крыльями поздние бабочки. Вдоль берега шел под громадными треугольными
парусами "Орион". За ним летели чайки.
Санька закрыл глаза. Никуда не хотелось идти. Ни о чем не хотелось
думать. Одиссей постоял рядом и тихонько отошел...
Домой к Саньке Сан-Сама не пошла, и в понедельник ему почти не
попало. Можно сказать, совсем не попало. Раздавая тетради, Александра
Самойловна сообщила:
-- Дальченко я поставила четыре. Можно было бы и пять, но в слове
"квартира" ты пропустил букву "р"...
-- Ква-тира... -- хихикнула на задней парте Яскина. Турчаков быстро
посмотрел на Саньку и отвел насмешливые глаза.
-- Ти-хо... -- сказала Сан-Сама. -- Но все равно ты молодец,
Дальченко... Только бегать из класса больше не надо, за это по головке
никого не гладят.
-- Это Турчаков виноват, Кащеем дразнится, -- вдруг сказала Эмка
Ковальчук.
-- Все хороши... А Турчакову я снизила поведение за неделю. Вместо
примерного поставила удовлетворительное.
Димка шумно и сокрушенно вздохнул. Кругом засмеялись. А Санька
смотрел мимо Димки в окно. На солнечном дворе было пусто, лишь по
бетонной ограде прыгали воробьи. В щели между белых дальних домиков
синел кусочек моря. Там опять медленно прошел треугольный парус...
Александра Самойловна сказала, что совет отряда бездельничает и все
ей приходится решать самой. И она решила: в четверг класс поедет на
Малахов курган, а в субботу если все будут себя вести, как нормальные
люди, и никто не нахватает двоек они отправятся на экскурсию на один из
заслуженных крейсеров Черноморского флота.
Все, конечно, заорали "ура!.." Санька, правда, не кричал, но он тоже
обрадовался. Тем более, что последние дни его никто не задевал и почти
не называли Профессором и Кащеем. Даже Турчаков. Кстати, Александра
Самойловна пересадила Саньку от Турчакова к Эмке Ковальчук. И это было
совсем не плохо.
...На Малаховом кургане Санька бывал сто раз. И один, и с отцом, и с
Люсей и Гришей. И с отрядом ходили в прошлом году, когда вступали в
пионеры. И каждый раз было интересно.
Если бы кто спросил, Санька мог бы тут рассказать про все не хуже
экскурсовода. И про батареи, и про штурм, и про разные случаи во время
давней осады. И про то, как в сорок втором году артиллеристы старшего
лейтенанта Матюхина из единственного уцелевшего орудия прямой наводкой
громили подступавших фашистов.
И про последних защитников оборонительной башни, которые дрались тут
во время Первой обороны, мог рассказать. И про памятник с высоким камнем
и крестом... Когда французы заняли курган, они похоронили в одной могиле
всех погибших солдат -- и своих, и русских. С воинскими почестями.
Французы были, конечно враги, но все же не фашисты. Это были честные
враги. И вообще война была тогда хотя и кровавая, но честная. Если уж
перемирие, то никто не нарушит -- можешь встречаться с противниками и
беседовать, будто на прогулке. И над пленными никто не издевался,
военных тайн у них не выпытывал. И вообще те, кто сражался, уважали друг
друга. Санька читал в "Севастопольском сборнике", как французы везли к
себе во Францию наших пленных офицеров на корабле "Шарлемань". Фашисты
бы всех сразу в концлагерь или под расстрел, а французы поселили пленных
в офицерских каютах...
И когда хоронили Нахимова, батареи противника не стреляли.
И пленные французские офицеры вместе с нашими гуляли в Севастополе,
на Приморском бульваре, куда не залетали ядра. Только дадут слово не
убегать, вот и все.
Да, другие были времена...
"Но умирать все равно никому не хотелось", -- уже не первый раз
подумал Санька. Потому что подходили к тому месту, где был смертельно
ранен адмирал Корнилов.
Там была плита, а на плите крест из ядер.
Корнилов на этом месте упал, потом приподнялся и сказал:
-- Отстаивайте же Севастополь...
...У Саньки есть книга про Синопский бой, про адмиралов Нахимова,
Новосильского, Истомина и Корнилова. Такая же старинная, как
"Севастопольский сборник". В ней Санька прочитал, что Корнилов не сразу
сделался героическим адмиралом. Когда он был молоденьким офицером, то
думал не о службе, а о всяких балах да французских романах. Но однажды
старый адмирал Лазарев вызвал Корнилова к себе в каюту и устроил ему
крепкий воспитательный разговор (наверно, как однажды отец Саньке, когда
тот в прошлом году начал валять дурака, до ночи бегал на улице, нахватал
двоек и спрятал дневник). Разговор без крика и лишней ругани, но мужской
и честный. И Корнилов после этого взялся за ум. Стал у Лазарева лучшим
помощником. А потом адмиралом. А когда враги подошли к незащищенному
Севастополю, Корнилов так быстро начал строить бастионы и батареи, что
французы и англичане побоялись идти на штурм. Начали бомбардировку.
Тогда-то и ранило Корнилова. И он приподнялся и сказал свои слова.
Санька знал, что так и было. "Отстаивайте же Севастополь..." Корнилов
произнес это сквозь стиснутые от боли зубы. (Санька сам пробовал
говорить это сквозь зубы и получалось.) Санька много раз представлял,
как все было. И... даже мурашки по коже. Потому что он очень точно
представлял. Как адмирал в луже крови приподнимается и говорит...
Боль, наверно, ужасная. Если коленкой трахнешься и то слезы из глаз,
а тут все бедро измолото ядром. И ясно уже, что никакой надежды на жизнь
больше нету (а это любому жутко -- хоть мальчишке, хоть адмиралу). Но он
все равно: "Отстаивайте же Севастополь..."
Сквозь зубы...
До войны здесь стоял памятник, но фашисты его разрушили и
переплавили, только груда каменных глыб осталась. Но Санька знал, что к
двухсотлетию Севастополя памятник восстановили. Только еще не видел, не
был здесь летом...
И вот он, памятник! Такой же, как макет в музее оборонительной башни,
только громадный! Все как раньше. И Корнилов, и матрос Кошка сбоку от
камня, с ядром в руках... Конечно, нет на каменной глыбе крови, и лицо у
Корнилова слишком спокойное. Но слова на камне именно те, его...
Кто-то бегал вокруг, кто-то ушел смотреть старинные пушки на батарее
Жерве, а Санька все стоял, подняв голову. Над бронзовым адмиралом тихо
двигались белые облака. "Будто фрегаты", -- подумал Санька. И тихо
обошел памятник.
На задней стороне каменной глыбы прикреплен был бронзовый шит,
окруженный тяжелыми, тоже бронзовыми знаменами. А на щите -- названия
тех мест, где прославился в битвах Корнилов, и кораблей, которыми он
командовал. И вот тут Санька заморгал.
Озадаченно.
Досадливо.
Возмущенно...
Потом помотал головой. Перечитал еще, еще...
И забыл, что дразнили Профессором, забыл, что лучше держать язык за
зубами. Несколько ребят стояли рядом, и ближе всех Эмка. Ей Санька и
сказал:
-- Ну, неправильно же!
И начал объяснять. Эмка не перебивала, не спорила старалась понять.
Но не смогла. И наконец сказала:
-- Да ну тебя. Значит, так надо, раз написано.
-- Но почему? Надо же или все по-старинному, как на старом памятнике,
или же все по-современному! Ну нельзя же так: половина слов по одним
правилам, а половина по другим! "Синоп" без твердого знака, а "Орест" с
твердым!
-- Может, потому, что Синоп -- это город, он и сейчас есть, а "Орест"
-- это старинный корабль, -- заметил рассудительный Вадик Лебеденко. Он
был из тех, кто никогда не смеялся над Санькой. И Санька разъяснил ему
по-хорошему:
-- Тогда почему "Двенадцать Апостолов" без твердого знака? А в
"Фемистокле" совсем путаница. Знак стоит, это по старинному правилу, а
буква "фэ" современная. Раньше "Фемистокл" через старинную "фэ" писался,
у меня в книге про Корнилова есть. Та буква как звено от якорной цепи.
-- Какое звено? -- не понял Вадик.
-- Ну, как "о" с палочкой поперек!
И опять поднялся смех, глупый такой, просто издевательский. И
Турчаков, конечно, тут как тут. Хлопает себя по вельветовым коленям и
даже повизгивает от хохота:
-- Ой, а еще говорит, что не Профессор! "О" с палочкой!
-- Я для себя, что ли, спорю?! -- крикнул ему Санька. -- Рожа ты
издевательская, Турчаков!
И, конечно, тут же Александра Самойловна:
-- Это что за слова? В таком месте! Турчаков, что опять случилось?
Димка встал прямо, руки опустил по швам и, вежливый, красивый, сказал
невинным голосом:
-- Мы ни при чем, Александра Самойловна. Это Профессор Дальченко
хочет написать на памятнике "о" с палочкой поперек.
И тогда Санька вскипел слезами, рванулся и пнул его. Вернее, хотел,
но не успел. Сан-Сама схватила его за рубашку...
...Ну и не взяли его на крейсер.
Сам-Сама сказала, что вдруг ему и там что-нибудь не понравится. Вдруг
Дальченко решит, что в названии крейсера тоже не хватает твердого знака
(ох как возвеселился класс!), потому что Дальченко считает, что лучше
умных и взрослых людей знает где по каким правилам писать (хотя сам
пишет "кватира"). И если ему что-то покажется не так, он, чего доброго,
снова кинется ругаться и кого-то пинать...
-- Командира крейсера, -- гнусавым басом проговорил Витька Боцман.
-- Нет, -- вздохнула Александра Самойловна. -- Дальченко хорошо
понимает, на кого можно кидаться, а на кого нельзя.
Эмка Ковальчук вдруг сказала:
-- А по-моему, Турчаков тоже виноват.
Класс зашумел: непонятно, кто за кого. И затих. Потому что Димка
встал.
-- Да, -- сказал он и всех обвел глазами. -- Я, наверно, тоже
виноват. Потому что я обещал больше не дразнить Про... Дальченко, но не
удержался. Меня тоже не надо брать на крейсер.
Четвертый "А" дружно вздохнул, потрясенный таким благородством. А
Санька сощурился и отвернулся. Потому что Турчакову он не верил вот ни
на столечко.
-- Двуличник, -- сказал Санька негромко, но отчетливо.
-- Вот видишь, -- обратилась Александра Самойловна к Турчакову. -- Ты
хотя и виноват, но все же вы разные люди. К тому же тебя выдвинули в
редакторы, ты должен писать заметку про экскурсию... В общем, кто за то,
чтобы Дима Турчаков пошел на крейсер?
И все проголосовали "за", даже Эмка. Только Санька отвернулся и
голосовать не стал.
Из школы Санька пошел не домой, а в Херсонес. И там понемногу
успокоился. Они с Одиссеем лежали в траве на обрыве у входа в гавань и
смотрели, как с моря идет в бухту под веслами корабль. Разноцветный
парус был подобран к рею, и корабль с высоким загнутым хвостом и рыбьей
головой двигал двумя рядами весел, как щетинистыми плавниками. На палубе
возвышались груды пестрых тюков и стояли оранжевые амфоры.
-- А того корабля, где отец, все нет и нет, -- вздохнул Одиссей.
-- Вернется, -- сказал Санька. -- Ты надейся.
-- Я надеюсь. И мама надеется.
-- Сестренка поправилась?
Одиссей улыбнулся:
-- Бегает уже.
-- А наш Тарасик уже стоять научился. Держится за перила в кроватке и
все встает. И скачет...
-- Красивое имя Тарас, -- похвалил Одиссей. -- У нас такого нет.
-- Это украинское имя. Был герой Тарас Бульба... А Фемистокл -- это
греческий герой?
-- Да, эллинский. Но он давно жил. И не здесь, а в Афинах. Он
афинским флотом командовал.
-- У нас военное судно было с таким названием, вздохнул Санька. --
Бриг. Им тоже герой командовал, Корнилов. То есть он уже потом героем
стал. Тоже давно. Сколько же это лет назад? Сто тридцать... А у меня
из-за этого "Фемистокла" опять неприятности...
Одиссей глянул встревоженно: он всегда переживал за Саньку. И Санька
про все рассказал.
-- Почему столько несправедливостей! -- сказал Одиссей и стукнул
коричневым кулаком по пустой улиточной ракушке (она рассыпалась). -- И в
древние времена, и в наши, и в ваши... Объясняешь, объясняешь, а никто
не слушает... Фемистокла тоже несправедливо обвинили, сказали, что он
изменник. Ему пришлось бежать из Афин...
-- Ну уж я-то не побегу, фиг им всем, -- сказал Санька.
...Потом он пошел домой. В школе он не пообедал и теперь был ужасно
голодный. Вспомнил, что в ранце есть яблоко, сел на камень, откинул
крышку. Яблоко было пыльное, и, чтобы вытереть его, Санька стал искать в
дневнике промокашку. Открыл его и только тогда увидел запись Сан-Самы.
И заплакал.
Здесь я хочу сказать несколько слов о мальчишечьих слезах. Об этом
говорят не очень охотно. Считается, что настоящие мальчики плакать не
должны. Никогда. Впрочем, по этому поводу иногда возникают сомнения, и
тогда в "Пионерской правде" или в журнале "Пионер" появляется очередное
письмо:
"Дорогая редакция! Ответьте, пожалуйста, можно ли мальчикам плакать?
Мы у себя в классе об этом спорили, но ни до чего не договорились..."
Смешные вопросы. Слезы ведь не спрашивают. Если большое горе, или
отчаянная боль, или нестерпимая обида, душа не выдерживает и ничего тут
не поделаешь. Иногда и взрослые люди плачут, а не то что мальчишки. И
глупо им говорить: "Как тебе не стыдно..."
Стыдно реветь от трусости. Стыдно слезами выпрашивать модные штаны,
мопеды или всякое другое барахло. Противно, когда люди пускают слезу от
пустяковой царапины или оттого, что им не дали денег на кино или
мороженое...
Но яростные слезы из-за несправедливостей! Из-за тех горечей и обид,
которые во все века терпели во всем мире мальчишки! Кто посмеет их
осудить? И куда денешься, если слез этих было больше, чем воды в Черном
море. А если составить список всех взрослых, которые виноваты в этих
слезах... Да не составить, не хватит ни чернил, ни бумаги на всей
планете.
...Все-таки хорошо, что я не прошел тогда мимо Сандалика.
Гибель "Везула"
В тот вечер, когда Санька отнес на вокзал книгу, погода стала
меняться. Солнце село не за чистый морской горизонт, а потускнело и
увязло в сумрачной пелене. Ночью разгулялся ветер. Он летел с моря и
тащил за собой низкие облака. Санька проснулся рано и увидел, что в
косматых летящих клочьях ныряет челнок ущербной луны. Он распахнул окно.
Занавеска вздулась, в комнате запахло водорослями и солью...
В классе тоже пахло штормовым морем. Соленый воздух сочился в щели
закрытых окон. Тихо звякали стекла. Было пасмурно, только изредка
пролетали по стенам светлые пятна: это на миг прорывалось сквозь
многоярусные тучи солнце.
После уроков Санька пошел в Херсонес. Он шагал быстро и поеживался.
Не от холода. Юго-западный ветер был плотным, но довольно теплым. К тому
же на Саньке поверх рубашки была трикотажная безрукавка (мама заставила
надеть). А зябкость Санька ощущал от йодистой влаги, которой пропитался
воздух, и еще от тревоги. Шторм всегда приносит непонятную тревогу.
Еще вдали от берега Санька услышал равномерный, рассыпчатый грохот.
Это волны под обрывами переворачивали и таскали туда-сюда большие камни,
перелопачивали тонны гальки.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг