Павел КРУСАНОВ
Укус ангела
РОМАН
Общая теория русского поля
Табасаран
Старик
Бунт воды
"В нашей жизни было много кое-что..."
Третий ветер
Перед потопом
Путем рыбьего жира
Конец суфлера
Кузнечик, луковица, камень
Уединенция
Псы Гекаты
* * *
1
Общая теория русского поля
Человек, поцеловавший Джан Третью в губы, назвался Никитой. У него были
щегольские усы с подкрученными кверху жалами и шитые золотом погоны на
парадном фисташковом мундире, выдававшем принадлежность хозяина к
отчаянной гвардии Воинов Блеска. Джан, как и все подростки, мнящие себя
опытнее собственной невинности, была довольно вульгарна, но все же мила и
опрятна. Империя праздновала День Воссоединения, и Джан Третья впервые
целовалась с посторонним. Позже молва, не ведая обычаев старого Китая, где
детей простолюдинов, дабы избежать путаницы, называли порядковым
числительным, возвела ее в знатный род и пожаловала в предки Сунь-Цзы
вместе с его трактатом о военном искусстве. В действительности отец
Третьей был черной кости - он владел рыбной лавкой на окраине Хабаровска и
славился тем, что, подбросив сазана, мог на лету вспороть ему брюхо и
достать икру, не повредив ястыка.
Хунхузы, бежавшие некогда за Амур от карательных армий Поднебесной,
обрели мир в северной державе, но за годы изгнания не забыли разбойную
славу предков и заветы Чен И, гласившие, что голод - беда малая, а
попрание целомудрия - хуже смерти. Поэтому отец Джан Третьей, узнав, что
его пятнадцатилетняя дочь ушла из дома к русскому офицеру, мастерски
перерезал себе горло тесаком для разделки рыбы. Соседи говорили, будто он,
уже мертвый, с головой, отсеченной до позвоночника, продолжал грызть землю
и кусать камни, покуда рот его не забился мусором и он больше не мог
стиснуть челюсти.
Кроме усов, мундира и будто сочиненной к случаю фамилии Некитаев,
Никита имел сердце в груди и был не чужд благородной широте жеста и
величию порыва. Тяготясь невольной виной, он пил водку двенадцать дней,
пока наконец не увидел в углу комнаты синего черта и не понял, что пора
остановиться, так как наверное знал: синих чертей не бывает. На
тринадцатый день, к удивлению обитателей китайской слободы, он обвенчался
с Джан Третьей по православному обряду, за час перед тем окрестив с
приятелем-капитаном по июньским святцам невесту Ульяной.
Вскоре из Хабаровска гвардейского офицера перевели служить в
Симферополь, где Джан Третья родила ему дочь - луноликую фею Ван Цзыдэн со
стальными, как Ладога, глазами. В семье Некитаевых последние сто
двенадцать лет родовыми женскими именами были Татьяна и Ольга, поэтому фею
назвали Таней, что, безусловно, было приятно матери, так как имя созвучием
напоминало ей о славной эпохе в истории застеленной лёссами отчизны. Родня
Никиты предлагала Ульяне-Джан перебраться с дочерью в русский рай - имение
Некитаевых под Порховом, где в погребе томились в неволе хрустящие рыжики
и брусничное варенье, где липовая аллея выводила к озеру с кувшинками и
стрекозами, где в лесу избывали свою тихую судьбу земляника и крепкий
грибной народец и где за полуденным чаем можно было услышать: "Что-то меду
не хочется..." - но та, уже знакомая с нравами шалеющих без войны
гвардейцев, не пожелала своею волей уступить мужа чарующим массандровским
винам и тугозадым симферопольским проституткам.
Через два года после рождения Тани, сразив Европу триумфом русского
экспедиционного корпуса в Мекране, а Америке бросив снежно-сахарную кость
Аляски (продление аренды), империя решила, что пора сыграть на театре
военных действий свою долгожданную пьесу. Так был предъявлен ультиматум
турецкому султану. От цидулки сечевиков послание это отличалось только
дипломатической манерностью и разве еще тем, что было оно не ответом, а
действием упреждающим. Османскому владыке и его золотокафтанным пашам
предлагалось немедля убраться с околпаченным фесками войском в азиатскую
туретчину, дабы к империи в силу исторического и конфессионального
прист-растия отошли Царьград со всей Восточною Фракией и полоса
малоазийского берега шириной в двадцать верст от Ривакея до Трои.
Зеркально повторив негодование России, отказавшейся два с лишним столетия
назад вернуть оттоманцам Таврию, признать грузинского царя турецким
подданным и согласиться на глумление в проливах, султан впал в
неистовство. Империи это было на руку. После спешной эвакуации посольств,
консульств и частных представительств закавказские дивизии вступили в
вилайеты Чорух и Карс, выбросив щупальца к Трапезунду и Эрзеруму.
Одновременно с этим имперские эскадры блокировали турецкие порты на Понте,
танковый корпус Воинов Ярости, размещенный в Болгарском царстве, взял
Адрианополь, а высаженный под Орманлы десант при поддержке райи
практически без боя прошел до Теркоза.
Дальнейшее - общеизвестно.
Война была в самом разгаре, когда Никита попал в севастопольский
госпиталь с распоротым наискось животом: полк Некитаева первым вошел в
Царьград - там в отчаянных уличных боях османы вспомнили о своих
чудаковато вогнутых ятаганах, которыми некогда покорили полмира
впоследствии истребленные Махмудом Вторым янычары. Не приходится
сомневаться в тяжести его ран, однако Никита не был бы достоин своего
фисташкового мундира, если бы при первом удобном случае не сбежал из
пропахшего хлоркой госпиталя в душистую постель Джан Третьей. Вероятно,
при этом он в душе огорчался, что ему не нужно лезть к ней по плющу на
четвертый этаж, так как в Симферополе семейные офицеры квартировали в
двухэтажных домишках.
Это была последняя ночь в его жизни, и он ее не проспал. Швы разошлись,
не выдержав упоительной битвы. На краю восторга хунхузку жарко облепили
окровавленные кишки, и в нее ворвалось семя мужа, сердце которого уже не
билось. Так, подобно Тристану, был зачат Иван Некитаев, прозванный людьми
Чумой.
После освидетельствования героической смерти тело Никиты было
перевезено в имение под Порховом, где его с воинскими почестями предали
земле на семейном кладбище, заросшем ландышем, славянским папирусом -
березой и образцово пламенеющей рябиной. После похорон Джан Третья с
дочерью вернулись в Симферополь - чтобы, уложив в чемоданы свой скорбный
вдовий скарб, окончательно перебраться в поместье Некитаевых. Этими
печальными хлопотами она невольно спасла себе жизнь. Пока она тряслась в
унылом и пыльном феодосийском поезде, время от времени стряхивая с
наволочки угольную гарь, засланные Портой сипахи-смертники в один день
вырезали родню и домочадцев всех офицеров гвардейского полка, первым
ворвавшегося в Истанбул. Сердце султана алкало отмщения неверным,
дерзнувшим оспорить остатки наследия великого Махмеда Фатиха, разорившего
узорную шкатулку Византии, поправшего пятой Бессарабию, Валахию, Крымское
ханство и покорившего почти всю Анатолию. Из обреченных уцелели только те,
кто волею судеб в тот злополучный день отлучился из дома.
Через два месяца Турция по Ростовскому миру уступила притязаниям
империи, изложенным в ультиматуме, потому что к тому времени потеряла уже
втрое больше. Единственное, что удалось отыграть Великой Порте,- это
минареты Ая-Софии, которые были разобраны и вывезены в Анкару в обмен на
военнопленных. Поздно встрепенувшаяся Англия была бессильна что-либо
предпринять, и ей пришлось удовлетвориться щедрым даром победителя -
племенным кобелем и двумя медалистками-суками редчайшей мериносовой
породы. После заключения столь бесславного мира султан в слепой ярости
казнил всю Отоманскую Порту, начиная с великого визиря и кончая
драгоманами рейс-эфенди, причем если осужденный умирал на эшафоте меньше
четырех часов, то палач сам лишался головы.
Хунхузка Джан Третья - дочь рыботорговца и наследница дворянских
владений Некитаевых - поселилась с луноликой Таней в обезлюдевшем имении.
Оттуда сутки спустя после родов она перебралась в страну китайских духов:
выносив дитя, зачатое от мертвого, и тем до конца исполнив долг перед едва
не оскудевшей фамилией, она вышла майским вечером к озеру, по глади
которого молочными завитками стелился туман, и старой косой вскрыла себе
яремную жилу. Вместе с кровью из настежь отворенной вены вырвалась и
скользнула в воду серебряная уклейка. За день до того Джан Третья завещала
повитухе наречь сына Иваном, так как не успела узнать, какие мужские имена
считались родовыми в семье ее мужа, а волшебное имя Никита делить на двоих
не хотела. Трехлетней Тане и младенцу Ивану, обликом больше удавшемуся в
отца, до обретения ими известного разумения уездная дворянская опека, за
отсутствием близкой родни, определила в опекуны предводителя.
Уездный предводитель был дородным господином с опрятным румянцем на
полных щеках и пристрастием к рубашкам со стоячими воротничками - при
всякой вылазке в столицы он покупал их дюжинами, как носовые платки.
Кроме доходного сада с пасекой и шестнадцати десятин леса по соседству
с имением Некитаевых, предводитель владел кирпичным заводом в предместии
Порхова, имел молоденькую русоволосую жену и задумчивого сына Петрушу
годов шести с половиною. Последний явился на свет едва ли не беззаконно,
ибо повитуха пророчила девочку, так что загодя подобрали ей карамельное
имя - Марфинька. Фамилия опекуна была слегка кошачья, отнюдь не по стати
владельца - Легкоступов. Касательно душевных качеств отличался дворянский
предводитель добросердечием, рассудительностью и тягой к пассеизму. В
семье его считали природным философом, ибо за вечерним чаем, глядя на
экран телевизора, где чужедальний ковбой снимал у костра сапог и счастливо
шевелил на ноге пальцами, Легкоступов говорил домашним: "Начнем с того,
что Североамериканские Штаты неинтересны мне как собеседник - ведь им
нечего вспомнить..." Или, листая альбом по живописи, внезапно замечал:
"Великие британские художники придуманы британскими критиками, которые
решили, что таковые должны быть". Имел предводитель и особый взгляд на
универсум в целом: то, что явлено человеку в действительном мире сущего,-
это, грубо говоря, и есть ад.
Отвечая основному условию преисподней - наличию времени, которое не
позволяет реально остановить мгновение, каким бы оно ни было
(остановленный ад - больше не ад, ведь хуже уже не станет), жизнь выводит
человека на прогулку по палитре ужаса, дает оценить нежнейшие обертоны
страданий, причем выдумывать ничего не приходится - существуй себе только.
Место своего присутствия Легкоступов определял, как срединный мир, из
которого есть лишь два выхода - забвение и спасение. С забвением, кажется,
все было ясно, а вот спасение... Ключ к пониманию спасения он видел в
древнем речении, частенько украшавшем надгробия египетской знати:
"Мертвого имя назвать - все равно что вернуть его к жизни". В
подтверждение своей ереси Легкоступов приводил чуткую догадку Гоголя,
поведшего Чичикова египетским путем, после чего плутовские купчие Павла
Ивановича приобретали внятное сакральное значение. Иными словами, опуская
нюансы, спасенный от забвения - это, собственно, и есть спасенный. В
результате выходило, что спасение может быть праведным, невесть каким,
вроде поминания в газете, и чудовищным, как у Саломеи и Нерона,-
преимущества никто не имеет. Однако Легкоступов не делал из своей теории
жизнеполагающих выводов и в порховском свете всегда считался почтенным
христианином.
Зимой китайчатая Таня и маленький Иван, взявший от матери лишь нежную
смуглоту кожи, жили в городском доме опекуна, а летом с Петрушей, женой
предводителя, прислугой, гувернером и нянею перебирались в поместье
Некитаевых, обустроенное просторнее и лучше дачи Легкоступова. Иван был
младшим в детской и, не понимая близких к осознанию половых ролей игр
Петруши и сестры, одиноко копался в песке, мастерски возводя крепости и
населяя их оловянным гарнизоном, строил дома из камешков и веток или в
саду, под цветущей яблоней, разговаривал с воображенными друзьями. Во всех
его делах чувствовалась если не кротость, то некая отрадная мягкость,
вытекающая из веры в изначальную доброту вещей. Но, сталкиваясь с грубой
волей бытия, вера эта неизбежно и уродливо коверкалась. Когда дела у Ивана
шли не так, как ему хотелось - властью старших, звавших к обеду или в
постель, прерывалась игра или становились упрямыми предметы,- мягкость его
уступала место пугающей ярости, страшному детскому нигилизму. Перемена,
происходившая с ним в такие минуты, ясно показывала, что будущее его
зависит от слепого случая: при удачном стечении обстоятельств он может
стать лучшим из людей, но если что-то пойдет не так - на свет явится
чудовище.
Там, в имении Некитаевых, жадно впитывая разлитое вокруг ювенильное
счастье, дети подолгу сидели в пряном разнотравье на берегу озера, где
после смерти Джан Третьей управляющий запретил окрестным мужикам ловить
рыбу, и ждали - не выскочит ли из воды за мошкой серебряная уклейка. Там
впервые заметили за Иваном странное бесчувствие к чужой жизни: расчленив
целый луг кузнечиков, семи лет от роду он из любопытства выдавил пойманной
ящерице глаза, до основания остриг когти кошке, съел живьем двух птенцов
касатки и отрезал язык брехливой приблудной дворняге.
Воспоследовавшей кары ребенок не понял - так можно наказывать воду за
то, что порою течет, а порой леденеет, и ожидать от нее раскаяния.
Закончив гимназию, Петруша проявил наследственную склонность к
гуманитарным дисциплинам и уехал в ближайшую столицу, где поступил в
Университет, дабы обрести регулярные знания в области философии и
классической, романской и славянской филологий с их многоликою
герменевтикой. Таня, сама не владея кистью, чувственно вникала в живопись
и потому вслед за Петрушей отправилась в Петербург, чтобы на факультете
искусствоведения Академии художеств научиться понимать краски рассудком.
Ивана с восьми лет опекун определил в кадетский корпус.
Пришло время, и случилось так, что кадет Иван Некитаев, после долгого
отсутствия приехавшей на вакации в имение, со всею полнотой не ведавших
острастки чувств влюбился в собственную сестру. В ту пору ему только
стукнуло шестнадцать, предмет же вожделений был тремя годами старше.
Если событие это достойно розыска виновных, то прегрешение следовало бы
возложить на девицу - в среде столичной богемы она обрела вкус к жестоким
играм и запретным наслаждениям, которые, помимо страды на пажитях всякого
рода художеств, сами доведенные до художества, порядочно оживляли будни
сего бестрепетного племени.
Началось все, как и должно, с пустяка.
Когда Иван - только что с автобуса - в зеленом кадетском мундире и
нумерованной фуражке на куце остриженной голове появился на террасе дома,
луноликая Таня, сидя у самовара и держа в нефритовых пальцах ромбик
земелаха, пила чай с мятою. Стояло ясное июньское утро, и два широких, с
частым переплетом окна застекленной террасы были распахнуты настежь. В
третье - закрытое - билась уловленная прозрачной западней крапивница. За
столом с самоваром, помимо сестры, сидели Легкоступов-отец, рыхловатый
торс которого был затянут в лиловую шелковую рубаху со стоячим воротничком
(по причине частичного совершеннолетия Тани он был нынче разжалован из
опекуна в попечители), его русоволосая жена, по-прежнему хорошенькая, и
Легкоступов-сын, только что защитивший диплом, но уже успевший собрать в
голове порядком складочек, чтобы не показывать ни мнимой ученой
надменности, ни фальшивого участия к встречному-поперечному, ни иного
признака сглаженного мозга.
- Литература - это не просто смакование созвучий и приапова игра
фонетических соответствий, доводящая до обморока пуританку семантику...-
отхлебывая из дулевского фарфора чай, вел беседу Петруша.
И в этот миг на террасу с отважной улыбкой ступил Иван. Жена попечителя
ахнула, попечитель, отвалясь на спинку плетеного кресла, радушно отворил
лиловые объятия, Петруша взял под отсутствующий козырек, а Таня сказала:
- Спасибо за иллюстрацию.- И, скользнув взглядом от кадета к филологу,
развила Петрушину мысль: - Да, литература - это еще и война, блестящая
война, дух которой неизбывен.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг