Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Швы
I. Человек человеку - призрак
Всем дано забыть. Одному не дано - забытому. Это во мне давно: от
виска к виску. Знаю: выключен из всех глаз; из всех памятей; скоро даже
стекла и лужи перестанут отражать меня: я не нужен и им. Меня нет -
настолько, что никто даже не сказал и не скажет обо мне: нет. И вот оттого
мне и не дано: забыть. Часто слышу, шагая вдоль витрин и тумб, как смешные
вспученные чертики мне вслед - тонким и нудным писком: уйди-уйди. Но и уйти
не дано, потому что как уйти тому, кого нет. Я не надевал на себя
шапки-невидимки, на мне обыкновеннейший старый, с обвисшими полями фетр: и
все же, даже глядя на меня, меня не видят, даже натолкнувшись плечом о
плечо, только бормочут что-то, не подымая глаз. Я лишь смутно помню, что
это такое - рукопожатие, ладонь, притиснувшаяся к ладони. И только
редко-редко, когда шаги заведут меня на окраинное кладбище, к могильным
камням, среди которых так удобно и покойно размышлять, я вижу слова,
зовущие меня: "Прохожий" и "Остановись". И я останавливаюсь, иной раз даже
присаживаюсь у креста и решетки и беседую с теми, которые не отвечают. В
сущности, мы одинаковые - и они и я. Смотрю, как над ними растет крапива и
спутывает пыльные стебли трава,- и думаю: мы.
Сегодня чуть ветрено. В швы моего обтерханного пальто втискивается
холод. Близко к закату. Опять - сквозь зябкую черную и длинную ночь. В
сущности, я ношу на себе свою проблему: швы, разползшиеся краями,
вырубцевавшиеся, с прогнившей ниткой внутри - швы. Да, все оттого, что я
меж "здесь" и "там", в каком-то меж ;- в шве. И может быть, старое
пальтецо, стягивающее мне плечи, если уже не умеет греть, то умеет
напоминать: швы.
И писать-то не могу иначе, как кусок за куском, в отрыве - по шву. И у
мысли - будто короткое дыхание: вдох - выдох, выдох - вдох. Трудно
додумывать. Вот и сегодня: сел на привычную скамью привычного бульвара,
смотрю: идут - мелко и вразвалку, справа налево и слева направо, враздробь,
по двое и группами. Сначала мысль: кто они мне и им я? Потом просто так
смотрю: мелко и вразвалку, слева направо и справа налево: идут. И опять:
человек человеку волк. Нет, неправда: сентиментально, жизнерадостно. Нет:
человек человеку - призрак. Только. Так точнее. Вгрызться зубами в горло -
значит поверить, хотя бы - это-то и важно - в чужую кровь. Но в том-то и
дело: человек в человека давно перестал верить; еще до того, как усомнился
в боге. Мы боимся чужого бытия, как боимся привидений, и только
редко-редко, когда люди померещатся друг другу, о них говорят: любят. И
недаром любящие ищут ночного часа, чтобы лучше привидеться друг другу:
часа, когда приходят призраки. Забавно, что самая оптимистическая
философия, измышленная Лейбницем, только и умела увидеть мир несочетанных
монад, то есть онтологических одиночеств, из которых "ни единое не имеет
окон". И если попробовать быть оптимистичнее оптимиста и признать у душ
окна, способность раскрытия их вовне, то уж конечно и окна эти, и
способность наглухо заколочены и забиты, как в нежилых домах. И о монадах -
людях ходит дурная слава: в них водятся призраки. Самый страшный из них -
человек.
Да, блаженны волки, ибо они уверовали - хотя бы в кровь. Все против
всех - это то, до чего нам надо долго и трудно идти, и только когда... ну
вот мысли и спутались и карандаш стал: будто увяз... в шве.
II. Бутерброды с метафизикой
Ночь была холодней, чем можно было ждать. Август в начале, а уж
заморозки и иней по утрам. В коленях ревматическая боль. И чуть-чуть
температурю. Ну вот так когда-нибудь протиснешься к спинке скамьи с вечера,
а утром и не встанешь. Какая-нибудь иззябшая женщина с не купленной у нее
ночью, а то пьяница, сквозь муть в глазах спутавший сны и яви, подсядет -
вместе с утренним брезгом - ко мне на скамью и попросит прикурить. Я не
отвечу. Тогда, глянув мне под поля шляпы, он попросит еще раз - только чуть
тише и неувереннее... И я опять не отвечу. И буду сидеть, сжав ледяные
колени, с окостенелыми пальцами в карманах пальто и с белыми зрачками,
спрятанными под тень шляпы. Вероятно, будет довольно трудно распрямить
меня, как полагается быть трупу.
Но все это предварение. Пока же двигаюсь, вижу-слышу, и даже моментами
пробую думать. Правда, только пробую: ступишь - срыв; еще раз - срыв.
Вероятно, мозгу не хватает соков, телу - тепла и пищи.
Мой суточный бюджет - 10 коп. Ни более и ни менее. Приходится
укладываться в гривенничные границы. Хочешь не хочешь. И каждый день, чуть
солнце сдернет с Москвы черный, в звездном дырье колпак, - я начинаю
отшагивать свой день. Опять и опять. За витринами - рыбищи, ткнувшиеся в
стекла плоскими хвостами, россыпи фруктов, конструкции из жестянок,
запечатанное стекло с светящим сквозь него алкоголем. Почти у каждой
витрины я останавливаюсь: все это и для меня; конечно, и для меня и для
других; но только в пределах гривенника. Я поворачиваюсь лицом в улицу:
мимо вращения спиц, ленивая раскачка рессор - глаза женщин сквозь сеть
вуалей, мельк бликов и теней; их проносит тихое шуршание шин в какое-то
ускользающее куда - мимо и мимо. Стискиваю зубы и думаю вслед: "Да-да, и
это все мое, как и их. Но только в пределах гривенника. Терпение - тебе
дадут твою долю земли: вширь - от плеча до плеча, вдоль - от темени до пят;
и разве тебе не светит твое крохотное солнце: поперечником в гривенник".
И я не вхожу в зеркальные двери магазинов, я стараюсь не слышать
шуршанья шин, не видеть того, что можно только видеть. Дойдя до Иверской,
где под навесью старинных ворот в ряд протянулись лотки, я разжимаю свой
зажатый в кулак мутно поблескивающий диск, и через минуту он уже обменен на
бутерброд, обыкновенный бутерброд из двух белых ладошек, с влипшими в масло
красными икринками внутри. Это и есть все, что я могу себе позволить.
Затем, отыскав скамью где-нибудь поуединеннее, я, разъяв свой хлебный
складень (сначала одна половинка, потом другая), проглатываю все, аккуратно
подхватывая крошки. Вам приходилось когда-нибудь возиться с дешевыми
карманными часами? Завод у них обычно куцый, и если часики притом уже
пожили и поистерлись зубцами, то чаще стоят, чем идут. И все-таки: всякий
раз, как закрутишь им пружину, они пробуют хоть ненадолго потикать и
пошевелить стрелками. Потом - глядь, и опять стали. Так вот и с моим
мозгом: я завожу его, как заводят скверные дешевые часы; сунешь меж зубов
бутерброд,- глядь, в голове и затикало, и зашевелилось острыми колючими
стрелками. Зубец за зубец, строка за строку - и возникает метафизическое
что-то. А потом также внезапно отдумается, схлынет, и сижу пустой, будто и
без пульса, и без "я". Предупреждаю: записи эти так и пойдут: бутерброд -
метафизика - бутерброд - метафизика... Сколько гривенников, столько
миросозерцании.
III. Пурвапакшин
Это имя уже много лет тому назад как попало ко мне в блокнот. Помню,
роясь в английских изданиях древних текстов Индии, среди списков Веданты и
Санкхии, комментариев и сводов,- я натолкнулся на это имя: Пурвапакшин.
Пурвапакшина будто и не было, и вместе с тем кто же из нас вправе на
"есьм", если Пурвапакшина не было. Это человек-миф, придуманный индусскими
казуистами ради построения антитетики. Чередой - друг вслед другу -
проходят строители систем. Сколько их - столько миров: каждый из них -
Вайсья ли, Патанджали ли - приносили с собой свое "да". И всякий из них,
отдав "да", возвращался в смерть. Но человек-миф Пурвапакшин не умирал,
хотя бы потому, что и не рождался; не говорил - ничему, никому и никогда -
"да", потому что самое имя его значит: тот, который говорит "нет". Защитник
антитезисов, Пурвапакшин возражает всем и всегда: трактат за трактатом,
тысячелетие за тысячелетием. В этом - единственное бытие человека-схемы:
бить своим нет по всем да. И для меня извечный Пурвапакшин не
диалектическая персонификация индусских риши: я почти вижу и остро чую его
тут, рядом со мной, на вечерней скамье бульвара: замотанный в ветхие
пестрые ткани, с упрямым костистым лбом, склоненным к земле, он разжимает
свой рот, узкий и ссохшийся, лишь ради одного краткого, как удар, нет. О,
как часто мы вместе - локоть к локтю,- я и схема, здесь, на шумливых
московских бульварах, среди кружений и лязгов, бега огней и теней, заносили
над всем этим - снова и снова - свое нет.
Да, я влекусь к нему, мало, я почти люблю его, этого человека,
которого нет: с его нет. Может быть, только его одного. Затиснуть виски меж
ладоней, втянуть в сознанье весь мир, и, подымая, как молот, нет, возражать
против всего: разить по тому, что над, под и вокруг; бить по близи и дали.
Это единственное мое, пусть припадочное, пусть больное, но счастье:
опрокинуть все вертикали; потушить мнимое солнце, спутать орбиты и мир в
безмирье.
Я не могу сделать так, чтобы жизнь, ступающая по мне, была иной или
совсем не была,- и все-таки - я возражаю, мы возражаем: Пурвапакшин и я. Мы
не хотим дней, вернувшихся на циферблаты; мы не хотим жизней,
застрахованных в Госстрахе; мы не принимаем идей, заутюженных в аккуратный,
вчетверо сложенный газетный лист; как и тогда, в дни царя Асоки, так и
сейчас, на бесцарьи, он говорит, я повторяю - он твердит, я подтверждаю
нет. Я не могу, затравленный и полуиздохший нищий, опрокинуть все вещи,
врывшиеся в землю дома, все домертва обжитые жизни, но я могу одно:
опрокинуть смыслы. Остальное пусть остается. Пусть.
IV. "Не п."
С тех пор как у людей завелись буквы, каждый пробует из них что-нибудь
мастерить. И того, кто весь в обуквлении, принято называть: писатель. Я -
как другие: сколько раз я пытался ладить что-то из алфавита,- рухнет и вот
опять. Впрочем, сейчас пишу ни для кого. Но бывало и так, что я относил
свои слова другим. Другие, то есть профессиональные расценщики строк, либо
покупают их, либо возвращают с пометкой: "Не п.". Это значит: не подходит,
плохо.
Не скрою - и мне пришлось узнать весь горький смысл трибуквия "Не п.".
Помню, в первый раз, когда я, чуть труся, с зачастившим сердцем, передал из
ладони в ладонь - свою рукопись - и над нею металлически защелкнулся
портфель, я долго, от срока к сроку,- ходил за ответом: мне это стоило
целой серии догадок, расценщику обошлось в три знака: "Не п.". Помню, знаки
эти назойливо прыгали у меня в глазах, держась на ассоциативной нити: не п
- неп-нэп - не п. Все это сейчас мне кажется смешным, а тогда было попросту
жалким, но и этого я, забытый, забыть не согласен. И над этим мое нет.
Сколько нас, тех, которые не подходят; "подлежат возврату". Сколько
нас, перечеркнутых и отодвинутых за черту. Я не знаю, где наша литература:
может, на книжных витринах, а может, и в ящиках для рваной бумаги. Во
всяком случае, люди, верящие в витрину, не слишком верят. Мне же по
гривенничности бюджета даны лишь обложки: я вижу, как в понедельник витрина
меняет свою бумажную кожу, стараюсь угадать, что там - внутри
неразрезанных, гладко свальцованных листов,- и бреду дальше, от окна к
окну, накапливая дурные предчувствия. Откуда они - не знаю. Ведь я не
работаю разрезальным ножом, и литература показана мне из-за стекла. Но и у
обложек можно кое-чему научиться. И от периферии можно провести радиусы к
центру. Иногда на скамье бульвара мне попадается под руку скомканная
газета. Иногда рядом со мной, на той же скамье - человек над раскрытой
книгой. Но, расправив строки скомканному листку, всегда нахожу: одно и то
же, одно и то же, об одном и том же. А на лице, уронившем глаза в книгу,
всегда одни и те же серые отсветы и скучливые складки у губ. И читатель - я
часто подмечал этот жест,- как-то вдруг выдернувшись из книги и положив ее
рядом, раскрытыми страницами в доску скамьи, смотрит на меня, на прохожих,
деревья, лужи и что ни попало,- и из глаз сквозь рябь отчитанных строк: "Не
п.".
Я не завидую и не жалею. Но иногда стараюсь представить себе все эти
обогнавшие меня рукописи, которым удалось переменить чернила на краску.
Если раньше искали тем в чернильнице, тут, близко, в себе и около себя, то
теперь их вовсе не ищут: темы даны; каждый писатель может составить себе,
если он аккуратен, даже нечто вроде справочной таблограммы тем. Расписав по
графикам спеца, эмигранта, рабочего, разлинованного на: а) партийного и б)
беспартийного интеллигента (опять-таки: а) в класс ввинченного, б)
вывинченного и т. д.), человек, приделавший себя к перу, может чисто
механически, по формуле об сочетаниях из n получить тридцать - сорок фабул.
Мне почему-то кажется: 39.
Если это расписание мыслей повесить на крюке под мушьи точки - и...
впрочем, можно и самому - на крюк: тема © 40 и последний. И если
противопоставить... то... ну, вот мысли и спутались. В глазах ползучие
серо-желтые пятна. Не могу дальше. Не -
V. Размышления о панталыке
Какая странная машина: стоило челюстям дожевать хлеб и мясо,- и опять
в пустоте что-то. Опять меж висков,- подымаясь и падая, падая и вновь
подымаясь,- упрямая и неистребимая мысль. Точнее: припадок мысли. Сегодня
мое короткое двадцатиминутное это застало меня у высоких глухих белых стен
с полузаштукатуренными замурованными именами: Марат - Робеспьер... Гракхт
(именно Гракхт - наш, не в тоге - в сером сукне, лапотный Гракхт). Только
за этими сомкнутыми кирпичами и прячутся еще последние, чуть старомодно
звучащие выстрелы. Когда-то они были повсюду и по всему. Теперь им зажали
рот, загнали их в каменный обвод стены и, отняв все, дали круглую учебную
мишень в полуметр в диаметре.
Я люблю, сев на скамью Пречистенского бульвара и наставив ухо, с видом
любителя вслушиваться в укрощенные выстрелы. Гулкими, обрывистыми словами
они вспоминают - вместе со мной - об умерших днях: было - вновь и вновь -
стучится в есть, и металлическим голосам тех, за стеной, вторят мириады и
мириады иных. Слушаю, и призраки обступают меня, меня, который сейчас не
реальней своих воспоминаний, мнимее мнимостей, которые пришли и хотят быть.
Да, говоря вульгарно, те годы, такие недавние и уже т е, сбили всех
нас и все, что в нас, с панталыка привычного, притершегося к пяткам, столь
удобного для не слишком живых и не слишком мертвых, панталыка. "Точки
зрения", выпав из плоскости панталыка, поплыли мимо глаз вереницами
"зрительных точек". А там - спицами откружили дни, и нелепый смешной
панталык опять под ногами. Самый смысл этого глупого слова, сунувшегося мне
под карандаш, пресловутого панталыка, мне не слишком ясен: может быть, от
pavia20 и levnos21. Если так, то, значит, сперва - сшибло с всефлегмия -
после всосало назад в всефлегмие. И кто знает, может быть, циклы эпох
оттого, что жизнь то из крови в флегму, то из флегмы в кровь; и опять
сначала. И история вечно кружит то внутри горячих артерий, то медленно,
капля за каплей, по холодным протокам лимфатических систем. Каждый вправе
говорить за себя: и вот я, сидя здесь, внутри огромного, лимфатически
холодного и осклизлого после, слежу кривой лёт гигантского бумеранга:
сначала вперед - потом вверх - а там назад и вниз.
VI. -1
С каждым рассветом я подымаюсь со скамьи и, разминая затекшие ноги,
иду, прорывая туман, вдоль рельс. Навстречу, лязгая железом о железо,
движутся проснувшиеся трамваи. Они еще пусты: за заиндевелыми стеклами -
голые спины скамей. Я останавливаюсь у доски с зелеными огнями и пропускаю
череду грохочущих, проплывающих мимо меня из тумана в туман пустот. И
железные пустые короба, остановленные зелеными знаками, дрогнув кузовом,
круто обрывают бег. Проходит секунда-другая: можно подумать, что кто-то
садится и высаживается из одетых в стекло коробов. Но звякает звонок, и
закованная в сталь пустота, высадив и приняв пустоту, снова укатывает в
сумеречное предутрие.
Понемногу то за тем, то за этим трущимся о мглу стеклом возникают
сутулящиеся, зябкие контуры. Но это уже не мое. И, отвернувшись, я ухожу
сквозь редеющий туман навстречу новому длинному голодному дню.
О людях, которых столица судит в своих судах и присуждает к отлучению
от себя, к высылке за черту, говорят: приговорен к "минус 1". Мне никто не
объявлял приговора: 0 - 1. Я все еще среди пестрот и шумов столицы. Но
вместе с тем мною твердо и до конца понято: я выслан навсегда и
безвозвратно из всех вещей, из всех радостей и из всех правд; и хотя иду,
смотрю и слышу рядом с другими, вселенными в город - знаю: они - в Москве,
я - в минус-Москве. Мне позволены только тени от вещей; вещи вне моих
касаний; монеты, перекатывающиеся из пальцев в пальцы, мне отдают лишь свой
тонкий и острый звон; мне разрешены встречи и беседы лишь с пустотой,
которую осторожно, звякая звонками сквозь мглу, всаживают и высаживают
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг