собеседника, что персонажей вне книг, разумеется, не существует, но что
персонажевая психология, ощущение сочиненности своего бытия - реальный,
научно установленный факт. Если б пресловутый студент Данилов, замышляя
убийство, знал, что либретто его преступления уже года два как написано
Достоевским, то, возможно... он предпочел бы начать с автора. Но Данилов,
по всей вероятности, не читал "Преступления и наказания", критик же -
существо профессионально читающее, читающее до тех пор, пока не вычитает
самого себя. Тогда-то и начинается его карьера. Дело в том, что персонажи,
конечно, не превращаются в людей, но люди зачастую превращаются в
персонажей, то есть служат материалом для людей, выдумывающих людей.
Тургеневские Рудин, Лежнев, Базаров, Пигасов потому и впечатляют, что жизнь
как бы подтверждает их своими, если не двойниками, то приближениями; и,
естественно, наиболее впечатляет выдуманный человек именно того, казалось
бы, невыдуманного, реального человека, который, найдя свое отображение в
книге, чувствует себя им подмененным и удвоенным. Чувство двойной обиды,
которую должен испытать человек, совершенно непрощаемо: нельзя примириться
с тем, что вот я, реальный, невыдуманный, через десяток-другой лет - под
крест и в ничто, а то вот, измышленное "почти я", нереальное, будет жить и
жить как ни в чем не бывало; но еще не прощаемее сознание, что кто-то,
какой-то там автор выдумал тебя, как арифметическую задачу, мало того,-
решил тебя по ответу, над которым ты сам всю жизнь бесплодно бился, угадал
твое бытие, не будучи с тобой даже знакомым, пролез пером в твои
сокровеннейшие мысли, которые ты с таким трудом прятал от самого себя.
Нужно немедленно опровергнуть, реабилитировать. Немедленно. Особенно надо
торопиться так называемым "отрицательным типам": не оттого ли Тургенева
критиковали главным образом Пигасовы, Достоевского - Фердыщенки, а о
Грибоедове чаще всех вспоминают в своих трактатах Молчалины.
Теория близилась к своим последним выводам, от которых старый критик
предпочел увернуться, бросив навстречу им вопрос:
- Не ведет ли аннулирование бытия критиков к чрезмерному возвеличению
писателей, некоей демиургизации человеков, прочим человекам подобных?
Короче, какое-такое мистическое нечто отличает творца культуры от ее
потребителей?
Ответ Влоба был грустен и краток:
- Честность. Единственно - она.
И, вероятно, увидев прыгнувшие вверх брови собеседника, с той же
грустью пояснил:
- Ну, да. Вам разве не приходило Б голову, что солнце светит в кредит?
Каждый день и каждому из нас одолжает оно свои лучи, разрешает расхватывать
себя по миллионам зрачков в надежде на то, что имеет дело с честными
должниками. Но на самом деле земля кишит почти сплошь дармоглядами. Все они
умеют только брать, вчитывать, зрительствовать и щуриться в кулак. Жадно
расхищая россыпи бликов, звуков, лучей, они и не думают о расплате:
мазками, буквами, тонами, числами. Никто не смеет взглянуть прямо на
солнце: не потому ли, что совесть должников солнца не совсем чиста?
Конечно, отдать все, до последнего блика - сверх сил, но постараться быть
хотя б посильно, хоть медью за золото, кой-чем за все - это непререкаемый
долг всякого, не желающего быть вором собственного бытия. Талант - это и
есть элементарная честность "я" к "не я", уплата по счету, предъявляемому
солнцем: живописец цвета вещей оплачивает красками палитры, музыкант за
хаос звуков, данных кортиевым спиралям, платит гармониями, философ
рассчитывается за мир миросозерцанием. Ведь самое слово ?? ????????
означает: весы. И правильно построенный талант - это непрерывно
удерживаемое равновесие между данным извне и отданным вовне, вечное
колебание чаш, взвешивающих на себе: оттуда и туда, "мне" и "я". И поэтому
талант,- продолжал Влоб истязать собеседника,- это не привилегия и не дар
свыше, а прямая обязанность всякого, согретого и осиянного солнцем, и
отлынивать от повинности быть талантливым могут только метафизически
бесчестные люди, какими, впрочем, и полнится земля.
- Что же вы ему на это ответили?
- "Прощайте". Разрешите повторить это и вам. Я - дома.
И, шагнув к темному подъезду, экс-критик стал шарить пальцем по стене,
ища звонка. Однако ему не торопились открывать, и я успел доспросить:
- Были ли у вас еще встречи?
- Да. Раза два или три.
- Вы длили спор о критике?
- Нет: с Влобом нельзя ничего длить. Всякий раз он о другом и другой.
- Именно?
- Не помню, право. Один раз он доказывал мне, что вместо изготовления
всяких там патентованных средств от зубной боли и насморка науке следовало
бы придумать средства от угрызений совести. Ведь вот не отворяет, скотина,
хоть ты ему колокольным языком об лоб. В другой раз...
Но в это время из подъезда блеснул свет.
- "В другой раз", сказали вы?
- Про "другой раз" как-нибудь в другой раз, хе. Ну, вот, теперь он
будет ключ искать до второго пришествия! Во второй раз этот самый Савл Влоб
познакомил меня со своим исследованием, посвященным идее прогресса. Весьма
странная книга. Уже начиная с самого заглавия, читатель натыкается на...
ну, вот, наконец-то!..
В это время дверь, скрежеща, распахнулась, но я, не желая выпустить
заглавие, ухватил старика за рукав. Он попробовал было выдернуться, затем:
- "О преимуществах пустого перед порожним". В подзаголовке: "Книга
дефиниций". Пустите руку.
Придя домой - время было позднее,- я разделся и повернул выключатель.
Но выключиться из мыслей, потушить сознание мне удалось далеко не сразу: по
засыпающему мозгу, осторожно ступая с клетки на клетку, бродил таинственный
"персонаж", укравший ключ от книжного шкафа, чтобы, защелкнув за его
створами компрометирующее небытие, бродить подобием среди ему подобных;
субъекты и предикаты печальных афоризмов сдвигались и раздвигались, меняя
свою пару под разухабистое двустрочие частушки. И когда наконец пришел сон,
не скажу, чтоб ему удалось помочь мне заспать впечатление этого дня.
На следующий день, отобедав здесь вот в обычное время, я задержался на
лишний получас, дожидаясь продавца философской системы. Сейчас я, пожалуй,
был склонен если не приобрести, то хотя бы осмотреть это мировоззрение,
сбываемое из-под полы, как неприличная открытка. Во всяком случае, эта
фантастическая купля-продажа могла послужить предлогом - помочь голодному
богачу. Но Савл Влоб не появлялся. Ни в этот день, ни в последующие. Может
быть, ему удалось продать свой товар в другом месте: не знаю - я не читаю
наших философских органов, да и не уверен, суть ли у нас таковые.
Прошло четыре с лишним месяца. Сначала снег, потом лужи, а там и пыль
на зубах. Как-то - дело было под вечер,- идя вдоль Пречистенского, глазами
в бронзовую спину Гоголя, я наткнулся на чьи-то ноги. Ноги, вытянувшие носы
своих желтых лакированных ботинок поперек желтого песка бульвара, и не
подумали посторониться. Я глянул препятствию в лицо и не мог удержаться от
вскрика:
- Влоб?
Щегольской черный фетр сдержанно качнулся в ответ. Руки любителя
афоризмов остались там, где были: в карманах. Я сел рядом:
- Мне бы хотелось узнать, как отличаете вы категорию пустого от
категории порожнего? Если вам не трудно..:
Влоб не отвечал...
- Может быть, ваша рукопись окажется разговорчивее?..
Вдруг Влоб, ласково улыбнувшись, тихо и длинно засвистал. Глядя ему в
лицо, я видел глаза, которые, обежав по кривой траву и дорожку, вернулись
назад и зрачками в носки штиблет:
- Ушла, подлая.
- Вы о рукописи?
- Разумеется, нет.
- Но где же ваша "Книга дефиниций"?
- В мусорной яме.
Я почувствовал потребность сквитаться:
- Насколько мне известно, редакции оплачивают рукопись лишь иногда,
мусорные ямы - никогда. Но откуда тогда эти ботинки и прочее? Простите за
прямой вопрос. Или вам удалось обменять миросозерцание на шляпу? Вы можете
продлить серию грубых ответов. Слушаю.
- О нет,- поднял на меня вдруг глаза Влоб, и легкая улыбка тронула
углы его губ,- миросозерцание - ведь это страшнее сифилиса, и люди, надо им
отдать справедливость, принимают всяческие предосторожности, чтобы не
заразиться. Особенно - миросозерцанием.
- Но все-таки, что же вас питает, уважаемый Влоб? Я с радостью
констатирую: на месте желтых провалов розовые щеки.
- Мой секрет быть сытым чрезвычайно прост: начинать чтение газет не с
первой страницы, а с последней. И желудок ваш и не заикнется.
Да-да, надо искать руководящих идей не в передовицах, а в каком-нибудь
объявлении о пропавшей болонке. Вы смеетесь? А между тем это так. Ну, вот
хотя бы,- собеседник мой прошелестел газетным листом и подставил мне под
глаза отчеркнутое графитом: "СБЕЖАЛ мопс, на углу... это неважно,- кличка
Чарльз, умоляю, за приличное..." - ну, и так далее. Тут дело, конечно, не в
мопсе, не в том, что он сбежал, а в глубоколирическом "умоляю". Я вообще не
слишком верю словам, за которые авторам платят, и поэтому, когда мне
попалась как-то, еще во дни голода, забытая на скамье газета, я замедлил
свое чтение, лишь дойдя до страницы объявлений, за которые, как известно,
платят не авторам, а авторы; и вот после длинных столбцов из слов,
манекенных и серых, как краска, их оттиснувшая, искреннее и платящее за
себя "умоляю". Среди отсчета пунктов, знаков, рамок и линеек вдруг вскрик о
помощи, настоящий человеческий аффект, чувство, которое обычно прячется
внутрь глухих конвертов, а здесь вот, на открытом столбце, для всякого, кто
захочет его взять. Помнится, я тогда еще подумал: "А хорошо б, черт возьми,
заставить всех этих господ, цедящих ото дня к дню свои "попрошу" и
"потрудитесь", хоть изредка вспоминать об "умоляю"! Ведь и эмоция нуждается
в гимнастике".
Сразу же в моей голове сложился план. Вероятно, я бы его отбросил, не
столкнись ор. 81/а со ст. 162. Я говорю об Уголовном кодексе и Es-dur'ной
сонате Бетховена. Может быть, вы торопитесь? Потому что об этом или от
начала до конца, или не начинать вовсе.
Через четверть часа мне предстояло свидание. Но я подумал: статья и
ор. встречаются реже, чем женщина и мужчина; опоздание на пять - десять
минут мне простят.
И сделал знак Влобу: продолжайте.
- Мысль эта случилась со мной месяца два тому назад (я слушал Влоба не
прерывая,- люди, которым мысли взамен фактов, имеют право на такого-рода
фразеологию). Музыке, что при квартирных жителях, за двойными рамами, с
весной нет-нет да удается сбежать к прохожим. В те майские вечера и уши мои
были тоже голодны. И когда, - дело было в одном из замоскворецких
переулков,- когда раскрытое окно обронило в тьму первые адажийные такты, я
оборвал шаг, как над обрывом, и стал слушать. Часто дышащий двучетвертной
ритм раздлинился в четырехдолие: я узнавал сдержанную грусть первой части
сонаты, названную ее создателем: "Les adieux" - "Расставания". В это время
будто сквозь сонату продребезжала пролетка и голос извозчика, понукавшего
свою клячу. Когда шум отдалился и стих, раскрытое окно говорило уже вторую
ее часть: "L'Abseсе" - "Разлука".
На минуту Влоб замолчал, членя тишину - движением руки - на такты.
Потом:
- Я немного даже побаиваюсь этого andante expressimo31: оно так
искусно разлучает, так властно уводит от людей и вещей, что, кажется, еще
несколько тактов - и возврат уже будет невозможен. Это то чувство - каждый
из нас испытывал его,- когда колеса "от", а мысль "к", когда пространство
меж "я" и "ты" неотвратимо ширится, и чем ближе единственное, тем дальше, и
оттого, что дальше,- ближе. И я понимаю, почему Бетховен, стремясь вогнать
трехбемольную тоску сонаты росстаней в чужие пальцы, не нашел - впервые за
всю жизнь - готовых терминов. Да, именно здесь, над темой о разлуках, точно
заблудившаяся среди итальянских слов, надпись на родном языке: "In gehender
Bewegung, doch mit Ausdruck"32. Помню, и тогда, сквозь нарастающий бег
клавиш, в крепнущем ветре октав и терций, мелькнуло крохотное "умоляю", но
тотчас же ударило шестью заключительными тактами, возвращающими в tempo
primo33, и, прежде чем я успел изловить сигнализирующее слово, соната круто
повернула в свою третью часть: внезапное vivacissimamente34 радостным
потоком хлынуло в слух. Это было знаменитое "La Retour"35: возврат,
соединение разъединенных. Вы помните это качание триолей в левой руке, руку
в руке, лихорадку клавиш и губ, частую педаль в затактах, заставляющую
рояль как бы задыхаться... но, впрочем, Стюарт Милль прав, говоря: осознать
- значит нарушить. И дьявол его знает, как это все сделано, но сделано так,
что, отслушав, я долго стоял под захлопнувшимся окном, не в силах
расстаться с сонатой расставаний. В то время у меня было достаточно досуга
- и я пригласил сонату, сойдя с клавиш, прогуляться со мной по грязным
камням замоскворецких переулков. В обмен на эмоцию, подаренную мне музыкой,
я предлагал ей помочь кончить то, что она начала. Счастье, доказывал я, не
любит услужать людям, потому что они не дают ему, счастью, выходных дней.
Если б они умели жить, как соната, трехчастно, вкомпоновывая меж встреч
разлуки, позволяя счастью отлучаться хоть ненадолго, на считанные такты,
может, они не были бы так несчастны. Собственно, не музыка во времени, а
время в музыке. Но мы с своим временем обращаемся чрезвычайно немузыкально.
Город не знает разлук, это нерасходящаяся толпа, музыка без пауз, люди в
нем слишком близко друг от друга, чтобы быть друг другу ближними. Улички,
по которым мы с тобой идем, соната, встречаясь друг с другом, тычутся в
тесноту - физическую и всяческую; но бескрышье неба, запрокинутого над
нами, напоминает о своих беспредельных, непереходимых пустотах. Ведь если б
орбиты, подобно улицам, сходились в перекрестки, а звезды, подобно людям,
встречались,- все бы они разбились друг о друга, и небо было б бессветно и
черно. Нет, там, над, все построено на вечной разлученности. И если наш
тесный быт не расклинить разлуками, не перевести коллективы из сомкнутого
строя в рассыпной,- нам. грозит гибель. Пословица сравнивает разлуку с
ветром, который, гася свечи, разжигает костер. Так давайте "сеять ветер.
Пусть потухнут, и как можно скорее, чем скорее, тем лучше, все копеечные
оплывки, все эти крохотные чувствьица, от которых больше копоти, чем тепла
и света. Человек, которому не хочется есть суп, поболтав ложкой, отодвинет
тарелку; но люди, не имеющие аппетита друг к другу, обычно болтают и
болтают, не решаясь отодвинуть ненужное. Дурацкое "на огонек" - тоже под
удар ветра разлук: не надо ни гостиных, ни абажуров на лампы, ни круглых
столов. Ряд строго проводимых мер: во все, скажем, нечетные дни знакомым
воспрещается узнавать друг друга при встрече; взамен двухместных пролеток -
одноместки; за хождение парами - штраф. Свидания супругов приравнять к
свиданиям с заключенными; детям с родителями говорить лишь по телефону;
лицам, покидающим семью,- льготный проезд...
Савл Влоб, вероятно, продолжал бы свой перечень, но я запротестовал.
Он внимательно отслушал мои слова, качая в такт им головой:
- Ну, да, ну, да. Но элементы не могут быть не элементарны. Пусть
реформы мои механистичны и мертвы, кик стук метронома, но только метрономом
и можно вгвоздить ритм в аритмию, научить музыке духовно глухих.
Приходится, так сказать, каждую мелочь на свечку, как увертливого клопа.
Возьмем хотя бы эту нудную шарманку обольщений, брак, договор о
неразлуке... В сказке о дураке, который, / встретив свадьбу, говорит
"господи...",- для меня не ясно... кто же тут, собственно, дурак? Соединяя
жизни, незачем соединять руки, и вокзальный колокол с успехом может
заменить церковный. Иначе - двухспальная могила. Флорентийская синьория,
прогнавшая Данта из своих стен, отторгнув его от praediletta Donna36, имеет
большие заслуги перед любовью. Лишь пройдя через ад прощания, чистилище
разлук к краю возврата, великий мастер мог построить из трех кантик свою
божественную сонату, или Комедию, как хотите. О, мне не трудно было бы
развернуть мою сложную, но стройную систему разлуковедения, но сейчас меня
интересует искусство разлуковедения, не теория, а практика. Я расскажу вам
о моих первых опытах по части...
- По части кражи собак,- просуфлировал .я, готовясь отпарировать
резкость резкостью.
- Вы угадали,- отвечал Влоб с полной невозмутимостью,- но что же
делать, если людей можно одарять лишь тем, что у них же отнято. Ведь, если
человеку дать то, что не его, что не включено в его жизнь, как слагаемое в
сумму, то оно окажется не для него. Правильность сложения проверяется
только вычитанием, и я взял на -себя роль минуса. Ведь здоровый не ощущает
своего здоровья, но как остро его ощущает выздоравливающий. Конечно,
вычитанием - и притом в мировом масштабе - занимается давным-давно смерть,
самая безутешная черная рамка вкруг имени, вычтенного ею из бытия, не в
силах ее разжалобить, кроме того, смерть, скажете вы, не читает газет. У
меня, оставляя в стороне вопрос о масштабах, то преимущество, что я умолим
и не щажу пятаков на газеты. Я могу создавать целые столбцы прискорбных,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг