- Очень просто: мое прошлое дает мне право...
- Если уже так,- зашевелился в углу лысый человек с глазами,
запрятанными под синие стекла,- если уж на то пошло, мое прошлое попрошлее.
Реплика скрестилась с репликой. Но в это время Штерер резко отодвинул
стул и распрямился. Спор смолк. Штерер вышагнул в переднюю, ища в темноте
выходной двери. Но вокруг него уже суетился путеец, приникая к локтю и
вшептываясь в уши изъясняюще-извиняющимися словами. Они спустились вместе
по узкой лестнице. Вопросов было больше, чем ступенек. Ответов не
следовало. И, только стоя на последней ступеньке, с рукой, охваченной двумя
потными ладонями, Штерер наконец сказал:
- Все равно.
Ладони выпустили руку.
Очутившись на вечерней панели, Штерер вздохнул до самых глубоких
альвеол и запрокинул голову: тысячи прищуренных изумрудных зрачков
внимательно всматривались в землю.
VIII
Жизни - вписанная в квадрат, что на Зачатьевском, и вкруг квадрата
описанных - никак не пересекали друг друга. Единственное, что отметили
застенные соседи, это превращение звука шагов в черте квадрата в какие-то
другие, более тихие и приглушенные шумы; если присоединить к этому
непериодические посещения какого-то человека с шеей в канте, с пакетами под
локтями, обычно спешно провалившегося внутрь квадрата, то это и все, что
могли бы вытряхнуть из своих памятей, даже при самых сильных ударах по
памятям, обитатели квартиры на четвертом этаже.
Впрочем, памятям было и не до того: они, препираясь с анкетами,
раскладывали по коробам - от 1905-го по 1914-й, с 1914-го по 1917-й, с
1917-го по, и опять от и по - всю, легко ли сказать, жизнь; в памяти наспех
забывали, переучивали свое прошлое и затверживали по свежим номерам газет
настоящее.
А между тем здесь же рядом подготовлялся старт машине, с первым тактом
хода которой все короба до и после опрокидывались, а прошедшее и будущее
превращались лишь в два тротуара одной улицы, проходящим по которой
предоставляется идти и по будущей и по прошедшей стороне - кому как
удобнее.
Теперь ничто не застопоривало работы Штереру. Самая конструкция,
столько раз профильтрованная сквозь мысль, получила настолько логически
завершенную форму, что осуществление ее требовало значительно меньших
усилий, чем при первой встрече Штереровой схемы с материей. Казалось, идея,
так долго разлучаемая со своим осуществлением, сама спрыгивает с пальцев в
вплетения электронных орбит, переключает атомные сцепы, прорубая потайной
ход из столетий в столетия. С материалами было трудно. Но пронырливый
истертый кант доставал все неведомо какими путями. Штерер требовал, чтобы
никто не совал носа в работу, пока она не будет довершена. Покорный каждому
слову строителя, прозеленный делал лишь шага два внутрь от порога и то на
цыпочках: "Ни-ни, только в глаза разрешите; священный огнь-с, аж жутко;
ну-ну, бегу, бегу, не смею ни секундочки",- и, взмахнув ладонями, как
птица, готовящаяся к лету, исчезал за тихо прикрытой дверью. Но однажды
посетитель нарушил счет шагов и секунд. Наклонившись к уху Штерера, с
недовольством отодвинувшегося от работы, он зашептал: "С Иван
Елпидифоровичем неблагополучно. Ищут. Оставаться в настоящем ему дольше
никак. Нельзя ли как-нибудь на недостроенной? Погибнет человек. Ну, и потом
- нитка по нитке, понимаете?" На этот раз посетителю незачем было просить
показать глаза, Штерер взглянул сам. И прозеленный, пятясь и приседая,
открыл спиной дверь и - исчез за неслышно вжавшейся в стену створой.
Штерер, тотчас же забыв и лицо, и слова гостя, спокойно продолжал работу.
После этого прошло довольно много дней, и ни одно слово не вторглось в
тихие, приглушенные, стеклистые шелесты начинающей оживать конструкции.
Штерер проверял регуляторы и внимательно вслушивался в пущенный на холостой
ход пульс машины. Весь этот день в стекла стучались дождевые капли, к
вечеру через крыши перебросилась пестрая радуга, а к ночи захолодало, и
окна, замолчав, все же не раскрыли стекол.
У жильца, занимавшего прилегающую к квадрату квадратуру, сырость
разболелась во рту, выписывая острые спирали под зубной коронкой. Жилец,
дыша в подушку, сначала считал шаги за стеной и глотал кислую слюну. Потом
шаги оборвались. Боль продолжала спирали. И вдруг сквозь стену ударило
сухим и коротким ветром; легкий, но звонкий всплеск и дробные убегающие
уколы - как если б сотня циркулей, скользя остриями ножек по стеклу,
бросилась по радиусам врозь. Затем все смолкло, и только в виске четко
цокало что-то, отдаваясь мягкими эхами в мозг. Боль исчезла. Жилец натянул
на виски одеяло, и через минуту клетки мозга ему расцепило сном.
Наутро квадратная комната была до странности тиха. К полудню прозудел
звонок: продолжительный и два коротких. Квадратная комната, к которой
относилось это звоносочетание, не откликалась. Еще раз: длинный и два
кратких. Пауза. И опять: зудящее тире и двоеточие. Квадратная молчала.
Сосед с обвязанной щекой, подхватывая пядями опадающие туфли, дошаркал до
двери и снял цепь; вежливо качнувшийся навстречу кант был ему привычен; но
грузная, в сером сукне офицерского кроя фигура, прятавшая лицо в поднятый
воротник, показалась ему не совсем понятной. Сосед квадрата замедлил на
пороге своей комнаты, наблюдая посетителя. Двое, пройдя через полутемную
переднюю, остановились у Штереровой двери: сначала кантастый косточкой
указательного пальца отстучал мелкую дробь - комната безмолвствовала; к
стуку указательного сгиба прикостился сгиб среднего; секунда ожидания - и
вдруг в дверь бухнул кулак второго посетителя; дверь загудела, но изнутри
никто не отзывался. Окантованная шея пригнулась к замочной скважине,
отдернулась и прошелестела: "Ключ оттуда, значит..." - и, мягко оцарапав
дверь, тихо, как если б хотела вдуть голос сквозь щель: "Максимилиан
Федорович, ведь это же мы, свои, как условлено..."
Дверь продолжала перегораживать вход. Зато двое соседних дверных
створы приоткрылись. Выглянули любопытствующие носы, и кто-то произнес
слово "милиция". Спутник окантованного подтянул воротник к глазам и
повернул тупые носки к выходу. Но истертый кант продолжал тереться около
скважины, шаря ладонями по глухой доске. Не прошло и пяти минут, как
трахнул замок, и дверь, отшатнувшись, показала дюжине глаз квадрат комнаты.
У левой стены - пустой матрац, вытянувшийся вдоль половиц, в правом углу -
пачка книг, придавленных сверху ящиком с торчащими из него горлами пустых
склянок, прямо у окна - некрашеный стол в пестрых пятнах, втравленных
какими-то жидкостями. Впрочем, кроме пятен на нем еще находилось нечто,
сразу же остановившее на себе всю дюжину зрачков: это был подсвечник,
моргающий слепнущим желтым огнем из своей круглой металлической глазницы.
Вошедшие еще раз обыскали глазами пустоту - человека, зажегшего свечу, не
было. Сосед с обвязанной челюстью потрогал торчащий из сломанной колодки
ключ: человека, запершегося внутри, не виделось и следа. Милиционер,
послюнив карандаш, приступил к протоколу, но, как начать, он не знал. Тем
временем желтый огонь, моргнув в последний раз, погас.
Встреча пассажиров несостоявшегося путешествия была краткой и
безрезультатной. Они были похожи на людей, мимо которых пронеслись
освещенные окна экспресса, канувшего из тьмы в тьму. Истертый кант казался
совершенно уничтоженным; прозелень с его пальто всползла на лицо, усы
дергало судорожью: "Кто бы мог знать - кто мог..."
- Вы,- скрипел тугой щетиной воротник-генерал,- выдумали цацу -
"изобретатель, гений!"; сцапать деньги и дать тягу - это-с старое
изобретение.
- Пусть мне отдадут мои бриллианты!
- Ну да, и бриллианты. Надо поймать молодчика за пятки. Идите в МУР
и...
- Слуга покорный. Я в МУРы не ходок. Идите вы да смотрите, как бы...
И разговор угас. Правда, было еще много злых, вклевывающихся друг в
друга слов, но поступательной силы в них не было.
Пустой квадрат в Зачатьевском переулке, разумеется, вскоре лишился
своей пустоты. Непонятный подсвечник не успел еще до конца остынуть, как уж
в комнату вдвинулась, визжа ножками об пол, чья-то кровать, на стенку,
цепляясь гвоздями, полезла полка. Москва, гигантский сплющенный человечник,
тотчас же втиснулась в пустые аршины в лице тихошагого и бритолицего, с
гнутой спиной и портфелем, вросшим в локоть, человека.
Новый постоялец, обменявший ордер на квадрат, мало интересовался своим
обиталищем. С утра и до черной ночи портфель водил его из заседания в
заседание, от папок к папкам, из "номерованных дел" к "делам": к вечеру
портфель разбухал, а портфеленосец сплющивался и, с трудом проделав четыре
этажа, искал поддержки у четырех ножек своей кровати. Время его было так
точно поделено между отсутствием в присутствиях и отсутствующим
присутствием, если только так можно назвать крепкий, начисто выключающий
сон, что постоялец далеко не сразу наткнулся на незначительный, но все же
странный феномен, требующий некоторой тишины и настороженности слуха.
Феномен этот был обнаружен новым постояльцем в ночь с 7 на 8 ноября: в этот
день портфель - как ни странно - отпустил человека одного; человек вернулся
к сумеркам и прилег затылком в ладони; за стенками было тихо - праздник
увел людей в клубы и театры; постоялец, прикрыв глаза, продолжал видеть
плывущую реку знамен, колыхание тысячетелых толп - и вдруг он осознал
тихий, до чрезвычайности тихий, но ритмический и четкий звук. Вначале звук
ощущался лишь призвуком, идущим обочиной шумящего еще в мозгу дня,
пунктиром перфораций вдоль разматываемой ленты, но затем, набирая
объективности, звук стал резче и четче, и человек, приподнявшись с постели,
ясно его локализовал: механически мерные, колющие воздух стеклистые звуки
слышались где-то в средине сумерек, заполнивших комнатный куб, не то над
столом, не то на аршин вправо. Постоялец спустил ноги с кровати и хотел
сделать шаг к феномену, но в это время стукнула выходная дверь, ноги
соседей затопали по коридору, и хрупкий, у пределов слышимости, звук был
оттеснен за предел. Однако обитатель квадрата, почему-то встревоженный
этим, казалось бы, пустяком, решил все-таки подкараулить пустяк и еще раз
проверить перцепцию. В ту же ночь, когда дом угомонился и вкруг квадрата
сомкнулась тишина, человек оторвал ухо от подушки и стал вслушиваться: шум
кровати в ушах сначала мешал изловить звук, но понемногу сквозь утишающуюся
кровь стал выпунктироваться тихий, но четкий отсчет. Жилец промучился ночь
и еще ночь. Затем обратился к врачу. Черная трубка аускультировала сердце и
дыхание; ребро докторской ладони проверило коленный рефлекс, и пациенту
предложено было припомнить болезни отца, деда и прадеда. Ладонь, прикрючив
пальцы к перу, прописала бром, руко-пожимающе сложилась и смахнула
кредитку.
Бром не справился с феноменом. Пунктирный игляной звук, дождавшись
тишины, неизменно возникал все с той же монотонической машинной четкостью.
Жилец стал избегать встреч со счетчиком тишины. Две-три ночи кряду он,
выискивая предлоги, провел у сослуживца, наконец, не умея придумывать
дальше, рассказал о счетчике тишины, как он это называл. Сослуживец сначала
поднял брови, потом растянул рот:
- Э, да вы, я вижу, мистик, не угодно ль в вистик. Стыдно: от червячка
паникуете.
- Как - от?
- А так: есть такой премирнющий червячишко, всверлится в стену или там
шкап, доску стола и стучит: цок, цок, цок. Дотошная древоточина, не помню
только, как его на латинском. Во Франции прозывают его: Судьба, дестин, или
как там по-ихнему. Ну, вот вы этой червычуги, дестина-то, и испугались.
Ясно, как на ладони.
Ночлежник с Зачатьевского недоверчиво переспросил, затребовал
подробностей, наутро погряз в энтомологических справочниках, нашел, прочел,
перечел и вдруг почувствовал себя освобожденным от психического затиска.
К вечеру этого же дня он спокойно включился в квадрат своей комнаты и
спал без снов, не будимый ни тишиной, ни ее счетчиком.
IX
Приливы и отливы дней, солнечные нахлыни и схлыни, незаметно с каждым
разом нечто приносили и нечто уносили. Шеренга взгорбий у Кремлевской стены
медленно длиннилась. Пятиголовые вратастые храмы проваливались" в отливы, и
почва над ними зарастала булыжинами. Грузовики перестали пить спирт и
дышать пьяным перегаром. Над скатами кровель радиозвук стал плести свою
проволочную паутину; круглоротые рупора собирали вокруг себя тысячи жадных
ушных раковин. Автобусные короба, надсаживая рессоры, закачались из ухабов
в ухабы. За старым Петровским дворцом вытянулся каменным эллипсом
гигантский стадион на 40 000 глаз. Переулок Сорока Мучеников переименовали
в Динамовскую улицу. На Новоблагословенной задымил трубами первый водочный
завод. Нос посетителя премьер среди запахов пота и рублевого одеколона
нет-нет да натыкался на дуновение заграничного "Шипра". Обитатель
Зачатьевского квадрата вдевал дугу спины уже не во френч, а в пиджак.
Поверх пестрых пятен стола легла скатерть, закрепленная в собственность
тремя ударами аукционного молотка. Портфель, хоть не сильно постаревший и
стертый дожелта, продолжал водить в безысходность исходящих и входящих от
четырех ножек кровати к четырем ногам канцелярского стола и обратно. Ключ -
из скважины в карман и опять в скважину. И только однажды перед ключом
разверзлась - не скважина и не карман, а, скажем, пропасть. Можно, конечно,
сунув ключи в пропасть, дважды повернуть его слева направо, жилец так и
сделал, но... незачем нарушать логику хроноса или, как принято говорить,
хронологический порядок.
К двери своей комнаты жилец подошел, как обычно, после одиннадцати
ночи. В коридоре было темно, так как квартира уже спала, но жилец, знавший
эту темноту наизусть, не нуждался в помощи света. Остановившись в полушаге
от дверной доски, он переложил портфель из правой руки в левую и полез в
карман за ключом. В этот-то момент он ясно услышал: внутри комнаты по
диагонали звучал чей-то негромкий, но четкий шаг. Шаг был неровен и
прерывист. Дойдя до угла, он останавливался и после двух-трех секунд паузы
возобновлялся вновь. Вор? Надо разбудить квартиру. Ну а если это та, старая
болезнь, дестин, разросшаяся галлюцинация, слышимая лишь ему одному? И
после - вору незачем маятником из угла в угол. И еще: если вор, то дверь
взломана. Следуя за мыслью, рука к двери. Закрыто. Следовательно... жилец
стоял в темноте, чувствуя мучительные толчки сердца. Галлюцинация,
обостряясь, множила и множила псевдошаги. Мурашки в пальцах напомнили о
ключе. Открыть, распахнуть дверь в мнимость и изобличить нервы. Резкое
движение - и портфель, выскользнув из-под локтя, грузно шлепнулся об пол.
Шаги оборвались. С минуту жилец вслушивался в тишину. Ни звука.
"Кончилось". Сердце сбавляло удары. Почти спокойно он нащупал замочную дыру
и дважды повернул сталь. И тотчас же вслед тихому шороху двери - короткий,
но громкий вскрик: прямо против порога, наклонясь высокими плечами вперед,
черным контуром на фоне осиненного ночной улицей окна стоял человек.
Из всех стен защелкали выключатели. Десяток босых ног - на помощь
крику. Но на освещенном теперь квадрате, наклонив плечи, в позе спокойной
невыключимости стоял человек: на нем была полуистлевшая одежда, длинное и
худое лицо - в охвате рыжего пожара волос, а поперек огромного лба, точно
перечеркивая его, синел фосфористыми отливами рубец. В волосах ртутным
червяком запуталась судорожно свивающаяся спираль. Он сделал движение рукой
- и спираль пеплом истаяла в воздухе. Босые пятки обитателей Зачатьевской
квартиры, выдернутые столь нежданно из постелей и снов, недоуменно
переминались с половиц на половицы. Оглядев их, человек с перечеркнутым
лбом сказал:
- Далеко ли до восемнадцатого? Мне нужно...
И еще раз обвел круг глазами, понял: далеко. И замолчал. Зато голоса
других, до этого, казалось, тщетно усиливающиеся проснуться, зазвучали
вперебой. Еще и утро не успело привстать над башнями Крестовской заставы,
как за интрузом звонко хлопнула выходная дверь, и Штерер, ежа плечи от
холодного и черного воздуха, зашагал вдоль каменной извилины безлюдного
Зачатьевского переулка.
Пространство, прорываемое мускулами, казалось ему тугим и трудным.
Непривычный, после стольких дней отлученности, воздух был вязок и
труднопроницаем. Ни единый лист на деревьях бульвара, до которого, слабея
от усилий, дошагал Штерер, не шевелился, но воздух был весь из неподвижного
ветра со скоростью, равной нулю и силой удара, возрастающей в
беспредельность. Возвращенный назад из длительностей в протяжение, он
чувствовал себя как пловец, рассекавший вечно взволнованную и лечащую тело
поверхность моря, которого вдруг перебросило в неподвижное, под прозеленями
ряски, в тесном квадратном сцепе берегов, пресноводье.
Первая же скамья подогнула ему колени. Штерер сел, отирая пот. Он не
сразу заметил, что другой край скамьи был непуст. Но с непустого конца его
заметили уже давно. Женщина, бодрствовавшая меж двух стен с потушенными
окнами, была профессионально внимательна к ночным прохожим. Мужской контур,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг