Старик оглядел неподпоясанного седого
парня в одной невышитой рубахе, полуночный ветрище полощет ту, точно
парус, а седой и глазом не ведет, и зубами не стучит, взгляни на
него, и самому зябко станет, но стоит ведь, не трясется, будто сам
жаром пышет.
- Куда тебе?
- В Торжище Великое.
Купец смерил седого с ног до головы. Не
хлипок, не велик, а лишь к веслу бы привык.
- А к гребле приучен?
Безрод замялся. Возьмись только за весло
- потечет как из резанной курицы.
- Приучен.
- Платы не возьму. На весле пойдешь.
На весле... А шут с ним, на весле, так
на весле! Очень нужно в Торжище
Великое, очень! Время не ждет, да что
время, жизнь не ждет!
- Ухожу через два дня.
- А звать-то?
- Дубиня.
Как есть Дубиня. Назовись Желтком -
пристань животы надорвала бы. А дуб он и есть дуб, хоть дуб назови
желудевичем, хоть желудевича - дубом.
Дубиня еще долго смотрел вослед своему
новому гребцу. Чем-то понравился старику этот неподпоясанный,
худощавый парень, прижимавший к груди ножный меч. Неровно стриженный,
верное, сам волос коротит, рублево бережет, ремня не берет на торгу,
рублево, верное, опять же бережет, спит, поди, в хлеву, ест что
попало. К девке едет что ли? А глаз холодом горит! Нет, не то...
- Эй, Дубиня, никак сынок сыскался? Эк же
его перевернуло!
И таким грянула пристань хохотом, что
проснуться должен был весь городище. И то, к слову, пора. Дубиня
побагровел, заозирался кругом, схватил ближайший булыжник и вмиг
обезлюдела пристань, только равнодушные ко всему дюжинники сходят -
всходят по мосткам с берега - на берег, и смех несется не пойми
откуда. Смех есть, людей нет. Вот так.
- Тьфу, пустобрехи! - досадно крякнул
Дубиня, роняя камень. -Ладно, голос-то я запомнил. Пристрою еще
зубы-то прямиком под чело. То-то смеху будет! Кабы животину не
надорвать!
Безрод заканчивал с миской
каши, когда неспешно текшее утро корчмы
подстегнули взволнованные крики
служанок:
- Идут, идут, уж в город вошли! А жаль-то
какая! Что ж теперь будет?
Что будет, что будет? Сеча будет. Сечься
будут насмерть. Спокойно доел кашу, хлебцем подобрал последние
крупинки. А чья возьмет, то Ратнику толечко и ведомо. Зато я ведаю,
что народишка поляжет - тьмы, и не всяк ворон потом сразу взлетит,
чай не сопляки желторотые море перешли в бирюльки-то поиграть.
Спустился на кухню, отдал миску, получил обворожительную улыбку,
хотел было улыбнуться в ответ, да передумал. Не показано ему
улыбаться, так кривят шрамы лицо, в такую страшную личину стягивают,
что у милой девки мигом отпадет есть охота, не то, что улыбаться. А
ведь не ела еще верное. То-то вывернуло бы. Повернулся спиной, будто
бирюк бессловесный из распоследних, и зашагал к себе.
А по ступенькам встречь скатывались
заспанные постояльцы, один за одним, на ходу запахивались,
почесывались, терли глаза и бежали, верное, к главным городским
воротам, через которые, вестимо, входила сейчас в городище рать
чернолесских князей. То, что осталось, посеченное, порубленное
воинство, устало ковыляющее, трясущееся в повозках. Тоже мне, нашли
себе зрелище на воев битых - перебитых таращиться, будто на медведей
скоморошных! Ишь катятся с лестниц, мало порты на ходу не падают,
кабы не опоздать, ничего не пропустить и не выглядывать потом из-за
спин, вытягивая шеи! Будто только за этим и явились! И такое зло
обуяло, что взял, да и рявкнул вослед маленькому да пузатому, что и с
ног бы снес, не прижмись Безрод вовремя хребтом к стене:
- Порты упали! Загремишь!
Купчина, замер с поднятой ногой, знать
сердце в пятки ушло, опомнился, зашипел что-то, но Ничей явил купчине
только спину, поднимающуюся вверх.
Больно скоро все. Не успеть Дубине к
послезавтрему, и то ведь только сегодня начал товар сносить в чрево
лодейное, а уж как дюжинник медлен да верен - то сам видел. Как-то
скоро еще весь товар докупит? Сегодня одно, завтра - другое, глядишь
разохотится медов подождать, последних перед холодами, да с медами и
наладится в Торжище Великое. Дурак купцом не станет, купец-дурак до
старости не доживет. Нет, не успеть до сечи. Не успеть. Каждая пара
рук на счету. А каждая ли? Безрод сел на пол в своей каморке и
усмехнулся. От судьбы не уйдешь, если суждено лить кровь - будешь
лить, сколько должен земле отдать - столько и отдашь.
А как встанет под бочку на пристани, как
окрасится рубаха красным, как бы Дубиня сам не погнал прочь. Нужна
красная рубаха, как промокнет кровью -скажет, мол, о деле радею, вот
и прею. А где ее взять красную? Большак красными рубахами не вымощен,
на дереве не растут, жар-птицы в клювах на носят. Сменять? Хоть на
старую, рваную? А кто красными рубахами богат? Ведомо, княжь. Пасть в
ноги, бить челом, мол, выручай княже! Безрод ухмыльнулся, подхватил
свой нехитрый скарб и, хлопнув дверью, вышел.
Шел, вертя головой по сторонам. Будто
обезлюдел город. Шумит людской гомон, но далеко, словно за тридевять
земель. Остались при мастерских один - двое, остальные ведомо где. У
ворот. Охают, ахают, бабы причитают, будто на ноги поднимут кого. А
глядишь и поднимут, бабий вой, не всяк вынесет вой, когда бывало
самого в городище вносили посеченного, готов был встать и дать деру,
только бы не слышать заунывный бабий клекот. Может все оттого, что
некому плакать, некому встречать, не на чье плечо опереться, да нет
притолоки, которой с удовольствием сам бы кланялся по десяти раз на
дню? Может и поэтому, кто богов разберет? Оружейный конец,
гончарный...
- Здравствовать тебе, красавица, да
пригожим молодцам нравиться! - Безрод остановился у порога
мастерской, выкликивая еле видную в тени горницы девушку. Или
женщину. Отсюда не видать. А назвал женщину красавицей - что ж
плохого?
- И тебе здравствовать, в жизни
приятствовать. - действительно девушка, и ох как кстати пришлось бы
ей то, чем приветил Безрод. Некрасивая, кривенькая, одно хорошо-милая
и добрая, такие глазки не лгут. Верное полжизни отдала бы, чтобы на
Здравствуй, красавица! выплыть из полутьмы белой лебедью, а не никому
ненужной серой утицей. А смотри на меня, девка, и улыбайся, есть на
свете белом моря глубже, беды злее, личины подлее.
- А в какой стороне, красавица, у вас
расписной конец?
Девка едва не порскнула. Кому что, кто
на войну собирается, кто к свадьбе наряжается.
- А вон там. - и вытянула руку аж на тот
конец города. Как ни бегал от городских ворот, а идти мимо все ж
придется. -А на что тебе расписной конец?
- А присватался к одной резвушке, навроде
тебя, а она и нос воротит. Говорит, мол, сам сед, наживешь много
бед...
Гончарова дочка аж рот раскрыла. Вот
дуреха-то, даром что резвушка!
- ...уговорюсь с расписных дел мастерами,
был седой, стану ржаной.
- Прямо в чан? - она в ужасе всплеснула
руками.
- Прямо!
- Головой?
- Головой!
Гончаровна оторопела и пока колыхался в
глазках ужас, Безрод чмокнул ее в румяную щечку и, ухохатываясь, ушел
в расписной конец.
Пока шел, мрачнел. Всю площадь перед
главными воротами запрудила толпа, через открытые ворота в город
втягивались пощипанные рати, кто сам шел, кто на плечо друзей
опирался, кого на телегах везли.
- Что же будет, что же будет? - только и
слышалось кругом.
А ничего. Здоровые уйдут в дружинные
избы, хворых возьмут ворожцы, тех, что потяжелее, остальных -
горожане на присмотр. Вот, что будет. А ты, баба, причитай сейчас,
там не до того станет. Плачь, чтобы вся слеза ушла, а глаз высох, как
возьмешь кого на уход - не до плача станет... Но вслух ничего не
сказал. Обогнул по луке площадь, оставил за спиной. Шорный конец,
тканый, бондарский, усмарский... Расписной. А чем-то глянулся Безроду
домик по левую руку, третий от начала конца, уж и наличник семью
цветами расписан, и ставни розовы, будто ногти женщины, а конькова
грива бела, будто облака летом.
- Чего надо? - расписец неулыбчив, угрюм,
мрачен.
- Кобылу подковать. - это еще поглядеть,
кто мрачнее, угрюмее, неулыбчивее. Наперед себя Безрод никого не
пустит. Того, что на площади увидал, хватит переугрюмить весь конец.
- Заблудился ты. Пойди проспись.
- Да нет у меня кобылы. Это я так, к
слову. Мне бы кольчужку...
- Пойди проспись! - расписец оторвался от
своего котла, в котором что-то
булькало и паровало.
- Шучу я. - буркнул Безрод. -Ты что ли
тот диво бондарь, у кого бочки
изнутри больше чем снаружи?
- Расписец я! - рявкнул мастер.
-Расписец, слепоть!
- Седой да не слепой. А вот ты не болен
ли? Или работа не нужна?
- Сегодня есть, а завтра...
- Вот завтра про завтра и думай, а и
нынче без присмотру не оставляй.
- Чего тебе?
Безрод отошел за поленницу, скинул
рубаху, набросил на себя плащ, вышел к мастеру, бросил рубаху в руки.
- Черви. Да поживее.
- Ишь ты! Поживее ему! - расписец, подняв
рубаху к самым глазам, разглядывал полотнину. -Лен-то
светлореченский? Как есть светлореченский, такой только светловеры
ростят. Добрая полотнина. Грех такую под краску прятать.
- Надо. - только и буркнул Безрод. -Надо.
- Ну надо так надо. - мастер выволок из
чулана второй котел, залил водой.
- Ну чего встал? Хотел поживее, так
распали под котлом, да не шибко, краска как каша, подгореть не
должна. Так... Так. Темно червить иль светло?
Темно? Или светло? Молодой крови или
старой? Старая темнее, молодая - ярче, а потечет из ран какая?
- Темно. Черви темно. А то вон что? -
кивнул в сторону неглубокой ямки.
- Что? Да погребок наладился новый
ставить. Все никак руки не дойдут.
Безрод поднялся с поленницы, подошел к
ямке, сбросил вниз, лежавший на краю заступ, прыгнул сам и уже из
ямки буркнул:
- Денег не дам. Погребом отработаю. Пока
червишь, я рою.
Расписец только головой покачал.
Безрод не разгибал спины до полудня.
Расписец уже выварил единожды
рубаху в краске, сменил котел, варил
второй раз.
- ...хоть копытами топчи, хоть в соленой
воде полощи, ранее лен сопреет
а краска не отстанет. - гордо похвалялся
расписец. Безрод слушал молча, знай копал себе и копал. Та рубаха
дольше меня проживет, мастер, она и надобна мне только на день-два.
Дальше не загадываю.
- Эй, никак заснул в яме? Молчишь все,
молчишь
- Рою. - Безрод врылся в землю на свой
рост. -А сход где будешь делать? От сеней?
- Точно. Из сенцов юрк туда, и мороз за
зад не ухватит. А на что тебе червленая рубаха?
- Маме обещал.
- Маме?
- Говорит, что я диво как леп в рдяном.
- Леп? - расписцу стало жаль парня. Одной
рубахой тут дело не поправить. Верное, оженить сына хочет мать, вот и
справляет парню рдяную рубаху, а что есть рубаха, что нет - девкам
будет все едино. Не пойдут. Страшен больно. Потому, верное, и
засиделся в женихах.
- Вот просушу и носи на здоровье, старого
Ущекота добрым словом поминай.
- Попомню. - из ямы пообещал Безрод.
Ну вот! Растревожил, проснулась,
полезла, как медведь из берлоги. Хорошо не ревет сама, как тот
медведь, а только печет раны. И не унять, не остановить, не до того,
ведь чтобы кровь затворить покой надобен, а где его взять? Теки уж...
Ущекот подцепил рубаху гладко струганной
палкой, не отжимая, дал стечь краске, а когда иссяк поток, и с подола
и рукавов закапали одиночные капли, перебросил рубаху через веревку.
- Все! Мое дело сторона. Теперь ветрова
работа. Как подует, так и просушит. Хватит рыть-то, вылезай.
Отработал!
Безрод поднялся по пологому всходу, что
отрыл прямо к сенцам. Утер пот, прямо на проснувшиеся раны набросил
плащ, пропадай замша на волчьей поддевке, подхватил нехитрый свой
скарб и присел рядом с мастером.
- Знаю, что спросит хочешь. Почему один
все и красить и погреба рыть? Жизнь, она ведь бьет и не спрашивает
готов ли. Схоронил сынов, а девок отродясь не имел. Так-то!..
3
Так-то! Безрод шел к себе
уставший, пустой, хотелось лечь прямо посреди дороги и гори оно все
жарким огнем: кровь-дура, корабль, Великое Торжище, вещий сон...
Спать! Спать, и чтобы утки и свиньи сами обходили, мол, спит хороший
человек, а мы не гордые, обойдем. Хорошо разошелся народ, не устроили
вече на площади. Нет ни воинства, отсыпается поди в дружинных избах,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг