Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Чужая тема
- Встреча произошла тут, у столика, за которым мы с вами сейчас. Все
было, как теперь: спины, согнувшиеся над тарелками, никелевый звон ложечек
на прилавке, даже те же росчерки инея на окне и от времени до времени шорох
дверной пружины, впускающей клубы морозного пара и посетителей.
Я не заметил, как он вошел. Его длинная спина с грязным шарфом,
свесившимся через плечо, включилась в поле моего зрения в момент, когда он,
просительно склонясь, задержался у одного из столиков. Это было вон там -
направо у колонны. Мы, посетители столовой, привыкли к вторжениям всякого
рода люмпенов, ведущих тонкую игру с рефлексом вкусовых желез. Возникнув
перед прожевывающим ртом с коробкой спичек или пачкой зубочисток на грязной
ладони, протянутой, так сказать, поперек аппетита, они точно и быстро
стимулируют жест руки, отмахивающейся копейкой. Но на этот раз и стимул и
реакция были иными: старик профессорского типа, к которому обратился
вошедший, вместо того чтобы ответить медяшкой, вдруг - бородой в борщ и
тотчас же, выдернувшись,- лопатками к стене, по лбу его ползли морщины
изумления. Проситель вздохнул и, отшагнув от стола, огляделся: к кому еще?
Две комсоставских шинели у окна и компания вузовцев, весело клевавших
вилками вкруг сумбурно составленных столиков, очевидно, его не
удовлетворяли. После секундного колебания он направился по прямой на меня.
Сначала учтивый полупоклон, потом:
- Не хотели б вы приобрести, гражданин, философскую систему? С двойным
мироохватом: установка и на микро- и на макрокосм. Проработана в строгом и
точном методе. Ответ на все запросы. Ну, и... цена без запроса.
- ?
- Вы колеблетесь, гражданин. Между тем миросозерцание, которое я мог
бы уступить вам и в рассрочку, вполне оригинально; не подержано ни в чьих
мышлениях. Вы будете первым, просозерцавшим его. Я - лишь так, простой
конструктор, сборщик систем. Всего лишь.
Говоривший, наткнувшись на молчание, на минуту смолк и сам. Но упрямая
складка, стянувшая его длинные брови, не разжималась. И, нагнувшись почти к
самому моему уху, продавец досказал:
- Но, поймите же наконец, что, отдавая вам миросозерцание, я сам
остаюсь без. И если б не крайняя нужда...
Признаюсь, я с некоторым беспокойством отодвинул стул: сумасшедший или
пьяный? Но близкое дыхание человека было чисто, глаза же прятались под
угрюмо опущенные веки.
- Не стану скрывать: система идеалистична. Но ведь я же и не дорого
прошу.
- Послушайте,- заговорил я наконец, решив резко оборвать нелепицу,-
кто бы вы ни были и...
И в это время он поднял глаза: их сощуренные зрачки спокойно и ясно
улыбались. Как будто даже без насмешки. Мне оставалось - на улыбку улыбкой.
Теперь уже пальцы человека, сделавшего метафизическую концепцию, упирались
о край стола:
- Если миросозерцание вам не по средствам, то, может, вы
удовлетворитесь двумя-тремя афоризмами - по вашему выбору. Чем могу
служить: глубиной или блеском, остроумием или лапидарностью, философическим
серьезом или каламбурной игрой слов? Условимся, кстати, и относительно
эмоциональной окраски: предпочитаете ли вы печальные сентенции, ну, там,
резиньяцию или...
- Допустим, печальные, - пробормотал я, не зная, как распутать
разговор.
- Сейчас.
Секунд пять пальцы его нервно отстукивали о край стола. Потом:
- Ну, вот - готово. Внимание: "Я знаю мир, где ходят и по солнечной
стороне, но только... ночью".
И после паузы, оглядев меня, своего покупателя, добавил:
- Не понравилось. Недостаточно грустно? Ну, хорошо, я постараюсь.
Минуту. Есть. Слушайте: "Надо жить так, чтобы ни одному лавровому деревцу
не сделали из-за тебя больно". И, наконец... Но это уже не афоризм: я не ел
четыре дня. Накормите меня.
В ответ на пригласительный жест человек как-то резко сломался в
коленях и сел. Я постучал и распорядился.
Глубокая тарелка. За ней мелкая. Продавец афоризмов отодвинул прибор,
затем кресло, встал и снисходительно кивнул:
- В расчете.
Через десяток секунд дверная створа, откачнувшись, бросила сизый
морозный клуб. Человек вшагнул в него, и пружина примкнула створу к створе.
Таким образом, я оказался недоуменным обладателем двух афоризмов. Когда,
немного спустя, я расплатился и вышел из столовки, приключение
представилось мне достаточно беллетристичным, и - по нашей старой
писательской повадке - я стал прикидывать, как лучше его вкомпоновать в мою
недоработанную повесть. Впрочем, вскоре пришлось отвлечься. Дело в том, что
в этот вечер было назначено мое чтение. Не спросить ли нам еще по стакану
черного?
Ну, вот. Вам знаком, конечно же знаком тот длинный стол и синий круг
абажура у его края, рядом с которым - раз в неделю, чуть стрелки сдвинутся
с девяти,- ложится чья-нибудь рукопись. Два ряда стаканов вдоль стола
медленно стынут, а рукопись, падая страницами на страницы, рассказывает им
себя. Моя новелла называлась: "Тринадцатая трясовица". Это странное
заглавие, но об очень простом. Тематическое вступление: старинный апокриф о
старце Сисинии и его тринадцати дочерях - трясовицах. Все тринадцать
безмужни и ищут себе жениха. Дряхлый Сисинии водит их по всей земле,
отыскивая достойных. И тем, кто не знает заговора от лихорадки, грозит
сговор с трясовицами. Сестры, соперничая друг с другом, вырывают суженого
из объятия в объятие: прекрасная Глядея, не отрывая глаз от глаз, отнимает
сон; пылкая Знобея, блуждая губами по телу, вселяет дрожь; Речея, шепча
жаркие и несвязные речи, учит ответному бреду; Синея... но прекраснее из
всех трясовиц тринадцатая - Ледея: от ее ласк перехватывает дыхание...
навсегда, человек вытягивается струной, белыми зрачками в солнце, а
овдовевшие невесты идут далее вслед за привередливым старичишкой Сисинием в
поисках новых женихов. Для вас, как для писателя, ясно, что я не мог
довольствоваться этой сюжетно-скудной схемой. Миф надо было заставить
снизиться в быт, в вседневность, текст заговора от прекрасных трясовиц
перередактировать так, чтоб дежурный фармацевт, приняв его в свое окошечко,
сказал бы: "Через час"; надо было, так сказать, уговорить несговорчивого
лихорадочьего отца и его вдовеющих девственниц перейти из апокрифа в
новеллу. Жаль, что вас не было тогда на чтении,- это освободило бы меня от
необходимости...
- Не жалейте: был и слышал.
- Тогда надо было перебить в начале. Странно, как я вас тогда не
заметил. Бросьте сахар в стакан - после не растает. Видите, мы оба
рассеянны. В таком случае вы слышали и обмен мнений. Я думаю, люди так
охотно обмениваются мнениями только потому, что мнений у людей нет. Да-да:
то, что у человека есть, получить от него не так-то легко.
- Что ж, на этом можно бы построить авторскую реплику. Впрочем,
помнится, вы от нее отказались.
- Да, но психические тормоза во мне недостаточно сильны. Я заговорил,
когда ушей вокруг меня уже не было, если не считать, впрочем, одной пары,
законопаченной ватой и под наставленным воротником шубы. Разминуться с ними
мне так и не удалось: сложное сочетание из узкого тела, широкой шубы и
пачки книг из-под локтя застряло меж четырех створ подъезда. Я помог.
- Премного,- сказал старик,- вам куда? Вспомнив, что дряхлый
экс-критик словоохотлив и что ему направо, я поклонился:
- Налево.
- Мне тоже.
Оказалось, он переменил квартиру. Делать было нечего. Стараясь не
выказать досады, я замедлил свои шаги, и мы поплелись рядком, медленно и
серьезно, как за катафалком. Вы, конечно, знаете этого надоедливого чудака:
седые свесившиеся усы вкруг рта, из которого он, ритмически дергаясь,
вытряхивает новые и новые горсти слов. Корда-то он писал свои "Критические
обзоры", "Еще по поводу", "К вопросу о", но писатели, которых он
критиковал, давно уже умерли, кладбище же не нуждается в "Еще по поводу".
- Если суммировать высказывания, имевшие место сегодня по поводу
любезно прочитанной вами вещицы... мн-да, вещи,- зажевал экс-критик, волоча
пятки по снегу,- мы должны бы вести литературное, так сказать, родословие
ваше, с одной стороны, от Лескова, с его апокрифизмами, с другой, от Эдгара
По, с его фантастикой, с третьей и четвертой... но все это не то. Пытаясь
объяснить вас, надо прикрыть дверцы книжному шкафу и назвать
одно-единственное имя.
- Именно?
- Савл Влоб.
- Как?
- Я говорю о Савле Влобе. Вы улыбаетесь? В таком случае вы гораздо
веселее вашей вещи. Не знаю почему, но она напомнила мне слова Влоба о том,
что есть мир, где по солнечной стороне...
Я схватил старика за руку, и вязка книг, прячущихся под его локтем,
шлепнулась в снег, оборвав цитату. Охваченный внезапностью, я стоял не
шевелясь, пока мой спутник собирал, кряхтя и кашляя, рассыпавшуюся вязку.
- Значит, и вы знаете человека, продающего философскую систему?
- Ну, вот. Сначала "как" да "кто", а потом "и вы знаете". Савла Влоба
знают все, но в этом невыгодно признаваться. Вы говорите, он продает
систему. Что ж: значит, она у него есть.
Несколько сконфуженный, я поспешил рассказать экс-критику, как был
приобретен за тарелку супа афоризм. Вызвать старика на воспоминания было
нетрудно. Мы то шли, то останавливались, расползающаяся пачка книг - из-под
левого локтя под правый и обратно. Существо обобщенного критиком сводилось
к следующему.
Встретились они лет девять тому назад, в публичной библиотеке, у
столика, где производится выдача книг. Это было время, когда мы читали
книгу, не снимая перчаток и дыша ей в текст морозным паром. Вдоль столов -
встопорщившееся солдатское сукно и истертый драп, изредка потаптывание
стынущими пятками. Библиотекарь, бесшумно скользя валенками, канул в книги.
Приходилось дожидаться. Глянув через плечо случайного соседа, критик увидел
"требовательный листок", терпеливо выставившийся из его пальцев: "Фамилия,
имя: Влоб, Савл. Назв. треб. соч.- "Описание примечательнейших
кораблекрушений, мореходцам в назидание, приключившихся с..."; но валенки
библиотекаря вынырнули из книг, "требовательный листок" прыгнул из пальцев
в пальцы, и критик не успел дочитать. Критик напомнил мне, что тогда он
работал над своим "Еще к вопросу о судьбах русской интеллигенции". Кресла
изучателей судеб и кораблекрушений стали рядом. "Еще к вопросу" было, в
сущности, закончено: оставалось лишь кой-где тронуть рукопись и приискать
эпиграф. Порывшись в источниках, автор уже начал было вклинивать нечто меж
заглавия и текста, как вдруг услыхал над ухом:
- Зачеркните. Не годится. Ведь эта строка - вот уж пятьдесят лет - не
вылезает из эпиграфов. Дайте ей отдохнуть. А я вам одолжу новый, ни под
чьим пером еще не бывавший эпиграф. Пишите.
Вы представляете себе, как вытаращился на непрошеного советчика наш
почтенный экс-критик: он очень благодарен товарищу за услужливость, но
товарищ, подглядевший через плечо, должен бы знать, что нельзя говорить об
эпиграфе, не зная сочинения, к которому...
Влоб перебил:
- Да, я успел прочесть только конец заглавия: "...ской интеллигенции".
Но уверены ли вы, что ваши читатели захотят прочесть больше моего? Притом
перед читателями у меня имеется преимущество: я вижу автора в лицо и
аннотирую: интеллигент об интеллигентах. Ясно - тут возможен только
один-единственный эпиграф, и вам с ним никак не разминуться. Впрочем, как
угодно. Что же до подгляда через плечо,- вы уж извините,- то мы квиты. Не
так ли?
И, захлопнув свои кораблекрушения, Влоб встал и направился к выходу.
Экс-критик не счел нужным вспоминать эмоции и мотивы, приведшие его
после секунд бездействия к решению: догнать уходящий эпиграф. Конечно, надо
бы соблюсти конвенансы и не показать излишнего любопытства, а так,
как-нибудь снисходительно улыбаясь: "Ну, какой там у вас этот самый, как
его..."
Заинтригованный критик, вероятно, все это и проделал с той или иной
степенью непринужденности.
Влоба он настиг в вестибюле остановленным размотавшейся обмоткой.
Вынув изо рта английскую булавку, он не разгибая спины ответил:
- Если мой эпиграф покажется вам грубым,- это потому, что он не с
книжной полки. Частушка, записал в вагоне. Как ваше полное заглавие?? "О
судьбах русской интеллигенции"? Ну, вот, не угодно ли:
Сяду я на камне, слезы капают:
Никто замуж не берет, только лапают.
И, зашпилив обмотку, Влоб распрямился:
- Впрочем, ваша благовоспитанная тема вряд ли позволит своему эпиграфу
так грубо с нею обращаться. Не правда ли?
Историограф интеллигенции сделал, должно быть, кислую рожу. Но
вежливость понудила его не поворачивать сразу же спины, а проявить некое
великодушие, предложив вопросы: "Над чем работаете?" - "Какой объект в
центре вашего внимания?" На что Влоб отвечал кратко:
- Вы.
- То есть?
- Ну да: вы, критики, причем предупреждаю: вопрос о том, как возникает
в критике его критика, отодвигается для меня вопросом более тонким: как
проскальзывает в бытие сам критик, при помощи какого трюка этот безбилетный
пассажир...
- То есть позвольте...
- Никакого "то есть", к сожалению, позволить не могу, поскольку речь
идет о литературном критике.
Старику, конечно, ничего не оставалось, как развести руками, а Савл
Влоб тем временем продолжал:
- Разве один из вашей братии, наиболее откровенный, я говорю о
Геннекене, - не имел неосторожность признаться: "Художественное
произведение действует только на тех, чьим выражением само является".
Раскройте "La critique scientifique"30: буква в букву так. Но ведь
художественное произведение рассказывает жизнь своих персонажей. Если
разрешить какому-нибудь персонажу, так сказать, безбилетно в жизнь, дать
ему ключ от библиотечного шкафа с правом стучаться в бытие, то персонаж,- в
этом не может быть никакого сомнения,- во время своего пребывания среди нас
принужден будет заниматься критикой, только критикой. Почему? Уже по одному
тому, что он из всех нас наиболее заинтересован в своей собственной судьбе,
потому что ему необходимо скрыть свое небытие, небытиё, которое,
согласитесь, неудобнее даже дворянского происхождения. И вот существо менее
реальное, чем чернила, которыми оно пишет, принимается за самокритику,
всячески доказывая свое алиби по отношению к книге: меня, мол, никогда там
не было, я художественно не удался, автор не в силах заставить читателей
поверить в меня, как в образ, там, в книге, потому что я не образ и не в
книге, а я, как и вы все, я здесь, дорогие читатели, среди вас, по сю
сторону шкафа, и сам пишу книги, настоящие книги, как настоящий человек.
Правда, конец этой последней тирады критик, переписывая набело, всегда
вычеркивает, и "я" переправляет на "мы" ("Как мы писали в нашей статье" -
"Мы с удовлетворением констатируем"): все это вполне естественно и
объяснимо - существу, плохо разучившему свою личность, лучше избегать
первого лица единственного числа. Так или иначе, персонажи, населяющие
книги, как и мы, населяющие наши планеты, могут быть либо верующими,. либо
атеистами. Ясно. Я хочу сказать,- продолжал Влоб горячо, не давая
собеседнику вставить хотя бы слово,- что далеко не все персонажи
оборачиваются критиками (случись такое - хоть бросай жить!), нет,- в
критики идут отрицающие бытие своего автора, то есть атеисты во
внутрикнижном масштабе, разумеется. Они не желают быть выдуманными каким-то
там выдумщиком и как умеют и могут мстят ему, убедительно доказывая, что не
автор измышляет персонажи, а они, персонажи, измышляют авторов. Вы скажете,
что это украдено у Фейербаха: но я и не отрицаю эрудиции критика, я отрицаю
только его бытие.
Тут экс-критик попробовал все-таки проявить некое бытие и встать на
защиту себя и себе подобных. Старик подробно пересказал мне свою гневную
отповедь Влобу. Но я, поскольку вас интересует лишь последний, приведу
только один из его аргументов, сводящийся в основном к тому, что теория эта
получает свой смысл лишь за счет... здравого смысла.
Оказалось, что Савл Влоб, хотя в глазах его блуждал странный блик,
ничего не имеет против здравого смысла. Он объяснил, несколько утишая гнев
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг