и с людьми не чинишься?
Вроде и словом грубым не обидел княжь,
вроде и пальцем не тронул, а все как будто ощечил, и ведь не оглоушь
тогда ворожец первым, у княжа тоже пальцы в кулак собирались.
- Кто я таков, про то сам знаю да тебе не
скажу. - буркнул Безрод, глядя исподлобья.
Княжь мгновенно сузил глаза, в них
недобро заблистали огни.
- В яму захотел? Языку укороту не даешь -
сидеть тебе в яме! Не с блажным говоришь. С княжем! Спрашиваю -
отвечай!
- Чего не сажал, того не жни, чего не
давал, назад не проси. - Безрод мрачно посверкивал из-под сведенных в
нить бровей. -Ты вот им княжь, а по мне, что тот дружинный, что ты -
все одно.
Стюжень все так же висел на Безродовом
плече, покряхтывал, видать все же пошумливает в голове. Княжь начал
рдеть лицом. Опять во зло входит, и держит Безрода на этом свете
одна-единственная спасенная им жизнь дружинного человека.
- Уговаривать не буду. Дерзок больно.
Восхочу узнать - развяжу язык-то. Не вяжут еще языки теми узлами, что
развязать нельзя. Запоешь еще. А рядом кощунника подсажу, запомнит
песнь твою, да тут, на красном пиру мне и споет.
- Если доживешь. - тихо прошептал Безрод,
Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости не плюснули.
- Что? - зашипел княжь. -Что?
- Полуночник под носом, вот что! -
процедил Безрод. -Напируешься еще, на костях-то.
- С кем говоришь, Безрод?
Ишь обидел! Безродом обозвал! Смех один!
- Зубы не показывай! Ты им княжь, -
Безрод кивнул в сторону дружинных. -а мне - так просто нарочитый. А и
не всякому нарочитому голову склоню! Не мой ты княжь! Я тебе не
присягал, и покорности не требуй. Хорошо еще... - Безрод прикусил
язык, чувствуя что скатывается в пропасть.
- Ну!
- Не запрягал - не понукай. Опереди ты
ворожца - быть бы и тебе биту!
Слышать такое от человека, еле на ногах
стоящего, ну не смешно ли, не будь так дерзко? От такого или рассудок
теряют, бледнеют лицом, а рука сама тянется к мечу, либо великодушно
смеются и гордо удаляются. Княжь скрипнул зубами, побелел аж весь от
злости, рука стиснула черен меча, а дружинные, только поведи княжь
бровью, иссекли бы дерзкого в ошметки. Но княжь есть княжь, платить
погибелью человеку, ценой собственной жизни спасшего дружинного,
пусть и не твоего, нельзя. Княжь сморщился, вскинул голову, процедил
сквозь зубы:
- Пш-ш-шел вон, падаль! Отворите окна,
смердит!
Из палаты, вслед за княжем, вышли все.
Остался только Стюжень. Старик не мог уйти сам.
- Прилег бы. - Безрод подвел старого
ворожца к скамье.
- Смел ты, парень, да так, что и не пойму
смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а все едино
благодарствую. Тот парень не может - я скажу. А еще за ворожбой ущучу
- прибью насмерть. Падешь наземь - боле не поднимешься.
- А почем знаешь, что не ворожец? Может и
бил зря. Это мы еще глянем. Ты ли меня на ноги ставить будешь?
- Зазря не бьют бобря. Я воя с закрытыми
глазами от ворожца отличу. И пояс твой, коего и нет у тебя, мне не
помеха. Иди. А будешь ворожить - прибью.
Безрод, провожаемый не по-старчески
зоркими и ясными глазами, пошел прочь из терема. Премного странен
стал этот парень для старого ворожца, ему покорилось слово, его
послушали боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы. Не было!
Уж старый Стюжень знал бы.
Безрод шел медленно и слушал только
себя. Раны ругались, шипели, жглись, а вои, встречаемые на пути,
отворачивались, бросали вслед обидное, уходили с дороги, будто и
впрямь смердел чем-то еще, кроме солона крови и праведного пота.
Вышел за ворота княжьего терема, в зарослях ракитника подобрал меч,
плащ, добрел до корчмы, по стеночке доковылял до каморки, не запаляя
лучины, рухнул наземь. Приходил Тычок, потоптался у каморки, да и
воротился восвояси ни с чем.
Утром Безрод встал тяжело,
а встав, зашатался. Словно полсебя отдал тому парню белобрысому, и
ведь даже имени его не вызнал. Тяжко начинается день. Еще темно, еще
и солнце не поднялось, а уж ноги не держат. Безрод, осторожно сходя
по ступеням, спустился вниз, вышел во двор. Только-только начало
рдеть серое небо, город еще кутался в теплую ночную тишину, даже
собака лишний раз не сбрехнет. Еще плыть - переплыть, еще драться -
передраться, еще кровушки лить - перелить, пока та цель на глаза
явится, пока дело в руки дастся. И ведь перевернул тот вещий сон всю
жизнь сверху донизу, перетряхнул, будто замерло сердце, а кто-то
вновь подтолкнул. Безрод никогда не смотрел внутрь себя, кому хочешь
в душу глянет, а к себе - нет. Страшно. Пусто. Холодно. Мрачно. Нет
там никого иного, не теплится огонь, былое - во мраке, далеко - в
тумане, бродит там один неприкаянный, ликом страшен, равнодушен к
жизни, беспечен к смерти, лишний раз не улыбнется, словом добрым не
согреет, жизни берет сколько дается а за лишний шмат и руки не
протянет. Куда идет - сам не знал, откуда - и то неведомо, дорожит ли
чем - а ничем. Девки стороной обходили, и не стар и не урод ведь, а
все обходили. Одна толечко и пошла, да сгинула вскорости. Пугаются
чего-то. Так и проходил одинцом, пока всю дружину не схоронил. Был
сирота, а стал? И не скажешь словами-то, нет таких слов какими сироту
еще раз осиротишь. Никогда не всходило солнце в душе, вот и не
заглядывал туда, и куда бредет не смотрел, все одно туман, да и все
равно было. А когда под вороньем леживал, а полуночники по трупам
ходили, сил просто не осталось, вот и прикрыл глаза на миг. Только на
миг, потому как, подойдут когда приканчивать, нужно смотреть во все
глаза, одного с собой уж всяко забрал бы. А как закрыл глаза, так и
явился на очи тот старик, бородища во всю грудь, рубаха простая
полощется на полуночном ветрище, не шита узорочьем цветным, впрямь
как у него самого, глаза светлые, лучистые, смотрят и аж холод
пробирает. Присел рядом, взял землю в руки, поднес к лицу, потянул
носом, улыбнулся, говорит:
- Родит земля. Живет, дышит, ворочается.
Кровью напоена, плотью напитана, вот и родит. И хоть высуши, хоть
пожги, тщиться будет а родит. А ты? Уйдешь в землю иль в огонь, всех
посечешь, всех превозможешь, а одного не превозможешь - себя. После
себя жить не останешься, победную чару к устам не поднесешь, победу
не вславишь, не попомнит никто добрым словом, никто не поделиться
теплом, так и проходишь свой век в темноте да тумане. Что жизнь не в
радость а смерть не в тягость, знаю. Тяжко тебе, не горит в твоей
душе огонь, не запалили, холодно. Так и несешь ее темную да мрачную и
некому возжечь. Все знаю. Знаю что помереть не боишься и даже мне
твой конец неведом. Темно в душе у тебя а лишний раз даже я не полезу
вызнать. Жутко. Для чего в сечу ходишь? Для чего живым выходишь, для
чего нож сжимаешь, полуночника ждешь? Для чего? Для чего конец
оттягиваешь? Иль не успел чего? Ведь все едино помирать, так чего
тянешь? Для чего ревешь в сече, как дикий зверь, рубишь лишь бы
уцелеть? Для чего тебе целеть? Для кого себя бережешь, или не доделал
чего в жизни? Для чего?..
Вроде на краткий миг глаза закрыл, а как
открыл, уже удалялись полуночники. Стороною прошли, не утрудились
прирезать седого. И только потом, когда зашевелился, понял - просто
не увидели под горой трупов, что нагромоздил мечом над собой...
Безрод спустился к морю далеко за
пристанью. Холодное, шумливое, накатывает яро на берег, стращает,
вымочить грозится. А вымочи! Скинул сапоги, рубаху, порты, размотал с
себя полотнище. Растревоженные, проснувшиеся заплакали раны кровавыми
слезами на студеном утреннем воздухе. Ничей поднял голову в небо и
прошептал:
- Боги, все вам ведомо, все подвластно,
а... правда ли я такой дерзкий как говорят? Всю кровь мною пролитую,
свою ли, чужую, в твою славу лью Ратник. И теперь льется. Тебе ее
отдаю, смешаю с соленой водой твоего брата, Морского Хозяина, и пусть
вечно бегает по волнам, и вечно будешь весел и яр!
Безрод ступил в волны, медленно пошел.
Вот слизнула волна кровь с раны на животе. Защипало. Смыла кровь с
раны на спине. Добралась до раны на плече. Последней исчезла под
водой рана на шее. Щипало так, что злые непрошеные слезы потекли из
глаз, но Безрод их не утирал, только кривился. Отбирает Ратник кровь
из боевых ран, ярится, весел, показалось или впрямь гром прогрохотал?
Безрод стоял пока не закоченел, пока холод воды не побил жар от
пекущихся ран, а как стало невтерпеж просто ушел с головой под воду,
смыл слезы и пошел на берег. Светало. Осторожно обвязался полотнищем,
облачился, медленно пошел к пристани. Только-только зарянится небо,
поди дюжинники уж за бочки взялись, самое-то время и самому под бочку
встать. Не сегодня - завтра запрут губу полуночники, а торжища больше
чем Великое нет на несколько дней пути окрест. Знать бы сколько еще
отпущено! Да кто ж скажет, даже вещий сон того не проведал. Вот и
считаешься с каждым днем. Да, как же, считаешься, - Ничей закусил
губу. Давеча так распоясался, что все отпущенное метнул княжу под
ноги. На, мол, княже, бери дни мои остатние, дай только спину не
погнуть, язык развязать, да за бороду тебя потаскать. Безрод
нахмурился, случись вчерашний день еще раз, плюнул бы на все да и
нагрел бы княжу шею. Первый и последний раз в жизни.
- Здоров ли, Дубиня?
- Жалиться не буду. Но рано пришел.
Вот-вот Хлобыст подвезет хлеба а там и снимемся.
- Раньше бы.
- Проведал чего?
- Закроют губу-то. Нынче, верное, уже
дорезают полуночники дружины млечские. Соловейские, слыхал поди, уже
здесь.
- Слыхал. И что с того? Мы - бояны, не
млечи и не соловеи. Отобьемся. Чего кривишься?
- Вроде и годами богат, а нос дерешь, что
дите малое.
- Потому и девок в снопы вяжу. То-то сам
ворчишь, будто старик древний.
- Больно их много. И злы.
- Как сказал так и будет!
- А сегодня привезет хлеба-то?
- Хорошо! Ночь грузить буду, а утром
уйдем.
- Схорони. - Безрод протянул купцу меч,
плащ и калиту. Сам подошел к горке бочек на бережку, взгромоздил одну
на плечи, медленно но верно, будто истый дюжинник, пошел к сходням.
Дубиня только крякнул.
Безрод всяко побывал, пожил, плавал, но
не представлял, что чрево лодий купеческих так ненасытно. Носишь,
носишь, а оно все просит еще и еще. Воистину ненасытная утроба, что
снаружи меньше чем внутри. И добро бы с таким чревом пораньше
убраться из губы, добро бы и туман занялся поутру. Неровен час сведет
доля в узенькой губе Дубинины лодьи отсюда, а полуночников - сюда. С
таким-то пузом далеко не убежишь, и отбиться не отобьешься, сложишь
голову, себя на четверых - пятерых разменяешь. И прав окажется старик
из сна. Не могут врать видения, когда смерть стоит за плечами, в
спину хладно дышит. Что жил, что не жил, воев сек, сам под меч
вставал, а толку? И ведь не скажешь, все, мол, преодолел, всех посек,
дай хоть в руках-то тебя подержать, счастье! А кого подержать? А
какое оно счастье? С рыжим волосом, иль ржаным, с косой иль молоком
еще пахнет? Для чего многих воев себе под ноги бросал, перешагивал и
снова бросал? Для чего сам бывал бит, для чего ножом расписан будто
дед столетний? Всяк дед таким морщинам "иззавидуется". Эх, пустое
все! Дураком жил, дураком и помрет!
Кровь не унимается, но течет медленно,
будто спит. А и на том спасибо тебе, Ратник. Бочка рассадила шею,
разнесла рану, поди на многих-то бочках найдут потом кровавые печати.
Почешут затылки, мол, до чего дюжинник бестолковый попался, всю шеяку
себе рассадил. Молод видно был.
Дюжинники разошлись полдничать. Звали с
собой. Махнул рукой, ушел на самый конец пристани, за холм, чтобы
никого не видеть, подложил камень под голову, прилег и задремал.
Знал, проспит не долго. Лег под березкой, а как выйдет солнышко из-за
листков, пощекочет нос - так и вставать пора пришла. И снова под
бочку. Вовремя все-таки рубаху зачервил. Потемнела вся.
Обратно шел не спеша. Не выспался, а и
не бодрствовал, так, серединка на половинку. И не поймешь, то ли
отдохнул, то ли устал. И вроде сон видел. Сколь себя помнил - всегда
при дружине, а как там оказался - про то княжь Волочек помалкивал и
воеводам своим болтать заповедал. Так, разное болтали. Ходить начал
при дружине, первый раз упал - при дружине, первый раз слезу пустил -
при дружине, первые портки справил - при дружине, перешила Рассушева
жена воеводские порты и бегал в них и спать в них ложился. Меч
взял...
Подходя к пристани, отвлекся Ничей.
Страшный шум спугнул сладкие дремы. Стоят люди, кричат, руками машут,
рты раззявили, того и гляди удар хватит, ишь, морды свои раскраснели.
Безрод протиснулся поближе. Стоит купец, прижат к углу сарая, бороду
ощетинил, рукава засучил, близко к себе никого не подпускает, рычит,
что пес на цепи, и поди подойди к такому! Кулачищи - с хлебный
каравай! Кто-то из купцов потянулся за дубьем.
- Чего наделал?
- А чужое за свое принял. - какой-то
купчина, не оборачиваясь, прошипел за спину. -Его товар рядом с
товаром Зигзя стоял, вот и повадились его люди втихомолку Зигзевы
бочата к нему в лодью таскать! У-ух, погань эйярская!
- А вдруг дюжинник бестолочь?
- Не-е-е! Он! Чует небось свои вот-вот
нагрянут, вот и гнет грудь колесом, руки тянет!
Купцы перекипели, с криками ринулись
вперед. Кто с кулаком, кто с колом, но еще скорее в угол влетел
Безрод. Толпа будто расплескалась о седого да худого в червленой
рубахе. Безрод поискал глазами Дубиню. Не нашел. Отлегло от сердца.
Ума у старого на всех хватило, делом занят. Бестолочи!
- Уйди парень! Добром просим. Быть беде!
- То княжье дело - беды творить. Виноват
- волоки к княжу.
- Уйди парень! Быть беде!
Безрод обвел глазами толпу. Не дойдет
дело до княжа, здесь решится. На добром слове держатся. Уже все для
себя решили. Овиноватили. Может и виновен, кто его знает, а выходи,
тогда Зигзя один на один, да сломи полуночнику шею!
- Никак перепугались одного полуночника?
- Не то говоришь, парень. Не в свое дело
встрял.
Вчера встрял не в свое дело. Сегодня,
завтра...
- Дверь видишь? - бросил Безрод эйяру.
- Где?
- Слева.
- Да.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг