
Это был очень трудный вопрос, заданный самому себе.
- Мужик, мужик, - подскочил ко мне какой-то мужик, - дай скорее
чего-нибудь: руку, рубль, добрый совет, два рубля. Скорее только, а то не
могу...
- Я бы отдал тебе, брат, самое дорогое, что у меня есть - хоругвь
спаса, глаз моей возлюбленной Франчески да...
- Да к черту твою Франческу! Тут душа горит, понимаешь, а на сто грамм
ни у кого не допросишься, ети их мать, спасители хреновы...
"А что им я?" - продолжил я свой трудный внутренний диалог, переходя
вброд улицу уж какую-то вовсе неизвестную. "Помощник? Судья? Воспитатель?
Нет, не-ет. Я один из них. Я такой же, как они. Я второй, сто второй,
тысяча второй раз явился сюда, чтобы никуда не уходить. Как никуда и не
уходил".
- Вот видишь, какой дядя страшный идет, - пугала чокнутая нянька
сопливого карапуза, высовывающегося между геранями из окна. - Напился,
какой-то веник на голову надел и идет, ничего не видит. Вот кашу есть не
будешь, таким же станешь.
И малыш испугался подобной перспективы до смерти.
Не помню дальше, что там еще было. Куда меня вело, куда меня несло
предназначение. Улицы, дома, вестибюли, гербоносные двери, судилище.
Судья, высший и грозный, весь в седых буклях поднялся и зачитал
обвинительное заключение: "Обвиняемая Дарья Николаевна Салтыкова. 1729
года рождения. Негритянка. Уроженка Калькутты. Из семьи потомственных
разнорабочих. Обвиняется в том, что систематически с 1748 по 1764 годы
истязала своих крепостных девок после непосильного труда на барщине
кнутобитием, иглоукалыванием, грудеотрезанием, а также заставляла зимой
купаться в проруби, оставляя потом замерзать в глухой степи. Таким образом
ею умерщвлено 38 девушек. Далее 23 августа 1765 года посредством шантажа и
угроз ею был угнан самолет, совершавший рейс Нью-Амстердам - Амстердам с
детьми, больными полиомиелитом. После отказа летчиков выполнить требования
террористки Салтыковой был взорван воздушный корабль над Атлантическим
океаном. Далее. 3 октября 1770 года ею был задушен в ванной величайший
гуманист современности Жан-Жак Руссо. И наконец в течение 1773 года в
подпольной лаборатории поместья Салтыковой ею был изготовлен и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг