какая-то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска
вклещивалась в сердце. И хотя я знал, что тот, обогнанный, еще не
досчитанный вами до конца год на двадцать корпусов позади, меня не покидало
чувство погони: топот секунд поверх секунд. Я наддал скорости- серая лента
дней терлась о мои глаза; я закрыл их и, стиснув зубы, вслепую мчался на
выброшенных вперед рычагах. Не знаю точно, как долго это длилось, но когда
я снова открыл глаза, то увидел такое... такое...
Голос Штерера, качнувшись, стал. Руки его крепко стискивали выступ
подоконника. Даже тик на лице беллетриста не шевелился.
- Отсюда и машине, и рассказу крутой поворот на сто восемьдесят
градусов. Теперь, после того что нежданно ударило меня по зрачкам, я не
боялся быть опрокинутым поперечными ударами длительностей. Катастрофа?
Пусть. И представьте, случайность была на моей стороне - поворот удался, и
я шел против ветра секунд. Движение было медленным, солнце желтым диском
перекатывалось от запада к востоку, знакомая обочина дней тянулась от
Futurum52 к Perfektum53. Теперь я точно знал свое куда. Несомненно, была
допущена ошибка: не в конструкции - в конструкторе, во мне. Время не только
синусовидно, извилисто, оно умеет то расширять, то суживать свое русло.
Этого я не учел; экспериментируя над t-значениями, я оказался плохим
наблюдателем. За спиной у меня был пропуск, сцеп из трех-четырех годов,
начисто выключенных из моего сознания. Нельзя вживаться в жизнь, если
позади нежизнь, пробел в бытии. Эти нищие, кровью и гневом протравленные
года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, - они мнились мне
голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что...
что в ином настоящем больше будущего, чем в самом будущем. Люди отрывают
свои дни, как листки с отрывного календаря, с тем чтобы вымести их вместе с
сором. Даже своим богам они не дают власти над прошлым. Но мои длительности
были листами единой книги: мой времярез был много сложнее разрезального
ножа, вскрывающего непрочитанные листы,- он мог вернуть меня к непонятным
страницам и лечь закладкой меж любых двух, пока я буду перечитывать да
пересчитывать реконструированное прошлое. Даже в области грубой
пространственной техники мы уже близки к тому, чтобы достигнуть скорости
вращения Земли - стоит удвоить ведущую силу пропеллера, и можно пытаться
настигнуть ускользающее за горизонт Солнце. Этого я и хотел: бросив рычаги
на полный ход, идти прямиком на пробел, настичь отнесенное назад и
переподготовить свое вперед. Я двигался медленнее. Но навстречу мне шло
само время, то вот реальное, астрономическое и общегражданское, к которому,
как стрелки компасов к полюсу, протянуты стрелки наших часов. Наши скорости
ударились друг о друга, мы сшиблись лбами, машина времени и самое время,
яркий блеск в тысячу солнц заслепил мне глаза, беззвучный толчок вырвал
контакты из моих рук. Я стоял среди своей комнаты, снова видимый себе даже
сквозь полумрак. Сумрак не двигался. Но внутри его глухо шевелился город.
Машина моя погибла на полпути. Ожоги на пальцах и поперек лобной кости -
единственный след, оставленный ею в пространстве.
Как странно, давно ли я заставлял звезды синей стаей светляков мчаться
сквозь ночь, а теперь я вот, вместе с вами, снова на этом нелепом и сонном
плоту, умеющем лишь вниз и лишь по течению, который принято называть:
настоящее. Но я не согласен. Пусть машина разбита, мозг не разбит. Рано или
поздно я докончу начатый маршрут.
Штерер оборвал и, отвернувшись от аудитории, смотрел на отражение
огней в оконном стекле. Издалека протянулся сиплый свисток ночного поезда.
Табуреты за его спиной задвигались. Голоса - сначала приглушенные, затем
чуть громче. Бродячий огонек спички. Щеки, раздумчиво втягивающие дым. На
вешалке опросталось два-три крюка. Внезапно лингвист, отведя рукой
услужливый огонек, нарушил свое двад-цатишестиязыкое молчание:
- Вы разрешите... вопрос?
Штерер, поглядев через плечо, кивнул: он слушает. Беллетрист, вдевший
уже правую руку в рукав пальто, выпустил левый и ждал. Двое или трое у
порога приостановились.
- Вопрос мой в следующем: есть некоторое несоответствие, так мне, по
крайней мере, кажется, между длительностью вашего пребывания в... ну,
скажем, в преждевременном времени и количеством обыкновенного, вульгарного,
скажем так, времени, протекшего, пока вы... Я понимаю, t и t разноязыки, но
все-таки как вы успели?..
- Совершенно верно,- Штерер в некотором недоумении сделал шаг
навстречу брошенным словам,- как я успел? Вот вопрос, который мучит меня
все эти дни. Конечно, отсчет t внутри t вещь не слишком легкая. Но мои
вычисления заставляют меня думать, что, может быть, я и не успел, что,
возможно, встречи с реальным временем и не произошло (моя конструкция могла
разбиться и о менее серьезное препятствие) и что я, извините меня, среди
призраков, порожденных призрачными длительностями. Мне хотелось быть по
возможности популярным и... вежливым, и я довольствовался в своем изложении
гипотезой о t, ударившимся о t. Но если вы сами... если эта гипотеза не
удовлетворяет вас, то мы можем предположить, что машина не успела
достигнуть реальности, она расшиблась о выставившуюся вперед тень t
-времени и... наблюдения над окружающими теперь меня людьми дают ошущение,
что это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где-то позади их, с
проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных
задолго до, с жизнями смутными, как оттиск из-под десятого листа копирки.
Впрочем, возможна и третья гипотеза: я, Максимилиан Штерер - сумасшедший,
которому отказано даже в смирительной рубашке, а все изложенное мною -
бред, дивагация. Мой искренний совет - остановиться именно на этой точке
зрения: она наиболее для вас выгодна, устойчива и успокоительна. Засим имею
честь.
Штерер прошел мимо повернутых вслед ему голов. Трое или двое у порога
стояли словно на ввинченных в пол подошвах. Беллетрист шарил в воздухе, не
попадая в выскользнувший левый рукав пальто; тик дергал его за губу, пробуя
вытряхнуть слово.
- Да, нафилософил,- присвистнул лирик и оглядел собравшихся в надежде,
что хоть на прощанье вспомнят о его непрочитанных стихах. Никто не
вспомнил.
Кинорежиссер взъерошил волосы шестируким жестом:
- Закадровать бы и - в фильм!
Беллетрист наконец поймал рукав:
- Что ж, ввертите. Только все это времярезниче-ство - блеф.
Штереровщина...
И, почувствовав себя освобожденными, две-три пары подошв двинулись
вслед за вышагнувшими за порог желтыми гетрами.
- А вот у меня,- наклонился к Стынскому лингвист,- такое чувство,
будто он вчертил мне новую извилину в мозг.
Стынский устало улыбнулся:
- Когда-нибудь историк, описывая эти вот наши годы, скажет: "Это было
время, когда повсюду ползала, присасываясь к концевым буквам имен, слепая и
склизкая "щина". Впрочем, я бы так, вероятно, и начал биографию Штерера,
если б...
XII
На следующее же утро в подлестничный треугольник стукнуло тростью.
- Кто?
- Вставайте. Идем продавать купюры.
- Не понимаю.
- Тем не менее идем.
Через минуту двое покидали подъезд. Стынский, зацепив крюковатой
ручкой трости локоть Штереру, смеясь, тащил его за собой, имитируя вожака
медведей: - Все машины делаются из денег, не так ли? Следовательно...
следите за мною. Иметь ум, дорогой Штерер, этого недостаточно: надо еще
иметь ум, умеющий умно с умом обращаться, приводной ремень к идеям. Ну, вот
разрешите мне быть лоцманской лодчонкой, ведущей за собой корабль. Я уже
созвонился с издателем. Он вчера слушал вас - этакая зачесанная лысина,
помните? Теперь мода на мемуары. Кронпринцы - революционеры - метрессы -
экс-премьеры - кооператоры и императоры - все подрабатывают на
вспоминательстве. С завтрашнего дня вы принимаетесь за книгу. Я уж и
заглавие придумал: "Воспоминания о будущем". Звучит тиражно. Сколько вам
нужно на машину? Ого! Но если этак четыре-пять изданий и... то вам можно
будет снова обряжаться в дорогу. Редколлегия у этой зализанной лысины в
руках; но мало пробраться под лысину, надо идти дальше - к кассе.
В тот же день прелиминарные переговоры были успешно закончены. В
издательстве хотя и сквозь недоверие, но заинтересовались. Что ж, в крайнем
случае если не по отделу истории, то по беллетристике, se non e vero54 ...
И "ундервуд" отстучал договор. Аванс? Можно и аванс.
На обратном пути Стынский, весело отмахиваясь шляпой на поклоны
встречных знакомцев, наставляя спутника:
- Теперь, Штерерище, безотлынно за работу. От чернильницы к бумаге и
обратно и больше никуда. Если вам там под ступеньками неудобно, строчите у
меня. Ничего? Ну, как хотите.
И перо Штерера потянулось по синей строке, повторяя путь словами
пишущего. Спиною в стену, над подпертыми коленями строчками, строитель
времяреза вспоминал свое будущее: он не давал спрятаться ни одной секунде и
собирал дни, как придорожные травы, в ушах у него вперемежку с пульсом
стучал ход погибшей машины, а в межбровной складке была защемлена упорная
мысль.
Стынский, спускаясь. по лестничному зигзагу, беззвучил шаги над
каморкой Штерера. Иногда - раз или два в неделю - он стучал, свесившись с
перил, тростью в складень:
- Алло, говорит двадцать восьмой. Где вы?
- В сорок третьем,- глухо отзывалось из-за створ.
- Ого! и не ослабела чернильная сила? Везет перо, хотя и скрипит? Ну,
не ворчите, ухожу.
Иногда Стынский не ограничивался стуком в дверь и выманивал обитателя
треугольника на прогулку, для ознакомления, как он говаривал, с "глубоким
тылом грядущего, сиречь сегодняшним днем". Они подымались по крутому откосу
Крутицкого переулка мимо древней, с каменными балясинами поверху Успенской
стены к легкому надвратному теремку, подымающему над грохотами Москвы свою
из дальних веков сине-зелеными глазурями и поливами мерцающую чешую. Над
извивами воротной бронзы - перегораживающая путь жесть: карантинный пункт.
И двое поворачивали назад.
- И в самом деле,- улыбнулся однажды Стынский, когда они подходили уже
к дому,- какая шурумбурумная ветошь этот сегодняшний день, эта вот верхняя
кожица на бумажных налепях афишного столба, женщины, подкрашивающие губы, и
мужчины, краснящие то, что с губ,- и все это точно из старой, со слипшимися
листами, книги.
Иногда Стынский увлекал подступенного жителя на более дальние прогулки
и экскурсии, знакомя его с "археологией новостей", как он выражался.
Штерер, покорно сгибая плечи, появлялся вслед за своим чичероне на
многолюдных литературных и научных собраниях, отслушивал речи митинга,
смотрел под подымающийся занавес театра, и по глазам его, в которые не раз
украдкой заглядывал Стынский, никак нельзя было угадать, напоминает ли ему
вся эта пляска секундной стрелки о пережитых годах будущего или нет.
Присутствие Штерера не порождало осложнений, если не считать, впрочем,
мелких случайностей,- вроде той, какая приключилась на лекции о предстоящей
мировой войне: докладчик, плавно закругляя итоги, по несчастной случайности
наткнулся зрачками на Штереровы зрачки, перепутал листки, потерял нить и не
мог выкарабкаться из паузы. Было и еще два-три самоуладившихся эпизода, но
в общем люди, сшивающиеся у буфетных стоек и барьера раздевалки, были
слишком заняты глотанием пузырьков лимонада, пересчетом серебряной сдачи,
локтем соседки и номерком, болтающимся на пальце, чтобы заметить высокого
человека, спокойно проходившего за их спинами.
Правда, кой-кто в литературном мире не успел еще забыть рассказ о
времярезе, врезавшийся в череду четверговых чтений у Стынского: слух о
договоре на "Воспоминания" о том, чего еще не было, заставлял иных
негодовать, других - осторожно нащупывать почву... почем, так сказать,
будущее и нельзя ли как-нибудь и им? Кой-кто пытался расспрашивать
Стынского как человека, стоящего ближе всего к совершающейся в
подлестничной каморке работе, но Стынский, что ни день, становился все
менее и менее разговорчивым, ответы его были желчны, кратки, энигматичны
или их вовсе не было. Вообще, по наблюдению знакомых, характер хозяина
четвергов стал меняться, и как будто не к лучшему. Самые четверги нарушили
свой регулярный ход и затем стали. Общительный созыватель пс.-ов, веселый
организатор "известняка" стал отстраняться от встреч, пересудов и
литературных кулис.
Однажды во время обычной прогулки к Крутицкому теремку,- это было
серебристо-серым сентябрьским вечером,- Штерер сказал:
- Теперь я понял, почему то буду, в котором я был, виделось мне так
мертво и будто сквозь пелену: я получил лишь разность меж "буду" и "не
буду"; я хочу сказать: мертвец, привязанный с седлу, может совершить взъезд
на крутизну, но... это, конечно, глупейшая случайность, и, если б не она,
вы понимаете...
Дойдя до надвратных, в серый воздух вблескивающихся древних полив,
двое остановились, глядя сквозь плетение бронзовых створ на скучный
булыжник карантинного двора. Помедля минуту, Штерер добавил:
- Завтра я допишу последнюю страницу.
Обратно шли молча.
Через несколько дней рукопись, вспоминающая о будущем, прописанная по
входящим, переселилась в портфель редакции. Автору было предложено
"наведаться через недельку". Однако не истекло и двух суток, как телефонный
звонок стал разыскивать и выкликать Штерера. Штерер явился на прием.
Волосы, встопорщенные вкруг наклоненной над знакомой тетрадью лысиной,
нервно взметнулись навстречу вошедшему:
- Ну, знаете, это что же такое?! Подумали ли вы о том, что написали?.
- Мне бы хотелось, чтобы это сделали другие: мое дело факты.
- Факты, факты! Кто их видел, эти ваши факты? Где тот свидетель,
спрашиваю я вас, который придет и подтвердит?
- Он уже идет. Или вы не слышите? Я говорю о самом будущем. Но если вы
подозреваете...
Рука Штерера протянулась к тетради. Издатель притиснул ладонями листки
к столу:
- Нет-с. Торопом только блох бьют. Не такое это дело, чтоб ах, да
рукою мах. Изрядувонный казус. Поймите: заплатить за эту вот
удивительнейшую рукопись двумя бессонницами я могу, подставить под ее
перечеркивающие строки все вот это,- говоривший пнул рукой кипы наваленных
по обе стороны стола тетрадей и папок,- это уже труднее, и притом пока там
ваша улита, или, как вы ее называете, едет...
Издатель пододвинулся ближе к Штереру:
- А может быть, вы бы согласились кой-что подправить, опустить, ну
и?..
Штерер улыбнулся:
- Бы предлагаете мне перепутать флажки и сигнализировать: путь
свободен.
Лысинный круг вспыхнул алой фарбой:
- Я прекрасно понимаю, что нельзя вмалевывать в зеркало отражения, еще
лучше знаю я, что, ударяя по отражению, я...
- Разобьете зеркало.
- Хуже: подставлю отражаемому вместо зеркала спину. Время надо брать с
боя, заставляя его отступать... в будущее. Да-да. Видите, я усвоил ваш
стиль. О, это-то я знаю. Но лучше всего мною изучен - сейчас речь не об
отражениях, а о штемпельном оттиске - этакий узкий прямоугольничек с
десятью буквами внутри: Не печатать.
Разговор оборвался меж "да" и "нет". Рукопись осталась под тугими
тесемками редакционной папки. Но тексты обладают способностью к диффузии;
отдельные абзацы и страницы "Воспоминаний" как-то просочились сквозь
картонную папку и, множась и варьируясь, начали медленное кружение из рук в
руки, из умов в умы. Листки эти прятались по боковым карманам, забирались
внутрь портфелей, протискиваясь меж служебных отчетов и протоколов;
разгибали свое вчетверо сложенное тело, чтобы вдвинуться в круг абажуров;
буквенный налет листков оседал в извивах мозга, вкрапливался отрывами слов
в кулуарные беседы меж двух официальных докладов, искривлялся в анекдот и
перифразу.
В одно из ветровых, бьющих осенними дождинами в лицо утр Стынский и
лингвист-безмолствова-тель столкнулись плечами у перекрестка. Сквозь
гудящий воздух Стынский все же уловил свеваемые слова:
- Рождение легенды.
И, глядя в вжавшийся рот, бросил:
- Пусть. Изгнанное из глаз найдет путь к мозгу и через черепные швы.
Пусть!
Лингвист, очевидно, хотел ответить, но рот ему забило свистящим
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг