Безрод молчал. Ворожец ждал вопроса, не
дождался, вздохнул и сам к тому повел.
- Весь город княжа любит, потому и не
видят, а и увидят - многое простят. Ты - иное, не любишь, не его
человек, мало не на ножах вы. Приглядись, прошу, тебе любовь глаза не
застит, приглядись, прошу.
- Ты ворожец, тебе княжа и здравить,
кости кинь, поворожи. У меня дела иные. Уйду еще до полуночников.
Ворожец долго смотрел на Безрода и никак
Ничей не мог понять, как тогда в дружинной избе, зол верховный или
нет. Хоть кивнул бы что ли!
Стюжень тяжело поднялся с бочки, в
дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, мосластый, такой
не за посох ухватится, высадись полуночники на берег - за черен меча.
Переменился, будто перекинулся кем иным... После чужедальнего
похода... Полно, а княжь ли то вернулся?
- Ты один волком на княжа зыркаешь, тебе
одному умильная слеза взор не туманит, приглядись. Свидитесь еще,
знаю.
Безрод спустился во двор, долго глядел в
спину Стюженю. Когда же это свидеться доведется, ведь через день,
другой, помашет веслом Дубининой лодью и княжу, и старому ворожцу, и
берегу боянскому? Каждому свой путь, а Безродов ратный путь кончился.
Все! Хватит! Дважды осиротел, третьему разу не бывать!
4
Долго сидел у поленницы на
колоде. Отполыхала зорька, стемнело, а так дышалось легко, будто
вынул Стюжень душу, выколотил, ровно грязный коврик о столб, да на
место чистую и всунул. Уже разошлись выпивохи корчемные, постоялые
люди разбрелись подушки давить, выбежала девушка с кухни, повечерять
принесла. Кашу, хлеба краюху, да чарку молока. Хотел было улыбнуться,
да вовремя сообразил: темно, не увидит, а хочешь приветить так слово
доброе скажи.
- Добра ты, красавица, а чего ж сама? Из
кухни и крикни.
- Мне не в тягость. А молочко
только-толькошнее. Сама доила.
Видел мельком ту корову. Однорогая,
хитрющая, кажется, даже подмаргивать одним глазом умеет, от такой
молочка попей и разумнее многих безрогих станешь. И еще грешил Безрод
на Стюженя, что, уходя, пошептался о чем-то с девкой. Как пить дать,
шепнул о чаре молока для седого да битого, молоко то помянутое, к
слову, пить и дали. Безрод пил парное, едва не парующее молоко,
заедал кашей с хлебом да глядел на звезды. Еще не затянули небо
осенние тучи, еще видно звезды и месяц, еще мечтается неспешно, ясно,
радостно. И счастье виделось Безроду такое же: ясное, белое, вкусное
как молоко, молоком пахнущее. И выронил вдруг Безрод чашу с молоком,
пролилось на штаны, на колоду, в землю ушло. Заволокло глаза,
мгновение ничего не видел, будто грезил наяву, будто сладко уснул на
жесткой колоде. Счастье молоком пахнущее, молоком пахнет счастье.
Молоком пахнет счастье... Молоком...
Будто молнией тюкнуло в темечко.
Вскочил, едва не опрокинул с колен миску с кашей. Правильно ладился в
Великое Торжище, да только с рублевом не рассчитал. Маловато. Не
хватит. До сегодняшней ночки хватало на справу полную, а теперь? И
теперь хватит, но мысли уже не о полной справе и заповеданной
счастливой стране, об иные берега плещутся, о другие утесы
разбиваются. Вот так бывает, ходил вокруг да около, сотню раз в упор
глядел, а будто слепоть не видел ничего. А потом ровно обухом в лоб
получил и так все прояснилось, что назови кто дурнем, согласно кивнул
бы, да и приплатил еще, что хуже не обозвали. И зашумело в голове
опять, подкосились ноги, упал на колоду сам не свой. А душу жаром
опалило и доедал кашу, вкуса не чувствуя.
- Здоров ли?
Неохотно, с трудом вернулся в жизнь из
страны грез. Повел носом. Еще стоит молочный дух, несет от земли, от
колоды, от штанов. Сладкий молочный дух, так, верное, счастье парует.
Только теперь припомнил, ведь ударил тогда в нос теплый домашний
аромат, едва с ног не снес непривычного, когда переступили порог
Волоконевых хором, и все семеро, что тогда первыми пошли, в
предвкушении воззрились на женскую половину. Оттуда-то и тянуло мощно
молоком и еще чем-то сладковатым, оттуда-то и вынесла Волоконева жена
на руках мальчишку новорожденного. Княжь, первым после отца взял
ребенка на руки, вздел высоко на руки да так и вынес во двор, чтобы
все боги увидали ребенка на руках княжа, за которым тот ребенок и
пойдет. И пошел. Пятнадцать было Волоконевичу. И осталось пятнадцать,
теперь уж навсегда...
Тычок. Переминается с ноги на ногу,
пазуха чем-то оттопырена. Добрый старик, беззащитный.
- Здоров я, Тычок. Твои коровы-то как?
- Были бы мои! - Тычок махнул рукой.
Показал на свое оттопыренное пузо, заговорщицки мигнул.
Выглянул Иська.
- Кто тут? Вроде ведь все разошлись. Выдь
на свет, не вижу.
- То я Иська, Тычок. Неужель не признал?
- Не признаю еще по тени-то. Не выучился.
Чего надо?
- Ко мне он. - буркнул Безрод. -Иль
шумим, постоялым людям спать не даем?
- Да ты никак питево принес. - Комель
осветил маслянкой Тычково угловато оттопыренное пузо. -В корчму
питево принес! Курам на смех!
- Таким поди разживись, потом и смейся.
- К себе иди, - Иська неприязненно
оглядел Безрода. -там и шуми. Да и то не расходись. Не дома.
Тычок первый радостно засеменил в
корчму, Безрод подобрав миску и чару прошел следом.
- Иди, иди. - прошипел Иська вслед.
-Лети, ясный сокол, широко крыло.
Вино заморское Тычок
просто-напросто стащил. Зазевался купчина, и подошел Тычок, худющий,
точно жердь, а отошел уже диво как пузат, точно метнул в живот целого
вепря. Целый кувшин стащил, еще давеча приходил, но стучал,
заглядывал, только стон и услышал и пахло в каморке кровью и болью.
- А что и боль пахнет? - Безрод закусывал
вино сухой коркой хлебной.
- Еще как! - неопределимых годов мужичок
истово закивал головой. -Как корову забивают, хоть слеп и глух буду,
хоть не увижу, не услышу - а все едино замутит меня. Так пахнет, что
ноги уношу. А не приведите боги, рядом с сечей окажусь, так и
рядышком могу полечь. Хоть не смотри и не слушай. Все едино чую.
- Поди все в городе знаешь?
- Все - не все, а нос сую куда могу.
Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.
- А ты?
- А я ей, мол, так-то однажды! Говорю ей,
сколь, мол, живу, по правую руку всегда завтра, по левую - вчера,
стою в сегодня, а однажды, говорю - это когда?
- Так когда же?
Тычок пожал плечами да состроил такую
лукавую личину, что как ни грызла печаль, Безрод от души улыбнулся.
- Ни один княжий выезд небось не
пропустил, а Тычок?
- Ни выезд ни въезд. Куда ж без меня?
Меня княжь в лицо знает. Вот ехал из чужедальних земель летом,
проезжал мимо, улыбнулся, кивнул, рублик бросил.
- Рад небось? Пропил?
- Чего ж радоваться? Улыбается княжь, а
боль такую везет, что чуть не грянулся я оземь. Ведомо то, потеряй я
сына, света белого не взвидел бы.
- Сына?
- Погиб в сече с урсбюннами. Словно тень
стал наш княжь, затворился в тереме, носа не кажет, а ранее, сам
видывал, молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. Духом
ослаб, подкосила его сыновняя погибель. Кабы злой дух в душу не влез.
Слаба стала нынче-то. Кто ж тогда на полуночников за нас встанет?
- Не кличь, опамятуется. Лишь бы зло из
души не избыл. А с ним и полуночника повоюет. - Ничей ухмыльнулся. -А
зла - черпай не вычерпаешь.
- Зла не чую, а вот боли столько, что
обхожу княжий терем десятой стороной. Здравица тебе, Безрод! - Тычок
до дна осушил чашу. Безрод вернул здравицу, поставил чару на бочку,
призадумался. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается,
только пробьет в ней брешь горе, только начнет из нее черными ветрами
выдувать молочный дух счастья, только начнет безлюдеть и дичиться
душа, только начнет из нее тепло счастья уходить. И не всяк сам
запахнет душу, поставит заслон черным ветрам, отпугнет злого духа, а
бывает и так, что бьется человек, бьется, всю жизнь латает дыры в
собственной душе, да и устает. Просто махнет рукой и отчаивается.
Надсаживается. То-то лютует княжь, рвет душу в клочья, ждет
полуночников, жить боле не хочет. Первый в плясках, первый в сече,
вот и убежит на резвом коньке далеко от своих, врубится в самую гущу,
да и сложит ненавистную, памятливую главу. А самое-то милое для княжа
дело теперь - возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и оходи
ладошкой, даром ли та ладошка с заступ? Молод еще княжь, будет еще
сын, а сомневается - так и запустить бы Дубиню в княжьи покои, к
девкам под бочок, то-то забрюхатела бы половина!
Разошлись далеко за полночь. Тычок
радовался, будто сам годов малых, будто дите беспортошное еще. И ведь
не выпил один, дождался, хотя мог. Еще вчера мог, когда приходил и
застал только темень в каморке, да запахи крови и боли в воздухе. Ох,
Тычок, Тычок, все сокрушаешься, мол, некому за тебя на полуночников
встать! Не сложи с себя пояс, не сойди с ратной дорожки - встал бы за
тебя, только за тебя и встал бы! А перед самым своим домом вдруг
уткнулся неопределимых годов мужичок лицом Безроду в грудь, и что-то
горячо стало и мокро. Безрод смотрел сверху вниз на седую, трясущуюся
голову на худой шее, погладил макушку, обнял. Уж так не хотелось
домой идти старику, а как глянул снизу вверх красным, слезящимся
глазом, тут будто и накинулись разом на Тычка все года его. Долго не
мог успокоиться, плакал тихонько, чтобы не дайте боги, Жичиха не
услышала, не вышла, да за руку в избу не втащила. Некому выплакаться
старику, давно копил, стоит, плачет будто у сына на груди. А был ли
сын у тебя, Тычок? Верное был, да голову сложил.
- Помру скоро. - всхлипнул Тычок. -Чую.
- Рано собрался. Есть еще дела на этом
свете.
- Чую. - замотал головой старик. -А помру
никто и не заметит. Только коровы. Помычат, помычат да и привыкнут.
Сумасшедшая мысль пришла в голову, будто
мрак полуночный осветила.
- Нет, Тычок, уж ты погоди, зажми
душу-то. Держи крепко, не отпускай.
Старик с такой надеждой взглянул сквозь
слезу, что у Безрода самого душа колыхнулась. А не много наобещал-то?
А не получится? Уж как пить дать помрет несчастный старик от
разбившихся надежд. Безрод смотрел в красные стариковские глаза и
растягивал рот в глупой улыбке. И не могла она быть иной, улыбка эта.
Все, нет пути назад. Уже нет. Еще мгновение назад была, а теперь
надежду эту вырвешь из Тычковой души только вместе с радостно
забившимся стариковским сердцем.
- Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.
Старик тихонько притворил за собой дверь
и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее
бабы зверя нет... Но что страшный зверь для храброго сердца?
Безрод возвращался неспеша, глубоко
вдыхая уже тронутый осенним хладом воздух. Скоро грянет зима. Безрод
любил зиму, душа природы и собственная душа в один голос пели ту же
грустную песню и ни одна не фальшивила. Грусть. Тоска. Холод. И
снаружи и внутри. Время, когда Безрод жил в и ладу со всем миром. А
из тени амбара, в ладу с теменью переулочной, в ладу с безлунной
ночкой выметнулись двое. Руки с занесенными ножами, такими только
свиней и резать, резко пошли вниз, уже пороли воздух, аж свист шел на
весь тупик, не кричали, горла не драли, не стращали, не требовали
кошель. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Безроду распоротым
натрое. Сзади еще двое из темноты изникли, не били, только ножи
вготове держали. А что - добьют.
Дурачье! Безрод не стал уходить от ножей
назад или вбок, подался вперед, прямо под ножи. Близко встали, били
на верное, да размах короток взяли. Сверху вниз, на темя, раскроить
голову, взять калиту да раствориться в темени. Тот, что ближе был, не
успел завершить замах, налетел локтем на подставленную голову, а этот
в червленой рубахе, седой да худой еще и наподдал головой снизу
вверх, да так, что хрустнуло что-то в локте. Порождение ночи выронило
нож, заблажило. Нож второго Безрод принял перекрестьем меча, отвел в
сторону, головой ударил так, что пол лица внес внутрь, смял, вдавил с
хрустом, с кровью. А сердце и двух раз не стукнуло. Те двое, что
сзади из темноты изникли, молча ринулись вперед. Безрод бросил плащ,
калиту, ухватил меч как положено. Над головой, назад, через замах
обрушил удар ножным мечом на топот шагов. Один споткнулся, сбился с
шага, изогнулся избегая удара, да так хитро, что себя перехитрил.
Подогнулись ноги, упал, обнял землю. Нож второго загремел о меч.
Указательный палец, гнутый крючьем, Безрод обрушил на плечо, туда,
где из рваного ворота выпирала ключица. Порвал кожу, вдавил вниз,
крепким как камень пальцем уцепил кость, будто рыбу на крюк, резко
рванул. Ломаясь, ключица разорвала кожу, и двумя острыми краями
вылезла наружу. Грабитель упал ничком, какой-то слишком уж тихий,
молчаливый, не кричал, как упал так и замер. Безрод зашатался.
Слишком много для одного дня. И ведь не сеча. Город. Ничей огляделся.
Двое лежат ничком, тише воды, ниже травы, один держит руку, глухо
стонет, еще один, последний, тот, что упал из-под меча, сверкал
пятками. Безрод прислонился к стене амбара. В голове шумело. В
городе, под носом у злых дружинных, коих в городе ровно пчел в улье,
под носом у стражи творить бесчинство, да еще вчетвером? Не много ли?
А тот ли вообще человек от ворожца за дерзость по лицу давеча
получил? Троих Безрод перед Стюженем поставил бы сам, одному правда в
лицо не ударишь. Бить некуда.
Вдали затопали чьи-то сапоги, загремело
железо. Легки на помине. Голоса. Безрод нахмурился. Вроде стража как
стража, шум услыхали, вот и прибежали, но кажется или впрямь ведет их
тот, четвертый, что сбежал? В глазах потемнело, а в свете факелов не
очень-то разглядишь.
- Он! Это он! Двоих как ни бывало, Скол
без руки остался. Что же деется, люди добрые, уж и в корчме ни
посиди, да и улицей темною ни пройди!? Как выскочил из-за амбара, да
как рыкнул, мол, калиту сюда!
- Кто бы говорил! - стражник, на этот раз
не Брань, презрительно скривил рот. -По тебе самому петля плачет!
- Плачет - не растает. А нынче я прав!
Веди к княжу. Из двоих душа - вон!
Безрод медленно поднял плащ с завернутой
в него калитой. Стражник подошел к лежащим на земле телам. Один
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг