Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
утренние  трамваи;  все затоптанные людьми пороги для меня непереступаемы, и
все, что за ними, для меня почти трансцендент-но.
     Я  могу  лишь, прижавшись к стене у вечереющего перекрестка, наблюдать,
как  кто-то,  многое  множество  всяких  кто-то включают и выключают свет за
окнами,  задергивают  и  вздергивают  шторы;  я  могу наблюдать, как новые и
новые  кто-то,  толкая  пружины подъездных дверей, выходят и входят: их ждут
за занавесами театров, за занавесами кроватей.
     Да,  я  житель  минус-Москвы. Тот город, из которого я еще не выслан, в
котором  я  еще  имею свою квадратуру и свои права, это не город из вещей, а
город  из  отражений.  В  него,  как  и  в  водную  глубь, упали опрокинутые
поверхности,  контуры  и  "обложки" вещей. И если я человек, которому отданы
только  минусы,  я  стараюсь  поверить  в  минусы. Мне невыгодно, понимаете,
невыгодно  повторять  вслед  за  всеми:  тень  отброшена  вещью. Нет, в моем
минус-городе,  в призрачном, минусовом мирке имеют смысл лишь минус-истины,-
лишь  упавшая  на  свою вершину правда. Следовательно: вещь отброшена тенью.
Да-да,  против  этого  в  моем  выключенном  из  мира  мире  не  спорят. И я
устраиваюсь,  как  умею,  среди своих минусов и теней; отчеркнутый порогами,
перечеркиваю  мыслью:  ведь  если оттуда, из иного мира, не дано мне ничего,
кроме  поверхностей,  теней,  лжей и обложек, то и я вправе заподозрить, что
под всеми их обложками - лжи, и что все их вещи - тени моих теней.
     Странно:  и  улицы  Москвы  похожи на расползшиеся каменные швы. Что ж.
Пусть  меня  обронило внутрь уличного шва, пусть мне придется жить и умирать
в  минусовом, выключенном и отверженном мирке, я принимаю его: и я пройду по
извивам всех его швов, куда бы они ни привели.

                        VII. Украденные одиночества

     Для  каждого:  реальность в нем самом. И все-таки все "я" сшиты в "мы";
из  индивидуумов  - хотя на живую нитку - а получается общество, некое одно,
сделанное  из  одиночеств.  И  самый  удивительный  парадокс  -  это  город,
соединяющий  отъединяющихся.  Ведь потребность быть одному почти совпадает с
самосохранением:  сохранить себя можно лишь в себе. И если люди срастаются в
социос,  то  лишь  затем,  чтобы  ценою  упорного  труда купить друг у друга
возможность  быть  друг  без  друга;  они  копят  ценою  творчеств,  работы,
воровства  -  монету к монете, чтобы приобрести себе стены; там, вне людских
скоплений,  одиночества  их не обеспечены, не ограничены стенами, подударны,
здесь  они организованы, тщательно запрятаны за шторы и стены, защелкнуты на
ключ,  культурно ограждены. Но человеку мало быть без человека; надо - чтобы
и  без бога; догмат вездесущности нарушает право одиночеств; незакрывающийся
глаз,   вперенный   в   жизнь,   подглядывающий   сквозь   свой  мистический
треугольник,   как   сквозь  тюремный  глазок,  должен  быть  изъят.  Отсюда
специфический  городской  атеизм  существ, которым после целого дня кружения
среди  спрашивающих и смотрящих, остервенелой борьбы за выключение из "мы" и
"я"  нужны  хотя  бы краткие минуты полной изоляции, вне видений и досяганий
всяческого  вне.  Так  шелковичный червь, когда придет ему время, беспокойно
ползает,  ища  бездвижья,  беззвучья, где можно завернуться в кокон. Город и
состоит  из  беспокойных ползов и системы глухих разобщенных коконов, только
этим  определен его смысл. И конечно, город наиболее город не в полдень, а в
полночь,  не тогда, когда он из гулов и ляз-гов, а тогда, когда он из тишины
и  снов:  объясняет город до конца лишь обезлюдевшая пустая улица с мертвыми
потухшими  окнами и рядами дверей, сомкнувших створы. Да, мы умеем лишь жить
-  спина  к спине: все, от крохотных ползунов на городском бульваре, которые
лепят   из   песка   и  глины  свои  отъединенные  города,  и  до  мертвецов
пригородного  кладбища,  лежащих,  отгородившись  решетками, друг от друга,-
все подтверждает, закрепляет эту мысль.
     Помню  случай:  как-то  перед рассветом, шагая взад и вперед по кривому
выгибу  переулка,  я  услыхал невдалеке сначала шаги, потом чье-то ритмичное
бормотанье.  Шаги оборвались, бормотанье длилось. Я пошел навстречу звуку. У
серого,  еле  вычерченного  рассветом каменного массива стоял спиной в стену
человек:  ноги  плохо  держали  его, голова будто вывинчивалась из воротника
пальто;  он,  конечно,  не замечал ни меня, ни даже мертвого камня вокруг и,
будто  вчерченный  в  непереступаемый  волшебный круг, продолжал, ритмически
качаясь, сосредоточенно повторять:
     - Бога, слава богу, нет. Слава богу, бога нет.
     Это  было  похоже  на  декларацию  одиночеств.  Пройдя  мимо пьяницы, я
впервые  подумал,  что,  пожалуй,  единственно еще для меня интересное - это
слежка  за  человеческими  одиночествами, слежка за обособляющимися особями,
со  смешным  бессилием  и  трагическим  упорством  пробующими  здесь, в гуще
человечника,  вчертиться  в  свой отъединяющий, непереступаемый круг. У меня
частые  и  длинные  досуги,  и  я  решил,  не  щадя  дней,  заняться  кражей
одиночеств.   Да-да.  Бедность  и  безделие  всегда  толкают  к  злу:  краже
одиночеств.
     Однако   первые   же  опыты  убедили  меня,  что  охота  за  городскими
одиночествами   -   дело   чрезвычайно  трудное  и  кропотливое.  Горожанин,
привычный  лавировать среди ушей и глаз, ловко выскользает из наблюдения, не
дает  никак  и  никогда  вклиниться  ему в "я". Требовалась выработка особой
техники,   уменье,   так  сказать,  зайти  со  спины,  сочетать  быстроту  с
осторожностью.  После  нескольких  неудач  я  понял,  что необходимо вначале
упрощать  обстановку, лишь постепенно приучая себя к более сложным городским
ситуациям.  Так,  однажды,  проходя  мимо  слепого  старика,  подставлявшего
деревянную  чашку  под  доброхотные  медяки,  я  подумал,  что это, пожалуй,
подходящий,  так  сказать,  пробный объект. Остановившись в десятке шагов от
слепца  и  внимательно  разглядев  его  строгое  обветренное лицо и смятый в
складки  лоб,  я  старался  расчесть  те  преимущества,  какие  дает мне его
слепота.  После  двух-трех  встреч  со стариком я как-то увидел его сутулую,
медлительно  качающуюся  спину:  слепец  шел,  щупая  острием  длинной палки
булыжины  и  осторожно наставляя ухо навстречу шумам. Мы находились недалеко
от  городских  окраин.  Я  решил  следовать  за  объектом.  Мы  прошагали  -
тычущаяся  о  камни  палка  и я - мимо низких деревянных домиков предместья,
медленно,  шаг  за  шагом,  взяли  заставу,  изгиб уползающего к каменоломне
шоссе.  В  сотне саженей впереди показался глубоко вдавленный в землю пруд с
мягкими  изгибами  ив,  опадающих листвой во влагу. Палка старика продолжала
ворошить  пыль.  Я,  укорачивая  дистанцию,  беззвучно  ступая,  шел позади.
Старик  вдруг  обернул  ухо,  вслушиваясь.  Было  совершенно  тихо. Где-то в
полуверсте  загудел паровоз. И опять - тишь. Слепец сошел с дороги в пыльные
травы  и,  ощупав  землю,  сел.  Я  продолжал стоять, наблюдая: человеческое
одиночество было в моих руках.
     Сначала  объект вынул запрятанный под грязную рубаху узелок и, размотав
его  концы,  стал звенеть медяками. "Только и всего",- подумал я с досадой и
собирался  уже,  нарушив беззвучие, уйти прочь. Но в это время вкруг мертвых
глаз  объекта  беспокойно  задвигались морщинки, губы хитро улыбнулись, и он
начал  какую-то  не  сразу понятую мною игру. Отложив узелок и палку, слепой
старик  вдруг  лег,  странно  вытянулся и, вставив кисть в кисть, пальцами в
пальцы,  прижал их, весело закостеневая, к груди, обездвижил лицо и, отвалив
пустую  челюсть,  закатил  уже  и так мертвые зрачки. Только теперь я понял:
это  была веселая, с хитрецой, игра в смерть. Мало ли как и кому ведомо, как
развлекаются  розные  друг  другу  люди внутри своих замкнутых, вчерченных в
волшебные  круги  одиночеств. Мне было чуть противно, и я знал, что это все,
но  я  продолжал  стоять  не шевелясь. Ведь каждому вору, что бы он ни крал,
жутко  быть  пойманным  с  поличным.  Грохот груженой телеги, близившейся со
стороны  каменоломень,  освободил  мне  мои шаги. Я быстро вернулся в город.
Случай,  сейчас  мной  рассказанный,  не прекратил моей слежки за городскими
одиночествами,  но  я  обещал  себе  и им одно: не отдавать все эти краденые
сути  на  сохранение  карандашу.  Даже  вот  этому.  Буду беречь в себе: так
вернее.

                           VIII. Разговор о шагах

     Я  не  знал,  что  могу  заговорить.  И вот сегодня: в первый раз после
стольких  месяцев.  В  первый  раз.  Это  не  было так - полуслово, реплика,
вопрос  (это-то  со  мной  случалось).  Нет:  настоящий разговор, для записи
которого  мне  понадобится  добрый десяток тире. Конечно, заставить говорить
меня  и  со  мной могла лишь случайность. Вышло это так. Сегодня поутру, идя
по  Страстному,  я  захотел  с  тротуара  свернуть  на бульвар. По мостовой,
загораживая  дорогу, стояли две дымящихся асфальтовых печи. Длинная железная
ложка,  лениво  ворочаясь  в  вязкой  черной  гуще, месила асфальтное тесто.
Здесь  же,  у  ободранного  тротуара,  свернутый  растрескавшимися  трубами,
протоптанный,  кой-где даже прорванный асфальт. Ветром колыхнуло сизый дымок
на  меня.  Я  отвернул  лицо  и в это время увидел в шаге от себя тоненькую,
бледную  полудевочку-полудевушку,  пристально  всматривающуюся  сквозь едкий
дым  в чавкающее асфальтовое варево. В складке меж длинных и узких бровей, в
легком  дрожании  губ,  будто  намечающих  какие-то  слова,  мне  почудилось
одиночество,  за  смыслами  которого я так давно охочусь. Тотчас же я сделал
несколько  шагов  в  сторону,  продолжая  наблюдать  девушку. Она продолжала
стоять   среди  синего  дыма,  как  среди  дыма  курильниц,  легко  и  смело
вчерченная  во  влажный утренний воздух и, казалось, не замечала ни меня, ни
рабочих,   спины   и   фартуки  которых  копошились  меж  двух  котлов.  Так
продолжалось  с  минуту.  Затем  крутой поворот головы - и я снова наткнулся
глазами на глаза.
     - Мы оба наблюдаем: я - дым; вы - меня. Зачем вам это?
     - А вам?
     - Я  согласна  отвечать  первой.  Но  ответ  мой  длинный,  а  ему  вот
невтерпеж.
     Девушка  указала взглядом: только сейчас я увидел под ее тугим округлым
локтем  истертый, в расползшихся швах портфель, равнодушно притиснувший свою
шершавую облезлую кожу к ее обнаженной руке.
     - Говорите на ходу,- я сам удивлялся, откуда это во мне.
     Она  не  собиралась  рассердиться,  нет  -  у губ ее, дергая за ноздри,
толчками, улыбка.
     - Что  же,  я  просто  думала  -  вам  это  покажется глупым; сколько в
асфальтовой  печи  шагов?  Понимаете:  сколько  шагов?. Ведь вся Москва - из
идущих  людей.  Вот как мы сейчас: идем рядом, потом "прощайте-прощайте" - и
все.  А  шаги,  ну, следы там, пусть до первого ветра или метлы, но все же -
остались.  И  понимаете,  их много, много, они втаптываются в асфальт, следы
поверх  следов,  пока не протрут и не прорвут его до земли. Потом их вместе,
шаги  и асфальт, сваливают в печь и ворочают железной ложкой, как в сказке -
ведь  там  над  следами колдуют и даже вырезывают их. И вот теперь слушайте:
если  б  можно  было,  хоть редко-редко, хоть раз в жизнь, все, что человек,
что  люди  натопчут, наследят, нагрешат и напридумывают,- все в кучу и потом
в  печь;  и  сжечь,  понимаете,  сжечь - чтобы все дымом ушло, а потом жизнь
сначала. Сначала.
     Она  шла,  дробно, но четко стуча каблучками, почти и не оглядываясь на
меня. Я еле поспевал, в полушаге позади.
     - Ведь правда? Да?
     - Видите,  я  вообще  не  верю в следы. Человек...- И, не сопротивляясь
вдруг  прихлынувшим,  долго  таимым  словам,  я  начал  говорить  о своем: -
человек  человеку  или  волк,  или  призрак.  Жить  на волчью стать-- значит
отнимать  все, даже след, значит пожрать безостаточно, обесследить до конца.
Ну а призракам, тем так и должно - возникнуть и изникнуть - в бесследии...
     Мы  шли,  то  задерживая, то ускоряя шаги, сворачивая из улицы в улицу,
и,  глядя  на  мерное  движение  ее плеча, я продолжал - все дальше - о двух
формулах,  между  которыми должно выбирать: или - человек человеку волк, или
- человек человеку призрак.
     Договорив,   я  увидел  вновь  обернувшееся  ко  мне  все  так  же  юно
улыбающееся лицо.
     - Мне  сюда,-  сказала  она  раздумчиво  и взошла на ступеньку подъезда
(теперь мы были головами вровень) .
     И чуть помолчав:
     - Пусть  так.  Но  есть  и  третья  формула,  если вам нравится так это
называть:  ведь, в конце-то концов человек человеку... человек. Почему это у
вас  две  пуговицы  оторваны?  Вот тут - на груди: еще простудитесь. Знаете:
придите  завтра,  только чуть раньше, к скамье против печи - я вам пришью. А
то...
     И  она  исчезла  за гранеными стеклами двери. Я остался один. Вероятно,
от  быстрой  ходьбы  сердце  непривычно сильно и четко стучалось в виски. За
толстыми  плитами стекла, фантастически ломаясь в их гранях, белел мраморный
лестничный марш. Снаружи вокруг двери лепились белые и желтые квадраты.
     - Где  она?  - оглядывал я их, и квадраты отвечали: "Счетоводные курсы.
Детский  сад.  Удаление  зубов  без  боли.  Крой  и шитье. Накожные болезни.
Опытная читальня. Обувь без шва. По десятипальцевой системе".

                     IX. Еще разговор: об индексе 1.76

     Сегодня  чуть  не  с  рассветом  я  ждал  на условленной скамье. Сквозь
золотую  сентябрьскую  листву бульвара - те же два круглых котла. Котлы были
пусты,  и  синий  дымок,  познакомивший нас вчера, сделав свое дело, исчез -
точно  и не был. Бульвар, еще зябкий и полупроснувшийся, медленно накапливал
человечьи   шаги.   Сначала   прошла   тройка  беспризорников,  может  быть,
откочевавших  ночь  вместе  с  асфальтом  и  шагами  в одной из таких же вот
печей.  Затем  - редкой чередой - лоточники с деревянными ящиками на ремнях,
не  начавшие  еще  кричать  сонные  мальчишки с газетными книгами, рабочие и
только  что  сменившийся  милиционер.  После - замотанные в платки женщины с
бутылями  и  бидонами  в  руках, а там и мелкий служащий люд в нахлобученных
кепках  и  с  локтями торчком из кармана. Я начал вглядываться. Вот: она шла
торопясь и, поравнявшись со скамьей, тотчас же деловито села рядом.
     - Ну,  вот.  Отстегните  пальто.- Она положила свой дряхлый портфель на
колени,  и,  пока ее пальцы вынимали из него наперсток, иголку, нитки и пару
крепких  роговых пуговиц, я успел увидеть ввинченное в дряблую кожу портфеля
маленькое металлическое Д.
     Затем  в  течение  трех-четырех минут, полуприкрыв глаза, я слышал, как
по  борту  моего  мизерабельного  пальто  проворно  ходили  упругие ноготки,
слышал  легкое,  но  близкое дыхание и также, как два раза оборвалась нитка.
Затем   портфель  снова  защелкнулся,  и,  подняв  веки,  я  увидел  строгие
пристальные глаза:
     - Петли  целы.  Попробуйте застегнуть. Хорошо. А теперь ответьте, зачем
вы вчера следили за мной? Ну?
     Я  начал, несколько путаясь и смущаясь, "объяснять": я рассказал о моей
охоте  за  одиночествами,  о попытках прорвать круги, в которые вчерчены все
люди города.
     Она  слушала,  изредка  отводя  глаза  в  сторону  и  постукивая острым
ноготком о металлическое Д.
     - Понимаю.  Но  где  же  вам  удобнее,  скажем, нападать на наши бедные
одиночества?  Где  и  когда  они  уязвимее и беззащитнее? Ведь если это ваша
специальность, как вы говорите, странный вы человек, то...
     - Видите  ли,  тут  надо  остерегаться правил. Но все-таки, несомненно:
начала  и  концы дней, например, дают больше шансов, чем середина дня. Может
быть,  потому,  что  в  первом  случае люди не успевают еще войти в день, во
втором  -  усталое  "мы"  само распадается на "я". Одним словом, надо искать
где-то  около зорь, у линии меж снами и явями. Где одиночества уловимее? Как
сказать:  чаще всего где-нибудь у городской периферии, ведь потребность быть
с    собой    действует   центробежно   -   по   отношению   к   скучивающей
центростремительное(tm)  города.  Или  вот:  на  вокзалах.  Люди, сидящие на
узлах,  с  рукой  на  крышке  чемодана,  тоже подходящие объекты: они уже не
здесь  и  еще  не  там.  И не слишком считаются с глазами, окружившими их. И
если  слежка  поведет  вас сквозь железную вертушку - вслед отъединяющимся -
на  перрон,  и  тут  вы увидите сцепленные сортировочные короба: на одних из
них  черным  по  желтому  -  "мягкие";  на  других  -  черным  по зеленому -
"жесткие".  И представьте себе: в жестких рассажены по скамьям, я бы сказал,
мягкие  одиночества,  отепленные  лиризмом, вчерченные либо в грусть, либо в
радость;  в  мягких  же - врозь друг от друга, за поднятыми стеклами, молчат
одиночества жесткие. Это опять-таки не правило, а так, рабочая гипотеза.
     Я  посмотрел  на  свою примолкшую собеседницу. Лицо ее с полураскрытыми
влажными  губами  было будто тронуто проступями какой-то еще неотчетчившеися
мечты. Глаза глядели куда-то далеко, мимо меня. Не упуская мига, я спросил:
     - Вчера  за захлопнувшейся дверью я остался вместе с дверными дощечками
и долго пробовал угадать...
     Глаза ее - точно нехотя - вернулись назад:
     - Попробуйте еще раз.
     - Право, не знаю: детский дом - вряд ли. Десяти-пальцевая...
     - Вот-вот. Близко, но не то. Ищите еще.
     Я беспомощно замотал головой.
     - Впрочем,  тут  и  любопытного-то  ничего:  просто  служу  в читальне.
Каталогизирую по десятичной системе. Слыхали про такое? Скоро брошу.
     Я улыбнулся:
     - Как  же.  Знаю. Система, по которой все вещи и смыслы можно развешать
на десяти крючьях и каждой вещи выдать по номерку.

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг