Константиновскому равелину неслись из открытого моря белогривые табуны
громадных волн.
Я подумал, что, если шторм еще поднажмет, рейд, чего доброго,
закроют. Добирайся тогда в центр города вокруг бухты, через Инкерман...
Эта беспокойная мысль царапала меня все время, пока шел разговор в
музее. И к причалу на Северной я возвращался с тревогой. К счастью,
катера ходили. Но болтало их так, что было даже удивительно: почему рейд
все еще открыт? Палубу захлестывало, немногочисленные пассажиры
укрывались в салоне...
В гостинице пожилая добродушная дежурная сказала мне:
-- К вам тут мальчики приходили. Цветы принесли да еще что-то... Я
вам в номер унесла.
-- Что за мальчики?
-- Двое, небольшенькие такие, с портфелями... Сказали, что еще, может
быть, придут.
В номере в бутылке из-под кефира стояли три пунцовых георгина каждый
размером чуть не с арбуз. А рядом лежали на столе несколько
раковин-рапан. Одна очень большая, с кулак. Оранжевая внутренность рапан
еще пахла морем, там был мокрый песок. На бугорчатых серых боках --
зеленые нитки водорослей.
Раковины я вымыл под краном. В двух оказались глубоко спрятавшиеся
моллюски. Я пожалел живых тварей и решил потом выкинуть эти две раковины
в море.
В дверь постучали.
-- Вот они, гости-то, опять припрыгали, -- сказала дежурная.
Смущенно посапывая и улыбаясь, в дверь проникли Санька и Юрос. Разом
сказали "здрасте".
Я обрадовался и удивился. Удивился, что они вместе. При первой
встрече мне показалось, что Юрос глядел на Саньку с ревнивой
подозрительностью. И я знал, что прежде они были едва-едва знакомы.
Может, и сейчас Юрос увязался за Сандаликом из ревности? Или из
принципа: почему, мол, этот идет, а мне нельзя?
Но нет, они смотрели друг на друга по-хорошему. А на меня весело, но
капельку виновато: все-таки непрошеные гости.
-- По берегу шастали? -- спросил я.
Мятые длинные брючины Юроса снизу промокли, Санькины кеды и носки
тоже сырые, а на поцарапанных ногах те же нитки водорослей, что на
раковинах.
-- Ага, -- выдохнули Санька и Юрос вместе. Юрос полез в нагрудный
кармашек и вытащил громадную крабью клешню. -- Вот... Там, за
Хрусталкой, много чего накидало волнами. И раковины, и это... Это тоже
вам.
-- Спасибо... Какая кусачая лапа!.. И за раковины спасибо, и за
цветы... Где вы такие большущие георгины добыли? Их-то, наверно, не море
выбросило?
-- Не, -- сказал Санька. -- Это в школе...
-- Сегодня сбор, ветераны придут, -- разъяснил Юрос. -- Там для них
целые клумбы нанесли.
-- Ничего себе, -- хмыкнул я. -- Значит, эти цветы... как бы это
выразиться? Не совсем для меня были предназначены?
-- Мы же не стащили! -- сказали они разом и одинаково раскрыли
честные глаза.
-- Мы попросили, потому что там все равно целый воз! -- объяснил
Юрос.
-- Да, нам дали, -- подтвердил Санька.
А я вдруг заметил, что они похожи. Совершенно разные: темноволосый, с
глазами-углями, весь какой-то колючий чертенок Роська и светлоголовый,
сероглазый, всегда немного смущенный Сандалик. Чем все-таки похожи?
Может, одинаковостью интонаций, когда начинают говорить разом? Или
уверенностью и легкостью движений и смелостью глаз (у Саньки, несмотря
на его стеснительность) -- тем, чем отличаются многие севастопольские
мальчишки? Или еще какой-то неуловимой пока общностью?
Я их усадил на кровать и попросил дежурную принести чаю.
-- А чего это вас, голубчики, понесло на берег? Уроки ведь...
Они наперебой рассказали, что уроки сегодня наполовину отменили,
потому что сбор. И они пошли посмотреть, какой прибой. А на берегу
свист, брызги, шум. У клуба яхты пляшут у причальных бочек, как черти в
аду (это Юрос, конечно, сказал), и одну чуть не сорвало...
Они набрали раковин, прибежали сюда, меня не было, они отнесли домой
портфели и снова сюда...
-- Ой, а сколько времени? -- подскочил Юрос.
Я показал часы.
-- Через два часа сбор, -- сказал Юрос. -- Надо еще домой зайти, себя
в парадный вид переделать, а то вот... -- Он дрыгнул ногами в жеваных
штанинах.
-- Я вас провожу.
Времени было достаточно, и мы зашагали не торопясь. По улице Адмирала
Октябрьского поднялись до площади Восставших и свернули на Шестую
Бастионную. Но по ней напрямик не пошли, а начали петлять по старым
переулкам.
Ветер трепал на мальчишках галстуки, ерошил и ставил торчком волосы.
Это был озорной, не сердитый шторм. Проблески солнца летели по улицам,
словно сорванные где-то желтые флаги.
В переулке Бутакова, что тянется между заборами из серого пористого
камня, Санька поддал ногой обломок черепицы и задумчиво сказал:
-- Тут все еще иногда ядра находят. И бомбы старинные...
-- Не только старинные, -- хмуро заметил Юрос. Он знал, что такие
находки -- не шуточки.
Санька тихо возразил:
-- Не старинные -- это понятно. А с Первой обороны сто тридцать лет
прошло.
-- Те старые бомбы тоже иногда взрываются, -- заметил Юрос. -- Если
нечаянно уронить или стукнуть. А просто так не взрываются. У них
взрывателей не было, а фитили...
-- И пушки были гладкоствольные, -- сказал Сандалик и быстро глянул
на меня: помню ли прошлогодний разговор о Стрелецкой бухте, Тотлебене и
залпах с французских судов?
Я улыбнулся ему.
-- А я в Адрюшкином сарае старую самоварную трубу нашел, -- сказал
Юрос. -- Теперь, когда крепость построим, можно из нее главный калибр
сделать.
-- Что за крепость? -- спросил я.
-- Да мы за гаражами ее делаем, вроде бастиона. Такая игра будет,
штурм. Одни нападают с мечами и щитами, а другие отбиваются. И бомбы из
песка. Если они наш флажок собьют, значит, их победа. Если мы их всех
повышибаем, тогда наша...
-- Надо каски сделать, -- вдруг сказал Санька. -- А то я вчера целый
вечер песок из волос вытряхивал.
-- У Альки есть одна железная! -- вспомнил Юрос. -- Наша, военная. А
в кладовке где-то пластмассовая была папина, он в ней в порту работал...
Тебе какую дать?
-- Да хоть какую! -- весело сказал Санька.
Они обменялись быстрым взглядом. И я снова подумал, что они похожи! У
них одно на двоих дело, одинаковые мысли об этом деле, одинаковое
понимание. Когда успели? Всего-то несколько дней назад завязался между
ними первый узелок...
Может быть, случилось наконец то, о чем мечтал Сандалик? Может,
встретился ему непридуманный Одиссей? А Юрос теперь меньше будет
печалиться о давнем друге Андрюшке, который уехал с родителями в далекий
Мурманск? Хотя нет, новый друг старого не заменит. Но ведь может стать
таким же настоящим!
Все-таки хорошо, что так получилось и есть у Сандалика и Юроса теперь
общий бастион.
-- Значит, девятый бастион строите в этой линии... -- сказал я.
Санька вскинул выгоревшие ресницы:
-- Почему девятый? Их же здесь раньше семь было. Восьмая батарея не
считается, она уже для морской обороны...
-- Семь -- это те, что с номерами. А еще Корниловский, на Малаховом.
Забыл?
-- Ой... -- Санька даже остановился и крепко треснул себя ладонью по
лбу. -- Вот голова дырявая! Самое-то главное...
-- Значит, все же наш -- Девятый, -- полувопросительно заметил Юрос.
Он сказал это уже как название, с большой буквы.
-- Вы его не забудьте на карте отметить, -- напомнил я Саньке. --
Цела у тебя карта штабс-капитана Моткова-второго?
-- Да ну его, этого Второго, -- хмуро сказал Санька. -- Там одна
путаница... Нарисовано, будто французские траншеи даже за Артбухту
продвинулись. И будто Восьмую батарею и Седьмой бастион французы
захватили. А их там сроду не было. Наши сами все там взорвали, когда
отошли на Северную... Французы только Курган заняли.
Видимо, вспомнив о Малаховом кургане, Санька подумал и о памятнике
Корнилову. И о злополучных твердых знаках, которых не хватало в
надписях, и о той старинной букве, которая "о" с палочкой поперек. По
крайней мере, я подумал именно об этом. И Санька мою мысль моментально
учуял.
-- Я уж про это скольким людям говорил, -- тихо сказал он.
-- Ну и что? -- спросил я.
-- Ну... по-всякому. Некоторые не понимают. Некоторые соглашаются.
Один экскурсовод хотел даже в газету написать... А вы?
-- Что я? -- спросил я неловко.
-- Говорили кому-нибудь?
-- Да...
"Ну и что?" -- глазами спросил Сандалик.
Я виновато вздохнул:
-- Как-то странно. Вроде бы все считают, что старинная грамотность не
так уж важна.
-- А может, и правда? -- глядя под ноги, спросил Сандалик.
-- Н-не знаю, -- сказал я.
-- Нет, по-моему, надо, чтобы всегда было правильно, -- вздохнул
Сандалик. -- Наверно, надо было, как я сперва хотел...
-- А что ты хотел?
-- Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим... Но я не знал
с кем. А одному не забраться...
-- Давай! -- молниеносно зажегся Юрос.
-- Такие дела уже случались, -- сказал я. -- Не так уж давно. С
баркентиной.
-- С какой? -- разом спросили Сандалик и Юрос.
-- Ну, с "Кропоткиным". Из которого ресторан у Артбухты сделали...
Когда его только открыли, в Севастополь как раз приехал один молодой
поэт. Димой его звали... Купил он банку масляной краски и ранним утром
во-от такими буквами написал на борту: "Севастопольцы! Зачем превращать
корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.
-- А дальше? -- сказали Сандалик и Юрос опять вместе.
-- А дальше была милиция, скандал. Выставили из города. Потом
грандиозный штраф... Но не в скандале дело.
-- Дело в том, что ресторан там по-прежнему, шашлыками воняет, -- с
отвращением сказал Юрос. -- Мы тогда хотели поиграть на палубе, а
какой-то дядька как заорет...
-- Самое обидно вот что, -- сказал я и как бы увидел перед собой
живого Диму -- черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными
глазами (в детстве он был, наверно, похож на Юроса). -- Получилось,
будто он сделал вред городу. А на самом деле он любил Севастополь
отчаянно. Он про него даже повесть писал. Повесть-сказку про будущий
Севастополь.
-- Ее напечатали? -- быстро спросил Санька.
-- Не успел он дописать, умер. Совсем неожиданно... Будто сгорел.
Сердце больное...
Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом
семьдесят седьмого года здесь, в Севастополе, Дима выхаживал моего
двенадцатилетнего сына Пашку, схватившего какую-то стремительную
лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жизни,
сделался ласковым, рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками
и уверял, что уже завтра от болезни не останется и следа. То ли Димина
уверенность помогла, то ли медицинские познания (у Димы за плечами были
три курса мединститута), но Павлик действительно поднялся на следующий
день. Мы поехали в Херсонес, и Дима рассказывал об удивительных
свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.
Потом он сказал, что здесь, в Херсонесе, развернется начало его
повести-сказки о мальчишках будущего, которые живут в замечательном
городе у моря. Сейчас я вспомнил про это и подумал: об истории
Севастополя написано много, о нынешних его днях тоже кое-что есть, а в
будущее, кажется, никто еще не заглядывал. Только Дима попробовал, да
еще Сандалик в те минуты, когда приходили мысли о мальчике из нового
тысячелетия...
По Катерной, где ветер толкал нас в спину, мы вышли опять на Шестую
Бастионную и у маленькой оборонительной башни свернули налево, к
лестнице Крепостного переулка.
-- А все-таки правильно он написал, -- вдруг сказал Санька.
Юрос встряхнул головой:
-- Что?
-- Там, на борту...
-- А-а, -- понимающе отозвался Юрос.
"Правильно, -- подумал я, потому что в глубине души всегда верил в
правоту таких яростных и бескорыстных поступков. -- Но сам я не решился
бы..."
Санька словно опять угадал мои мысли:
-- Вы ведь сами про такую баркентину писали в своей книжке. Что
нельзя так с кораблями поступать...
-- Да. Но в книжке проще. Все можно свалить на ее героев: это, мол,
не я, а они...
-- А вы и про памятник напишите в книжке, -- вроде бы шутя, но с
настойчивой ноткой предложил Санька.
Я усмехнулся:
-- Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда...
-- А что про меня писать? -- искренне испугался Сандалик.
-- Что-нибудь. Рассказ или повесть.
-- Зачем? Я же... обыкновенный.
-- Я тоже обыкновенный, -- сообщил Юрос. -- А про меня есть рассказ.
"Вечерние игры" называется, в "Пионере" печатали... Только там все
перепутано.
-- Во-первых, не все, -- уязвленно произнес я. -- Во-вторых, не
перепутано, а творчески переработано. Рассказ -- это тебе не заметка в
стенгазете. В нем главное -- художественный образ. А из тебя, если без
переработки, какой образ? Одна дурь да царапины...
-- А в рассказе что? -- выдал критическую мысль Юрос. -- То же самое.
Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.
-- Еще не поздно...
-- Поздно уже, -- проницательно заметил Юрос. -- Теперь у Сандалика
очередь в это самое... в образ влезать.
Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А
Сандалик по-прежнему был серьезный. Видимо, он оставался мыслями на
бастионах, потому что вдруг сказал мне:
-- А я раньше думал, что вы про старину пишете, про Нахимова и
Корнилова... Это когда мы еще не совсем познакомились.
-- Нет, -- вздохнул я. -- Пытался только про фрегат "Везул", да и то
не вышло.
-- А про войну вы тоже не пишете? Ну, не про старинную, а про
последнюю?
-- Нет... -- снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю
войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня.
Они сами тогда воевали, а я был мальчишкой -- меньше Саньки и Юроса.
Когда книга пишется о жизни и смерти, рассказывать надо о том, что
испытал сам.
"К тому же, -- вдруг подумал я, -- все, что было, это уже было. А
когда я пишу о вас, я пишу о будущем..." Но конечно, ничего такого я им
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг