И, не обращая больше на нее внимания, лег на траву, закинул руки за голову
и умиротворенно прикрыл глаза.
В общем-то, он был прав, этот грубоватый шофер. В Ландейл мы приедем в
самую жару, не до экскурсий, в автобусе духота, и лес... Он обступал нас
со всех сторон, огромные ели верхушками подпирали небо, и автобус казался
заводной игрушкой рядом с их обомшелыми необхватными стволами.
Трава похрустывала под ногами. Под елями неровными кругами лежала плотная
прошлогодняя хвоя. Валялись шишки. Я подняла одну - растрепанная. Белка
потрудилась.
Какие громадные ели... Сколько им может быть лет? Может, они были уже
большими деревьями, может, только выбивались из-под земли, когда по этой
дороге шли в Хатан светловолосые брат и сестра , бродячие лицедеи. Или не
по этой? Или здесь тогда не было ни леса, ни дороги? Прошло ведь пятьсот
лет, а земля тоже меняется, хоть и не так быстро, как люди. А память
ничего не рассказывает мне, молчит она, моя странная память...
Я вертела в пальцах шишку. Спутники мои разбрелись по лесу, весело
перекрикивались, но эти голоса, гул качающихся елей доносились до меня все
глуше и глуше. Когда же это началось? Еще год назад я работала в Институте
у Маэры и считала биотронику своим единственным призванием. Маэра, кстати,
тоже так считал, а его слово в институте значило много. Шла серия опытов,
шла на редкость неудачно, провал за провалом, Маэра нервничал, доставалось
и младшим сотрудницам, и мне самой, и вот после очередной неудачи я,
расстроившись вконец, ушла домой спать.
И едва я успела свалиться на кровать в комнате гостиницы, которую привыкла
называть домом, как пришел сон. Мне снилась долина в осеннем лесу,
поросшая редким чахлым кустарником, желтела листва, мокрая после дождя
глина расползалась под сапогами. Да, на мне были высокие, выше колен
сапоги, кожаная куртка с широкими рукавами, и поверх ее кольчуга, ее
железные колечки тускло поблескивали, и у широкого пояса в причудливо
сплетенных ножнах висел меч, я знала, что он называется кордом. Я шла по
этой поляне, подминая сапогами низкие кустики и вялую траву, а рядом шел
человек, одетый так же, как я, только меч у него был огромный, двуручный,
и сам он был на голову выше меня. Он что-то говорил, склоняясь ко мне,
убеждал в чем-то, темные глубоко сидящие глаза хмурились; но слов я не
слышала. Я не слышала своего голоса, когда отвечала ему и почему-то
смеялась. Зато я видела все очень четко: от капли дождя, застрявшей в
темных жестких волосах моего спутника, до полустершейся резьбы на рукояти
его меча, до мокрой ветки, качавшейся в пяти шагах от нас.
Внезапно я проснулась и долго лежала с бьющимся сердцем, недоуменно глядя
в низкий потолок гостиничной комнаты. Не может быть, чтобы это был сон!
Пахло сырой глиной и прелыми листьями, короткий меч бил по бедру, и
тяжесть кольчуги...
Я заснула вновь в тайной надежде, что сон вернется, но этого не случилось.
Приснилось другое. Я стояла на крепостной стене меж зубцами в рост
человека, а далеко внизу расстилались ослепительно зеленые поля,
иссеченные белыми нитками дорог. Дул ветер, такой сильный, что я
пошатнулась и, боясь упасть, схватилась за круглый камень, торчавший из
выщербленной кладки. Стена, наверное, издалека гладкая и ровная, вблизи
казалась слепленной наугад из булыжников. Не верилось, что она простоит
еще столетья, если ее не разрушат люди.
И с той ночи началось все...
Вначале я пыталась призвать на помощь науку. Должно же быть какое-то
разумное объяснение этим четким, связным, невероятным снам! Я даже Маэре
пыталась что-то рассказать. К тому времени я свои сны не только видела, но
и слышала, и кое-какие детали подсказали мне путь поиска, а Маэра. мою
догадку подтвердил:
- Поменьше надо читать романов по истории Восстания, дорогая моя Ная! -
проворчал он по своему обыкновению. - Развелось нынче писателей, тема-то
модная... Да, а где отчет по пятой серии? Ах, не знаете? Ну, Ная...
Дальше шла воркотня, не имеющая к моим снам никакого отношения.
Самое же удивительное было то, что я до появления снов не читала ни одного
романа о Восстании. Да и в какой книге можно прочесть о ветре, дующем в
головокружительной выси крепостной стены? Или о том, как тяжелит на плечах
кольчуга?..
Но уж потом я перечла все, что могла найти по этой теме в Центральном
книжном собрании Варенги. От романов до солидных научных трудов. И вот что
узнала.
Восстание началось в году примерно 1084 от Великого исхода (как пышно
именовали бароны Двуречья завоевание этой земли их предками). Некоторые
ученые считали его непосредственным продолжением конфликта, послужившего
причиной Замятни баронов 1077 года, и таким образом Восстание тайно
вдохновлялось мятежными баронскими родами. Этим объяснялось, по-видимому,
и то, что большинство побед в Восстании связывалось в хрониках с именем
Хели, баронессы Торкилсенской. Род Торкилсенов был наиболее ярым
противником объединения страны под рукой Консула почти с самого
установления Консулата, и неудивительно, что представительница его стала
знаменем восстания, направленного против последнего Консула - Торлора
Тинтажельского. Ученые дружно отрицали возможность активного участия Хели
Торкилсенской в Восстании, ее имя лишь использовали подлинные вожди.
Рядовые воины восстания, разумеется, вели борьбу против всех баронов без
исключения, и этот взрыв народной ярости был использован и направлен в
нужную сторону мятежными феодалами и богатыми старшинами городских общин.
Все ученые подчеркивали, что Восстание было несвоевременным и
противостояло прогрессивной по сути тенденции к объединению страны и
установлению единовластия. Тем не менее, они признавали значение его
победы для развития социальной структуры Двуречья - последовавшее
объединение земель, установление республиканского правления, заметное
ослабление и позднейшее сведение на нет политической власти баронов...
И лишь в одной книге я нашла упоминание о Стрелках как любопытном
фольклорном образе, свидетельствовавшем о ненависти к угнетателям.
Подведя итог своим "историческим изысканиям", я ощутила разочарование и
даже обиду. Обиду за людей Восстания, известных и безымянных, которые
давно умерли, и оживали сейчас в моих снах. Всё, что было написано в этих
книгах, совершено не совпадало с тем, что я видела и чувствовала. Нет,
факты передавались правильно, но за этими фактами терялись люди. Какими
были они, как ходили по земле, о чем думали, что вело их на смерть - об
этом, казалось, забывали историки. И писатели тоже - по крайней мере, те
несколько романов, которые я прочла, напомнили мне сцену с раскрашенными
куклами, коих авторы передвигали по своему хотению. Было от чего прийти в
отчаянье...
Мы должны возвращаться
в свое прошлое, которое для кого-то -
будущее, несбывшееся и святое,
за которое они кладут голову на плаху
и становятся под стрелы.
И родят детей,
которых не успевают вырастить.
У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на
второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на
отдых. Поехала к дяде в Ильден.
Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь
только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные
здания едким дымом.
Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой.
Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец
тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще
в юности, и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был
поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его
горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым
домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным
существованием - этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому
отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.
А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось
никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто
поздравил бы меня с Междугодьем, или отругал бы по-родственному за
легкомыслие. Это очень тяжело - быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в
ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала
спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у
темного островерхого окна пришла ко мне - не разгадка, а догадка,
замкнувшая кольцо.
Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене
для него места нет.
- Вот уеду в Йонирас...
- Почему в Йонирас, дядя? - рассеянно поинтересовалась я, перелистывая
старый письменник.
- Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.
Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.
- Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...
- Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса,
это точно. Ты малышка, - он так и сказал: "малышка", в мои-то двадцать
пять! - ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в
дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...
- Бароны - в Восстании? - усомнилась я, вспомнив исторические труды. - Ты
не спутал, дядя?
- Этакое разве спутаешь? Правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у
нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то
что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...
- Дядя, - сказала я быстро, - отчего отец мне никогда не рассказывал?
Дядя сумрачно пожал плечами:
- Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И
всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего.
Легенды, мол, не пища для науки...
- А сны? - перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.
...И спасенья от страха нет,
и неясно еще, кто прав,
и росой смывает рассвет
чью-то кровь с почерневших трав...
В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым
светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на
остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада.
Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в
гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала
дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой,
будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.
В тот вечер дядя выслушал меня молча. Только головой качал и по
обыкновению выстукивал костяшками пальцев по столу какой-то марш. Я
думала, что он начнет высмеивать "досужие девчоночьи бредни", но он очень
серьезно и даже сурово проговорил:
- Ну что ж... Судьба есть судьба.
- Это к чему? - растерялась я.
- А к тому, что те, о которых ты речь ведешь, и есть наши предки.
- Не может быть!
- Так оно и есть. Ну, доказательств не осталось... за пятьсот-то лет.
Предание есть, и только...
Он тяжело встал, отодвинул скрипнувший стул и решительно сказал:
- Не мне, а тебе надо ехать в Двуречье. Слышишь, Ная? Только поторопись...
Наутро пришел срочный вызов из института. Я и думать не могла о том, чтобы
не поехать. Срочные вызовы по пустякам не рассылались. Дядя проводил меня
на станцию. А через неделю, в самый разгар работы, мне сообщили о его
смерти. Он так и не успел рассказать мне предание.
Похоронив дядю, я оставила Институт и переехала в Ильден. Поначалу мне
было неловко и страшно в доме. Я так привыкла быть здесь редкой гостьей, а
не хозяйкой! И еще повсюду я натыкалась на дядины вещи - то обгрызенный
карандаш, то книга, испещренная пометками, то точильный брусок, еще
оставляющий на пальцах липкую серебристую пыль... Вначале это было
невыносимо. А потом пришлось привыкать.
Потому что кто-то же должен был жить в этом доме. Кто-то должен был
растапливать в кухне печь, такую огромную, пронизавшую, казалось, весь
дом; в каждой комнате выдавался из стены ее белый теплый бок. И зимой
заклеивать щели в окнах, спасаясь от ледяного посвиста ветра, а весной
отдирать желтую ломкую бумагу и распахивать створки, впуская в комнату
птичий галдеж и запах стаявшего снега. И подстригать рубийские вьюны,
оплетавшие наличники и карнизы. И смахивать пыль с неуклюжей старинной
мебели, и перечитывать одну за другой книги, тесно стоявшие в шкафах, и...
и просто жить в этом доме, делать все, чтобы он не угас. Потому что я
все-таки не была ему чужая.
И сны мои будто почувствовали родное место. Их уже не приходилось ждать.
Они являлись каждую ночь и были все ярче, сильнее, дольше - так, что
иногда, просыпаясь, я не сознавала, где нахожусь, и лишь пронзительный
гудок утреннего спешного Варенга - Сай возвращал меня к действительности.
Будь в эти дни со мной рядом еще кто-нибудь, пусть даже самый верный мой
единомышленник, вряд ли бы мне удалось так глубоко погрузиться в мир моих
снов; но мешать было некому. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и
биотроник Ная медленно, но верно превращалась... в кого? На этот вопрос я
тогда еще не могла ответить.
Я помнила дядины слова о том, что надо ехать в Двуречье. Помнила - но не
торопилась. Дом умел крепко держать при себе. И, обходя перед сном комнаты
со свечой в ладонях, я понимала, почему дядя прожил здесь всю жизнь. А
также, почему отец ушел отсюда. Жить в этом доме означало постоянно
ощущать за спиной ушедших предков. Не от их ли призрачного дыхания
колебалось пламя свечи? Не под их ли тяжелыми шагами скрипели ступени
лестниц? И не их ли незримые руки подбрасывали мне, когда я рылась на
чердаке, безделушки одну причудливее другой?..
Надвигались сумерки. В окнах гостиницы вспыхивали огни. Подъехали еще два
автобуса. Один большой красно-синий из Хатана, другой - поменьше - из
Ньялы. Перед гостиницей мгновенно стало людно, резкие голоса вспугнули
тишину. Полная дама с помятой прической, стоявшая рядом со мной,
недовольно проговорила:
- Ну вот, сейчас опередят. А наша, как назло, пропала, и это называется
обслуживание. Второй раз в Ландейле, и все время такая неразбериха...
Даму трудно было винить. Она устала, проголодалась, и ей не до красот. А в
Ландейле всегда была неразбериха - торговый город на людном тракте,
ярмарки, храмовые праздники... Гэльд любил ездить сюда. После гибели отца
в Замятне, когда сам едва уцелел и остался старшим в роду, он искал в
утехах спасения от горьких мыслей, а Ландейл предоставлял утех больше, чем
достаточно. Но тогда он приехал в Ландейл не для развлечений...
Заговор.
Главная улица Ландейла вряд ли заслуживала это название. Такая узкая, что
подоконники верхних этажей смыкались, затеняя мостовую, и с трудом могли
разъехаться две повозки. Заваленная вперемешку битыми горшками, тряпьем,
обглоданными костями, над которыми грызлись собаки. По улице в обе стороны
двигалась пестрая горланящая толпа.
Гэльд бесцеремонно прокладывал себе дорогу среди ремесленников и
торговцев, предусмотрительно держась середины улицы. Те, кого он толкал,
вполголоса бросали ему вслед проклятия, но он не обращал внимания, и когда
путь ему преградила тележка с мусором, Гэльд, не тратя лишних слов,
опрокинул ее под стену дома. Мусорщик бросился поднимать тележку, а его
напарник громко проворчал:
- Что-то барон пешью ходит!
- Видать, барона спешили...
Гэльд коротко глянул на них через плечо, и они поторопились исчезнуть.
Гэльд шел дальше. Третий день он искал девушку из кареты, и пока его
поиски были бесплодны. Он не смог бы объяснить, почему выбрал для этого
Ландейл: высадив его в предместье, она могла отправиться куда угодно. И в
любом обличье. Он готов был обыскать все Двуречье, но начал все-таки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг