Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
     А он не старик. Уж как Иська ни стращал,
бодался едва не лоб в лоб, пугал, из глаз молнии пускал, криком
давил, словом бранил, худосочный да седой с места не отшагнул. И
морщины у него не морщины, четкие, ровно ножом резаные, от глаз к
вискам разбегаются гусиные лапки, по три с каждой стороны, хоть
морщится, хоть нет, от носа к губам - две, три на лбу. Кто ж сказал,
что только боги власть имеют над человеком? Старят, молодят, кого
годами к земле гнут, а кому и скинут лет десяток, да так, что спина
распрямится. Этого так ножичком состарили, что издалека - и вовсе
дряхлец, что уже на прямой дорожке да на дровяное ложе, и только
вблизи, вот так, нос к носу видать, что к чему, кто богам годами
обязан, а кто - людям.
     - Не блажи. - а голос седого не слабее
Комелева станет, да только не грохочет как гром, а свистящей змейкой
в ухо ползет. -Сдуйся.
     Иська еще мгновение колебался и отошел.
     - Ах ты рвань беспортошная, - под нос
пробухтел корчмарь, оглянулся да и рявкнул в голос. -Почестей княжьих
ждешь?
     Безрод двинулся следом. Иська провел
горе-постояльца на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы
и ночевали. Но тепло, сухо.
     - Вот и спи в тосках да на голых-то
досках. - Комель показал пальцем на свободный от утвари угол. -Стол
положу раненько утром, да поздно вечером, как корчму закрою. Отдыхай,
светлый княжь!
     Иська ушел, сотрясая корчму смехом.
Ничей положил на пустую бочку меч, плащ, калитку и веником прошелся
по своему углу. Плошку с жиром, что принес Иська, определил рядом с
калитой, бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой и лег.
     Вот и дом. Смех один. Безрод да бездом
всюду проездом. Все по чужим углам скитаюсь, то чащоба лесная, то
корчемные палаты, то избушка охотничья, то поле сырое. А ведь тоже
дом, уж сколько навалялся по полям бранным, уж и памятью не силен, а
живу все, живу. Хоронит меня поле-полюшко, помереть не дает. А для
чего?
     Скрипнула дверь в каморку, в кромешную
темноту кто-то, пыхтя и отдуваясь, принес свет лучины в одной руке и
блюдце с кашей в другой. Мужичонка - лопоток. Еда по договору да
Тычок без уговору.
     Справил дом и первый гость в нем. Безрод
отложил меч и встал.
     - Доброго здоровьичка хозяевам! -
любопытные Тычковы глазки обежали всю каморку.
     Ты гляди, не ушел! Прорва терпения с
козлиной бородой!
     - И тебе хлеба соли покушать, лебедя
порушать!
     Тычок проскользнул внутрь и положил на
бочку деревянное блюдце с кашей и остатними после целого дня
кусочками мяса.
     - Ты кто ж будешь, добрая душа?
     - Я-то? Да Тычок, неопределимых годов
мужичок. Вот, в гости припожаловал, незван, неждан, не стану ли гнан?
     - Оставайся.
     Любопытство так и перло из Тычка, он
ерзал, сглатывал, глазки блестели, ровно самоцветы, его распирало
изнутри, еще немного и прожжет на ведре дырку тощим задом. Поди сам
сюда нос сунул, сам у Комеля в столовые напросился. Любознайство и
под кандалы подведет. Безрод молчал. Ждал.
     - А я вот давеча слыхал, что разбита
чернолесская дружина.
     Издалека зашел. А если поближе, да
покороче - то, откуда, мол, ты человече, с чем пришел? Человек как
человек, вопрос как вопрос.
     - Побили.
     - А вот еще люди бают...
     Безрод ухмыльнулся, встал с ведра,
высыпал из калиты рублево на крышку, выбрал рубль поменьше,
повернулся к незамолкающему Тычку и сунул в ладошку.
     - Гулять так гулять. Прикупи-ка меду.
     Тычка будто ветром сдуло, только
глазками хлопнул и уж нет его, и лишь ведро на ушках качается.
     Возник лопоток так же резво, только
дверь хлопнула. Большая чара, да две поменее, ломоть хлеба, грибов
полплошки, соленья в тряпке, все в охапке, прижато к тощей,
воробьиной груди, сам едва не падает, дороги не видать.
     - Ну будь здоров Тычок...
     Разошлись за полночь.
Безрод самолично отвел Тычка домой. Пьяненький, он орал срывающимся
голоском похабные песни, два раза навлекал бессонную стражу, но те,
подойдя поближе, только плевались с досады. Тычок обижался, надувал
щеки, фыркал и отплевывался вслед. А у самого дома неопределимых
годов мужичок сник, стих, зашептал на ухо, что страшнее бабы де зверя
нет. Нет и все тут! Но что страшная баба супротив храброго сердца? В
самых дверях храброе сердце просило ну хоть до сенцов вместе, а уж
там он один на один, а? Безрод прислонил к перильцам нового своего
знакомца, стукнул в дверь, подождал. Дверь открылась, мощная бабья
рука ухватила храброе сердце за шиворот, втащила в дом и громко
хлопнула дверью.


     2


     Поднимался по лестнице,
стараясь не скрипеть, вроде бы и весу не много а и не обманешь
ступени. Поскрипывают, да так негромко, по-домашнему, будто мать
ворчит беззлобно, лишь для виду, для порядка. Вот и дверь в каморку.
Вроде никого не разбудил. Полуночничали тихо, едва Тычок расходился,
взял под руки, да и вывел на улицу. Славный старик, душа нараспашку,
как ни хорохорится, а все ж старик. Тяжко одному, а та Жичиха и не
жена и не дочь вовсе, а так, сбоку припеку, живет за ней как
приживалка, за скотиной ходит. Веселый старик, все года его не в
волосах, многим бы тот волос - в глазах, льет мед по чарам, а в
глазах такая горечь, хоть всю бочку меду в нутро влей, слаще не
станет. Такой вот Тычок, неопределимых годов мужичок.
     А я вот давеча слыхал, что разбита
чернолесская дружина. Разбита. Наголову. Не сегодня - завтра начнут
стекаться в город, побитые, злые, увидишь еще, Тычок, своими глазами
увидишь. Особо удачливые уже здесь, меды пьют, разносолом заедают. А
вот еще люди бают... Ох, Тычок, бают, и все правду, одно не бают, как
тяжко лежать на поле, под вороньем, и сочиться кровью, когда падает
солнце и приходят сумерки, как трясешься под ознобом всю ночь и лишь
малого не хватило - простонать, когда воеводы люди, кто уцелел, за
раненными приходили, как открыл глаза, а они уж уходят, и только
спины гнутся под тяжестью ран своих и чужих, тех, кого на плечах
тащили, и такое отчаяние не вдруг заглодало... И как порубили-таки
оставшихся, тем же утром, в лесочке. Такие же остатние, кривые,
косые, еле на ногах стоящие. Превозмогла сила силушку. И как полз
двое суток а на третьи встал и уже не соображал больно или нет,
только шум в голове и слышал.
     Через седмицу будут уже здесь, обложат
лодьями всю губу, ни выйти ни войти, такая вот, Тычок, урожайная
осень, кому хлебом уродилась, кому воинской удачей, а островные так и
просто полощутся в урожае побед, ниспосланных им с небес красным
Тниром, так уж встало, что именно нынче взошло сеянное весной. Еще
раненько весной, как стихли голодные зимние ветры, ладились оттниры
разбрестись неторенными пенными дорогами, но ино легли кости красного
Тнира, кого мор на лето в постель бросил, кого обманула ветреница
удача, водившая корабли все морскими глухоманями, кто наторговал с
воробьиный нос или был бит, а проев за лето весь запас, на его
излете, злые, отощавшие, числом несчетны как никогда, слетевшиеся в
стаю, ринулись оттниры сюда. Остановилось в груди сердце, когда
увидал черные точки на море, сперло дыхание. С северным ветром, что
волос взбил, пахнуло скорой собственной кончиной, и хочешь пышно
спровадься в небеса, обложив себя трупами, хочешь скромно живи на
этом свете, пройдя к жизни по телам безжалостных добытчиков -
уговаривайся в том со своими богами. Десять лодий припало тогда к
берегу, десять лодий, страшная сила! Но еще больше следом шло. И
хлынули рыбоеды на берег, несчетны, свирепы, голодны, злы, жадны,
сильны. Рюги, тьерты, гойги, эйяры...
     Безрод стащил с себя рубаху, развернул
плащ, достал из его недр рваное на тряпки исподнее, встал на колени
перед горящей лучиной, положил перед собой меч. 
     - Человек - скуден век, скрипуче да
живуче, жить мне вертко да помирать терпко, - обернул тряпьем рукоять
меча, напевая да потирая рукоять, раскачался из стороны в сторону. 
     - ...то же тело, да клубком свертело,
думка за горами, а смерть за плечами! - напевая, все потирал рукоять
и раскачивался. 
     - Да будьте времена переходчивы, хвори
отходчивы, кто помер - лежит, некому тужить, за сим усопшим - мир,
выжившим - пир. - отложил меч обернутый тряпьем, взялся за себя.
Размотал пущенное вкруг живота, через грудь на плечо, через другое -
обратно вкруг живота полотно, все в засохшей рже. Последние пяди
отнимал осторожно, прилипло, отдирал с мясом.
     - А на веку - что на долгом волоку, жить
дольше - зреть больше, - полилась кровь. Безрод осторожно размотал с
рукояти меча чистое еще от крови полотнище, протянул руки с
полотнищем к слабенькому огоньку плошки, закрыл глаза. Ох, не всяк
порван железом должен сам словом здравится, сведущих то мужей и жен
дело, видано ли, чтобы волхвованием простые вои занимались? Но нет
никого за спиной. Сам себе только и нужен, сам за себя в ответе,
самому грешить, самому и виниться. Только и осталось, что за лишь
себя глотки пришлым рвать. Больше не за кого. И к ворожцам княжовым
не подашься, кто таков, чей человек, вопросов не оберешься. И
поднимай Безрод бороду в темные небеса, проси присмотра за таинством,
творимым в темной ночке, пусть огонек плошки станет молодшеньким
дневному свету, через неровное пламечко пусть заглянет сюда ратный
бог и присмотрит, поправит. Не впервой здравиться самому, но впервой
ворожбой. Боязно. А времени мало. Через несколько дней запрут губу
полуночники и это конец. Но есть еще дело. Самое важное.
     - кто родится - кричит, умирает - молчит,
и лишь тот не кричит, у кого не болит... - бросил конец полотнища на
рану, повел вкруг живота к боку, закрыл и 
     там, повел через грудь на шею, запер
кровь на плече, обратно на тулово и несколько раз вокруг, прихватывая
колотую рану на спине. В мече душа живет, девица огневица, самого
солнца дочь, богу ратному сестрица, в малиновом пламени входит она в
клинок пока раскален, и кузнец, расторопен и сноровист, с богами
разговаривает, запирает ее в лезво да приговаривает: Житься тебе,
огневица, душа девица, лепо и благостно да никогда тягостно, в новом
доме светло, заботой да ласкою тепло, вражью попити кровушку, да
воздвигнуть заступу горюшку...
     Огневица войдет в новый дом через
огненные ворота, а останется ли, отец ее да брат лишь и ведают,
бывает сразу не имет руку хозяина, а бывает и остается. Будущий
хозяин меча льет кровь на раскаленный клинок, роднится с огневицей, а
вышло ли, пришелся ли - время покажет. Безрод залил кровью весь
клинок и ждал, будто муж, у кого жена на сносях - что да выйдет? А
как спела потом в новом доме душа, когда камнем легонько постучал в
лезво, будто в дверь, как разнесла вдвое три шлема вложенных друг в
друга - сам готов был петь! Воистину, где пусто, а где и густо, не
было родных ни единого, так дали боги друга поединного. Кому он
завидовал, кто - ему, а всяк несчастлив тем, чего нет. Душа, помогай,
хворь превозмогай, кроме тебя некому! И так запекло огнем раны, будто
и впрямь дохнула на раны девица огневица, так горячо стало, хоть
обратно тряпье рви.
     - Руда затворяйся, за дело принимайся, по
жилкам беги, меня береги... - заплясали перед глазами огненные
сполохи, зарябило, задвоилось.
     - ...гони далеко из ранена бока, из спины
сеченой, копеишком меченой, немочь бранную, будто кошку драную,
уходи, прощайся никогда не возвращайся! - затопило теплом всего,
сморило, привалился набок и уснул. Плошка сама погасла, будто задул
кто.
     Утром встал чуть свет. На
бочках, на стенах, на полу осел иней, а проворочался всю ночь, будто
спал на горячих углях, несколько раз просыпался, 
     обводил мутным глазом кромешную темень,
шептал: Пить... Пить, а подать-то и некому, да негде и взять! Дурной
сон! 
     Безрод спустился на кухню. Девки
стряпухи печь разводили, сами сонные, глаза еще трут, зевают, всего
проглотят - не заметят, а проскользнул тенью мимо - даже и не
обернулись. Вышел на улицу. Только-только отступила темень, еще не
светло кругом - просто серо, еще видно все как в тумане, серое море
слилось с таким же серым небом, и он долго искал глазами береговую
линию. 
     Корабельщики уже сновали туда-сюда, сна
ни в одном глазу, не зевают, не чешут затылки, будто и вовсе не
ложились. Пока шел к пристани, едва шеи не посворачивали, едва глаза
не проглядели, пальцем друг другу указуя: Глянь-ка ишь, чучело пошло!
Шут шутом, но меч-то пошто? Думали не слышно. Не надо орать на всю
пристань, вот и не будет слышно. А меч пошто, так вам-то на что? Про
то сам знаю, никому не мешаю, а возникни нужда, будешь последний к
кому обращусь. Безрод огляделся. Лодий - тьмы тьмущие, иные по
сходням облегчают чрева на берег, пришли значит только что, иные
грузятся, всходят по мосткам дюжинники с бочками на плечах,
неспешные, каждому шажку цену знают. Те уходят не сегодня - завтра.
     - Эй, парень, чего косишься? Сглазишь!
     Безрод обернулся на голос. Этот мог с
закрытыми глазами говорить парень любому. Не ошибется. Но крепок еще,
ох крепок!
     - Ты хозяин?
     - По делу иль язык почесать?
     - Дело.
     Старик, крепкий словно дуб, зычно
крикнул, приложив руки ко рту:
     - Ми-и-ил! Ми-и-ил!
     Над бортом одной из лодий выросла
соломенная голова.
     - Чего-о-о?
     Безрод огляделся. Все кричат, хозяева
одергивают кораблеводов, те -дюжинников, пристань, надрываясь,
гомонит, точно птичий двор.
     - Через плечо, сволота! Больно
медленно-о-о!
     - Управимся-я-я!
     Старик, ставший от крика малиновым,
спадал с лица.
     - Ну, сказывай дело.
     - Куда идешь и когда?
     - То моя печаль.
     - А возьми.

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг