Олег Котенко
ТЕРНИСТЫЕ ДОРОГИ ВРЕМЕНИ
Глава 1.
Грушницкий снял тяжелые очки, порядком натрудившие переносицу за целый
день. Неужели мало отчисляют на исследования, что многочисленные, тем
более в наше время, академики не могут изобрести чего-нибудь получше:
очки больше полугода не носятся, а надежные - дорогие. Грушницкому
рекомендовали контактные линзы, он даже купил их однажды после долгих
уговоров врача, но через полчаса побежал обратно в аптеку: линзы
нестерпимо резали глаза.
Скудный электрический свет от настольной лампы желтил листы бумаги
ненавистного формата А4. Почему-то Грушницкий терпеть не мог форму
обычного печатного листа, она раздражала его, доводя до бешенства. Но что
поделаешь, приходится покоряться распространенному и общепризнанному. Тихо
потрескивал волосок лампочки, вызывая содрогания зыбкого круга света на
столе.
А за окном стояла ночь, пронизанная светом редких фонарей. Какой
тоскливый пейзаж!.. Резко зазвонил телефон, но так же резко замолчал,
словно испугался собственного дребезжащего голоса в тихом кабинете,
уставленном хромированными приборами. Запоздалый автомобиль прожужжал на
дороге под окнами Института: вырвался из вязкой тьмы, на миг скользнул в
отбрасываемый фонарем свет и скрылся в тоскливой дали. Видимо, выехал на
трассу, ведущую из города. Грушницкий прислонился лбом к прохладному
оконному стеклу. Говорят, головная боль вызывается накопившимся в коже на
лбу статическим электричеством и от нее помогает такая вот процедура.
Якобы, оконное стекло заземляет это самое электричество, и головная боль
утихает.
Якобы. В который раз Грушницкий убедился в никчемности газет, где пишут
всякую белиберду, лишь бы выпустить очередной номер. А люди верят, верят
же!
- Владимир Васильевич!
- Что? - откликнулся Грушницкий, не отрываясь от стекла, на котором уже
всплыло мутное пятно от его дыхания.
- Там опять...
- Что опять?
- Ну, эти... Вихри.
Вихри. "Как много в этом слове..." Для профессора Грушницкого оно
означало лишь непредвиденные и очень досадные неприятности. Иногда он
думал, что это словно вполне могло войти в слэнг младших научных
сотрудников, которым от вихрей проблем было еще больше.
Длинный коридор закончился нескоро, и потому времени для раздумий
хватило с головой. Грушницкий уже жалел о своей затее, рожденной в пылу
творческого вдохновения. Странное сочетание: "ученый - творческое
вдохновение". По мнению Грушницкого, так могли рассуждать только
"штатские":
некогда прослужив в армии многим больше двух положенных лет срочной
службы и дойдя до гордого офицерского звания "капитан", Владимир
Васильевич стал употреблять это определение в адрес каждого, кто не
относился к его окружению. Хотя и не был уверен, что делает правильно. В
данном случае "штатские" - это все остальные, кто не работает в Институте.
Но вернемся к мыслям, проносящимся в голове усталого профессора.
Действительно, десять лет назал он был молод и горяч, силен духом и
крепок волей. Готов был горы свернуть, и не существовало неразрешимых
проблем. Так и возник бредовый, если судить на трезвую и, не в обиду будь
сказано, здоровую голову, но абсолютно "научновыглядящий", как любил
говорить сам Грушницкий в молодости, если судить умом ученого, опять же не
в обиду будь сказано, проект под таким же бредовым названием "Дорога
времени".
Сколько всего было сделано за десять лет... Перечислять бесполезно, да
и не припомнишь всего, что там было. Были ошибки, которые искуплялись
долгими бессонными ночами, а потом дигнозами меланхоличного доктора:
переутомление. "Отдыхать надо", - говорил он голосом сибирского
целителя, покато кивая головой. Грушницкий улыбнулся, вспомнив комичное
выражение лица Геннадия Андреевича Левина, почти всю жизнь проработавшего
в Институте врачом. Местным доктором, так сказать. Оно и понятно,
занимаются ведь в злосчастном заведении черт знает чем. Такую науку
выдумали, даже не выговоришь с первого раза: хрономониторология. А,
спрашивается, зачем?
Конечно, человек ведь царь природы, а под "природой" с недавнего
времени понимается не только обычная земная среда обитания, а вместе с ней
и космическое пространство, и... Ну, это еще ничего, цветочки, как
говорится.
Космос он и есть космос, а существует, по мнению уважаемого товарища
Ценценова, закадычного друга профессора Грушницкого, для того, чтобы его
исследовать. Так ведь дальше пошли, на время замахнулись. А кто замахнулся?
Грушницкий и замахнулся, чтоб ему жить сто лет. Построил кучу приборов,
агрегатов, установок и прочих непременных аттрибутов технического
прогресса.
И вот десять лет уж мучается, а только вихри и видели.
Наконец, коридор закончился и резко перешел в огромный зал с
белоснежными, как в кабинете стоматолога, стенами. Кроме того, зал был
заполнен ярким белым светом, который тысячекратно отражаясь от стен, до
боли резал глаза. Посреди зала надрывным ревом исходила та самая установка
"ДВ-ГВВ", сверкающая кучей никелированных трубочек и стеклянных экранов.
Спешно надет белый халат с крошечной подпалинкой на правом кармане -
горящая сигарета в карман завалилась, чисто профессорская растерянность...
пожалуй, только художники могут посоревноваться в этом деле с
профессорами.
Как водится в таких случаях, от халата тут же что-то оторвалось и
покатилось под стол у стены. Скорее всего, это была пуговица; на почти
остром накрахмаленном халате торчало уже несколько пучков белых ниток.
Там, где должны быть пуговицы. Все некогда.
Грушницкий подбежал к огромному экрану, сотворенному по специальному
заказу из толстенного пуленепробиваемого стекла. Он был прозрачным, только
слегка серебрилось защитное покрытие с той стороны: чтобы свет не слепил
глаза. Внутри творилось нечто невообразимое, опять же для глаз "штатского".
Стальная камера, размером с три "Волги", выстланная изнутри свинцом и
тонким слоем, сантиметра в три-четыре, вольфрама. Сама сталь также
располагалась в два слоя, а между ними - шуба из огнеупорной глины. Вот
так выглядит установка Грушницкого, если не учитывать паутины проводов,
труб и трубочек, оплетающих камеру со все сторон, и стройных рядов
индикаторов, расположенных чуть поодаль. Сейчас камера содрогалась от
мощных ударов изнутри. Через прозрачный экран был виден багрово-красный
жгут, скрученный из множества пылающих нитей. Жгут неистово бился в
камере, словно буйнопомешанный, запертый в палате не привязанным. Даже
толстый бетонный пол, уходящий фундаментными корнями глубоко в землю,
мелко дрожал под ударами вихря.
"Один, - Грушницкий в задумчивости потер подбородок, - не так уж и
опасно. Во всяком случае, могло быть и хуже". Щелкнув парой тумблеров -
электронике Грушницкий не доверял - он ухватился обеими руками за
массивный рубильник. "Младшие научные" тут же выстроились по закрепленным
за ними местам, ухватившись за разноцветные рукоятки.
- Готовы? - крикнул Грушницкий, оглядываясь по сторонам. Ответом было
дружное напряженное молчание. Укоряюще покачав головой, Грушницкий дернул
рубильник вниз, подержал так несколько секунд и вернул в прежнее положение.
В камере установки за эти секунды произошла целая вереница событий:
сперва стеклянные экраны заволокло синим туманом, потом клубящийся мрак
озарился несколькими вспышками. И только тогда утих рев, оставив в ушах
тихий давящий звон, и унялась дрожь в бетоне. В камере, как обычно, засиял
зеленоватый шар. Отмахнувшись от просьб и прочих возгласов, Грушницкий
ушел к себе в кабинет, оставив установку на попечение коллег,
неосторожность которых зачастую и становилась причиной появления вихрей.
На самом деле причины их возникновения не знал никто, но Грушницкий имел
обыкновение списывать это на безалаберность сотрудников. Он вообще обладал
скверным характером, который, к тому же, имел крайне неприятное свойство
десятекратно увеличивать свою "скверность" в экстремальных ситуациях.
Обычно после событий, похожих на сегодняшнее, Грушницкий часами сидел в
кабинете и осыпал любого, кто посмел нарушить его уединение, отборной
бранью.
* * *
Владимир Васильевич запер дверь на ключ, сел за стол и только сейчас
заметил, что забыл выключить лампу; желтый неестественный свет дрожал
чаще, а оранжевый волосок, исходящий острыми лучами, трещал громче и
обиженнее.
Грушницкий сидел, уперев сжатый кулак в щеку, а другая рука привычно
выводила до боли знакомые уравнения. Сто раз пересмотренные, тысячу раз
перерешенные и сто тысяч раз разочаровавшие. Сейчас Грушницкий не пытался
разбираться в хитросплетениях заумных математических формул, образованных
угловатыми знаками. Он просто смотрел на белый лист формата А4,
исчерченный кривыми рядами длинных цепочек действий. Вот и еще одна черта
характера Грушницкого открылась: он, когда на него находило "творческое
вдохновение немного чокнутого ученого", писал свои уравнения вкривь и
вкось, так что потом сам не мог разобрать наваянного и вымещал наполненное
сарказмом раздражение на невинной бумаге. Уборщицы потом собирались писать
на него жалобы за то, что им чуть ли не каждый день приходится выносить из
его кабинета груды скомканной бумаги. Жалобами грозили и поставщики:
Грушницкий в припадке своей злобной "сатиричности"
изничтожал месячные запасы бумаги. Уборщицы ворчали, подметая полы, но
тут же замолкали при виде круглых серых глаз ученого и вечно взъерошенных
волос, прореженных высокой лысиной. Они тихо отходили в сторону,
растерянно пробормотав: "Добрый вечер, Владимир Васильевич", а потом
подолгу смотрели вслед, наблюдая прыгающую походку Грушницкого.
В принципе, лицо у Владимира Васильевича было незлое и вполне могло
сойти за дружелюбное, если бы не нахмуренный лоб и свирепый взгляд.
А, впрочем, взгляд его становился по-настоящему свирепым только когда
взбалмошного ученого "доставали по-черному", как он сам любил говаривать в
моменты крайнего возбуждения: "Вы меня уже по-черному достали, у меня от
вас уже голова кругом".
Ручка противно скрипнула и оставила за собой бесцветный вдавленный
след; закончились чернила. Грушницкий открыл верхний ящик стола и среди
множественных обломков линеек и карандашей отыскал новый стержень.
Сквозь щель между неплотно закрытыми рамами ворвался порыв мокрого
ветра. Август - месяц, вроде бы, летний, а на самом деле именно в августе
зарождается осень: воздух наливается светлым золотом осеннего солнца, а
небо наполняется глубокой бирюзой. Листы белой бумаги шевельнулись на
столе, один взлетел с деревянной крышки, некогда покрытой лаком, а теперь
вытертая руками до такого же лакового блеска, взлетел и ввернулся в
воздух, остановившись под самым потолком. Отяжелевшие веки ученого сошлись
вместе, многодневная усталость надеждно склеила их, и взъерошенная голова
упала на сложенные на столе руки.
Глава 2.
- Владимир Васильевич!
В дверь постучали сильнее, с заметно намечающимся раздражением.
- Грушницкий, черт тебя побери! Ты чего там?..
Грушницкий с трудом разлепил резиновые веки, встал со стула, преодолев
минутное головокружение, и направился к сотрясающейся под излишне
настойчивыми ударами. Тихо щелкнул замок, дверь отворилась, и на пороге
появилась приземистая фигура физика Щеголева.
- Здравствуй, Андрей, - сонно пробормотал Грушницкий. - Заходи.
- Куда заходи? - Щеголев подпрыгнул на месте и смешно дернул
картофелеподобным носом. - Там установка накрылась!
- Чего? - взгляд Грушницкого моментально приобрел известную свирепость,
а лоб сошелся над переносицей крутыми склонами морщин.
- Да вот так, - рассказывал Щеголев, едва поспевая за Грушницким в
коридоре. - К тебе ночью два раза приходили, оба раза ты не открыл. Спал
что ли?
- Спал, - бросил Грушницкий через плечо. - А что мне отдыхать,
по-вашему, не надо? Скоро совсем сморите человека. Только и делай, что
работай день и ночь. И так забыл, когда последний раз дома ночевал.
Грушницкий резко остановился, так что Щеголев влетел в него всем своим
массивным корпусом.
- От меня, между прочим, - раздельно произнес Грушницкий, указывая
пальцем в лоб Щеголева, для чего ему пришлось немного наклониться, - из-за
этого жена ушла.
И рванул дальше, "с места в карьер".
- Ну, Володя, тебя же никто не заставлял, - оправдывающимся тоном
бубнил Щеголев.
- А я никого и не виню. Просто хочу, чтобы хоть немного сами
справлялись, а то как телята точно.
В воздухе запахло горелым металлом. Это, надо сказать, совершенно
уникальный запах, такого нигде больше не встретишь. Разве что на
металлургическом заводе, да и то... Не то это будет, не то. Там металл
горит в огненном море расплавленной массы, а здесь в необъяснимых
нормальным языком физико-химических реакциях. Зал был наполнен редким
дымком, кольцами собирающимся в воздухе. Посреди зала, где еще вчера
бушевал багровый вихрь, неуклюже громоздилась развалина из кусков
сплавленных металлических плит и трубок. Хваленые экраны были разбиты и
оплавлены. Несколько рабочих отковыривали расплавленное стекло от
бетонного пола.
Видно, что установку разворотило взрывом и довольно сильным взрывом:
на белоснежной стене темнело оплывшее пятно маслянистой жидкости,
которая уже успела затвердеть в сухом воздухе.
Грушницкий оглядел груду металлических обломков, покрученных в жесткие
спирали чудовищной мощью, скрывавшейся за толстыми стеклянными экранами.
Десятилетний труд пропал, даже не удосужившись сломаться по-человечески:
так, чтобы не отскребать его от пола. По крайней мере, чертежи остались и
формулы замысловатые, выведенные поздно ночью в желтом свете настольной
лампы.
Физик Щеголев сокрушенно покачал головой и отошел в сторону, отдавать
распоряжения невесть откуда взявшимся практикантам.
- Вы хоть выключили его? - спросил вслед ему Грушницкий.
- Мы?.. - растерянно переспросил Щеголев голосом первоклассника, у
которого на любую шалость одна отговорка: это так и было. - Не успели.
- И что теперь?
Физик неопределенно передернул плечами и повернулся к Грушницкому
широкой крахмальной спиной.
* * *
Грушницкий зябко поежился во сне, поудобнее укладываясь на жесткой
кушетке под стеной, которую сам принес из дому, дабы иметь возможность
лечь передохнуть после утомительного дня или ночи. Кушетка жалобно
скрипнула под немалым весом ученого, но покорно замолкла, с трудом
удерживая свои составные части. А был ли у нее выбор.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг