подробностях определились буквально в последний момент - времени на
подготовку почти не оставалось. Вот и пришлось материализовывать первую
попавшуюся типичную одежду двадцатого века...
Теперь я наконец понял, чем еще казался неестественным наряд гостя. На
нем не было ни одной поношенной вещи. Вся одежда выглядела так, словно
была только что куплена в ближайшем магазине.
- Но сейчас-то придется выйти на улицу в том, что на вас надето?
- Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность
предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня...
Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.
Древняя рукопись по-прежнему лежала передо мной. И я по-прежнему
скользил глазами по строчкам, но слова уже не доходили до сознания. Мысли
были заняты только странным незнакомцем, который говорил о таких
невероятных вещах, но которому так хотелось верить!
Кто же он, неизвестный земляк, подаривший миру главные слова эпохи? И
каким образом я смогу сделать их достоянием человечества? Наступил вечер,
но я все не мог успокоиться. И даже когда пошел спать, долго ворочался в
постели, вспоминая каждое сказанное гостем слово...
А утром меня разбудил телефонный звонок. Голос в трубке, показавшийся
страшно чужим, произнес только три слова:
- Ильи больше нет...
- Что вы сказали? - автоматически переспросил я с подсознательной
надеждой, что ошибся, чего-то недослышал, не так понял...
Впрочем, такие известия всегда обрушиваются неожиданно. Но Илья... Кто
угодно, только не он! Что случилось? Почему? Какая-то нелепая
катастрофа... Как он себе позволил? Все живы, а его уже нет... Мозг сразу
распух от множества подобных вопросов. В эти минуты они вовсе не кажутся
нелепыми, словно от кого-то зависит, устранив всеобщую несправедливость,
сделать все по-другому, словно на вопросы эти можно дождаться ответа...
Во мне будто оборвалась какая-то струна. А ведь я, пожалуй, даже не мог
бы назвать его своим другом.
Но мне всегда нравилось бывать у него. В его присутствии сразу
становилось как-то удивительно легко - еще ни о чем не спросив, даже не
сказав ни слова, он словно уже принимал на себя тот незримый, но подчас
такой тяжелый груз, который камнем лежал у вас на душе. С ним всегда было
интересно поговорить - он умел взглянуть на многие вещи с совершенно
неожиданных точек зрения. С ним хорошо было даже просто молчать: сидеть в
одной комнате, заниматься каждому своими делами и молчать - час, и два, и
три... Господи, да не о том я говорю - разве это главное?.. А еще ему
можно было выложить все, ничего не утаив - без опаски, что это будет
встречено ответным потоком притворно-показного сочувствия, демонстрацией
строго дозированной откровенности или пошловатой бодряческой улыбочкой -
мол, брось расстраиваться, другим бы твои заботы... Бывали случаи, когда,
повинуясь какому-то внезапному порыву, перед ним начинали исповедоваться
совершенно незнакомые люди. Не совета искали они - он редко давал
кому-нибудь советы - понимания.
Только такое случалось нечасто. Большинству он казался весьма недалеким
суховатым молчуном, равнодушным к радостям жизни. Основания для этого
имелись: он никогда не стремился быть модным - ни в одежде, ни в
интересах, ни в пристрастиях, избегал обычно шумных компаний. А если все
же оказывался в них, то предпочитал молчать сам и не разделял всеобщих
восторгов теми, кого обычно называют душой общества. Прочная репутация
неудачника сложилась у него и в личной жизни, и в служебных делах. Давно
обогнали его на должностной лестнице те, кто пришел работать значительно
позже. А он все сидел за тем же самым столом, куда его посадили в первый
день, и на той же самой ставке, которая значилась в приказе о его
зачислении на работу.
Мне и другим, кто был знаком с ним получше, все это казалось странным -
ведь мы-то знали, каким ярким и остроумным собеседником он может быть,
какая огромная эрудиция скрывается за его почти всегдашней отрешенностью и
молчанием. Но мало ли как может складываться у человека жизнь!
И вдруг такая развязка!
Я тут же отправился к нему. Весь день заняли обычные в этой ситуации
хлопоты - надо было помочь родственникам и тем немногим, кто пришел
разделить их горе, проделать все неизбежные в таких случаях процедуры. На
следующий день мы хоронили его. Моросил нудный дождь. Все прошло тихо и
незаметно, без громких речей и пышных венков.
Занятый этими печальными обязанностями, я совсем забыл о своем
таинственном госте. И лишь вечером, дома, когда я опять услышал негромкий
стук в дверь, вспомнил о нем и понял - он вернулся.
Честно говоря, сейчас у меня не было никакого желания его видеть. Не
зажигая света, сидел я в сгустившихся сумерках с фотографией Ильи в руках.
Не до гостей мне было в эту пору. И я подумал, что впущу его лишь на
несколько минут - только чтобы сказать, что у нас, в двадцатом веке,
случаются такие ситуации, когда простительны нарушения обещаний.
Но не сказал ни слова.
Потому что когда он вошел, включил свет и положил на стол принесенную
стопку папок - обычных картонных папок, которые всегда можно купить в
любом магазине канцтоваров, - все поплыло у меня перед глазами. На корешке
каждой из них я увидел надпись, сделанную характерным размашистым
почерком, не узнать который было невозможно. Точно такими же легкими
летящими буквами была надписана фотография в моих руках.
- У меня в запасе два часа. Я проведу их у вас, - безо всяких
предисловий спокойно сказал гость. - Просмотрите то, что я принес. Может
быть, вам потребуются от меня какие-нибудь пояснения...
- Это в самом деле главные слова эпохи?
- Да...
Дрожащими пальцами я развязал тесемки первой папки. Края папки были
слегка обгоревшими, словно кто-то бросил ее в огонь, но огонь этот вдруг
погас... Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.
Вот ведь как обернулись события...
- Это и есть то, что сильнее времени?
- Да...
Пальцы стали совсем непослушными - из рук выпали и веером рассыпались
по полу аккуратные машинописные листки. Я неловко собрал их и стал читать.
Впоследствии я очень внимательно перечитывал все, что было в папках. Но
ни в тот самый первый момент, когда потрясенный и ошеломленный открывшимся
мне, я торопливо пробегал глазами страницу за страницей, ни потом, когда
методично вчитывался в каждую строчку, я так и не смог раскрыть
заключенный в них секрет гениальности. Только много позже я понял:
никакого такого секрета здесь и не удастся обнаружить, потому что
гениальность - это вовсе не сумма неких приемов, которые всегда можно
повторить, а нечто совсем иное, постигать которое надо только самому и
каждый раз заново...
...Гость сидел в кресле, рассеянно глядя перед собой. Казалось, до меня
ему не было никакого дела. А я все перелистывал страницы, не в силах
оторваться от рукописей Ильи. Я читал о вещах, которые происходят каждый
день, и о том, чего не может быть никогда. Все это самым тесным образом
переплеталось, образуя удивительно ограниченный мир, все жило и светилось.
Многое здесь было непривычным, странно парадоксальным - чтобы постичь
внутреннюю логику написанного, требовалось сделать некоторое усилие,
отойти от устоявшихся представлений, быть готовым к тому, что нечто
великолепно знакомое вдруг предстанет перед тобой в небывалом ракурсе. Но
ведь гений - на то и гений, чтобы взламывать устоявшуюся привычность,
приносить в мир не только новые мысли, но и сам образ мышления, рожденный
необъяснимым взрывом внезапного озарения, взрывом, зачастую испепеляющим и
самого создателя шедевра.
Книга века... А ведь и написать-то успел всего ничего, подумалось мне
об Илье. И ни разу даже не заикнулся, что пишет... Какая же сила
заставляла его столько лет, забывая обо всем, изо дня в день корпеть,
склонившись над своими твореньями? Ведал ли он, что будет значить для
грядущих веков написанное им?
И вдруг в сознании молнией пронеслась страшная мысль.
- Преступник! - яростно закричал я, бросаясь на своего гостя. -
Преступник! Ты знал, что так случится, и ждал, даже не пытаясь помешать
этому!
Впоследствии мне всегда будет очень неприятно вспоминать о том, что
произошло в следующие секунды. Таким я себя никогда не помнил. Я был готов
вцепиться ему в глотку, душить его, раздирать на части. Только руки, уже
почти впившиеся в незнакомца, вдруг на толкнулись на какую-то незримую
преграду.
Гость сидел не шелохнувшись, все так же рассеянно глядя перед собой. И
от этого его невозмутимого спокойствия я распалялся еще больше. Ненависть
душила меня, я колотил кулаками по невидимой стене, разделившей нас, и
исступленно кричал:
- Ведь ты мог, ты все мог! Но тебе дела не было до живого человека!
Тебе были нужны только эти про клятые бумажки! Да гори они все синим
пламенем - только бы он сейчас был жив!
- Рукописи не горят! - жестко отчеканил посланец будущего.
То ли он использовал какой-то свой прием, то ли просто напряжение,
охватившее меня, уже получило необходимую разрядку, но ярость вдруг ушла
так же внезапно, как и появилась. В изнеможении я рухнул на пол. Бить и
крушить уже не хотелось. Хотелось только разрыдаться - стало так горько и
обидно, как бывает разве что в раннем детстве.
Неужели они там, в будущем, такие бездушные и черствые? Да и что для
них наша жизнь - если честно разобраться, лишь объект бесстрастного и
беспристрастного исследования, не больше. У них есть цель, которую они
осуществляют - добросовестно и педантично. Рукописям они сгореть не дадут
- и на том спасибо. Что же касается судьбы самих создателей шедевров -
какое им, бесконечно далеким от нас, дело до мук и радостей этих гениев?..
Нас ведь тоже не очень-то беспокоят перипетии личной жизни какого-нибудь
строителя египетских пирамид. Может быть, и в самом деле таково свойство
больших промежутков времени: возвышать творение над его создателем,
событие - над участником. И, как говорится, ничего тут не попишешь...
Но нам-то дано видеть прошлое только издали. А для них, странствующих
во времени, люди минувших веков - это же реальные, во плоти и крови,
личности!
Перед глазами стояло лицо Ильи - живое, улыбающееся... Какие еще
шедевры он мог бы создать, попытайся пришелец использовать хоть малую
толику своих возможностей! Да что там использовать - достаточно было в ту
первую встречу просто обо всем рассказать мне, даже не рассказать - единым
словечком намекнуть...
Не намекнул... Зато сейчас донельзя доволен и горд. Еще бы: куда как
эффектно - открыть вдруг взорам пораженных людей очередное сокровище,
которое было едва не затоптано ими, - главные слова двенадцатого,
двадцатого или какого еще там столетия... Кушайте, мол, на здоровье,
наслаждайтесь, современнички, приятного вам аппетита. И помните, как мы
вас осчастливили!
С ненавистью смотрел я на своего гостя.
- Немедленно убирайся отсюда! Слышишь! Я не желаю видеть тебя больше ни
секунды! Задачу свою ты выполнил: с рукописями будет сделано все, что
нужно, - можешь не беспокоиться...
- Спасибо. Только вам придется потерпеть мое общество еще некоторое
время. Двух часов не прошло, а в этом кресле так уютно... Да и некуда мне
убираться.
- То есть как это некуда? - опешил я.
- Может быть, вы хотите предложить мне обратный билет?
- Какой еще билет? - Я опять ничего не понимал.
- Мне не хотелось рассказывать вам об этом... Есть такие простые вещи,
говорить о которых очень трудно... Существует одно обстоятельство...
Словом, чтобы выполнить то, для чего я был послан в вашу эпоху, я должен
был пропустить временную точку, из которой еще возможна обратная
хронотранспортировка. Придя к вам, я сказал, что у меня в запасе два часа.
На два часа хватит энергии моего изолирующего поля - вот что это значило.
- И... что будет... потом?.. - Язык у меня вдруг стал деревянным.
- Ничего. Пустота.
- И... вы...
- Да. Я знал об этом. С самого начала... Ну что вы на меня так
смотрите?
Наверно, я и в самом деле смотрел на него в этот момент так, как
никогда ни на кого не смотрел. Мне вдруг явственно представился жаркий бой
- и он, в вылинявшей, потом просоленной гимнастерке, готовый, стиснув
зубы, броситься с последней гранатой под вражеский танк... Но ведь когда
под танки - это война, это решается судьба страны, а другое дело...
- Когда речь идет о судьбе гениальных творений, - властно раздался его
голос. - Это не другое дело, это тоже первое дело. Иной возможности здесь
не было - иди так, или вообще никак. Я сделал свой выбор. Рукописи не
горят! - еще раз твердо повторил он. - В ваше время эти слова, кажется,
уже были классикой...
"А ведь это и вправду бой! - вдруг подумалось мне. - Бой, где победить
необходимо любой ценой. И он сделал свой выбор - вступил в этот бой как
солдат, который поднимается в атаку, даже зная, что гибель неизбежна...
Потому что иначе нельзя, - внезапно осенило меня. - Иначе прошлое, в
котором о чем-то важном забыли, прошли мимо него, становится опасным - оно
нарушает нормальный ход времени, превращается в нечто вроде мины,
заложенной против будущего... Так вот почему не горят рукописи! И не о
себе ведь они, такие, как мой гость, думают - уж для них-то наверняка не
осталось в минувшем ничего забытого. Они хотят для каждого поколения
открыть сокровища, о которых человечество и не подозревает, они готовы
жизнь отдать за это - спасибо им великое! Только... Сберечь такой ценой
вещь, даже не попытавшись спасти ее создателя... Этого я не понимаю... И
разве в одном Илье дело?"
- Я знаю, о чем вы сейчас думаете, - прервал он меня. - Стоит нам
только захотеть - и не окрасится кровью снег в то январское утро у Черной
речки, не рухнет к подножию Машука простреленный поручик Тенгинского
пехотного, долгие годы еще будет греметь могучий бас командора вашей
поэтической революции... Так? А почему вы считаете, что этого хочется
только вам? Нам тоже этого хочется - не меньше вашего. Нам, может быть,
много чего хочется видеть в прошлом иным. Только история не делается
дважды - переписать ее заново невозможно... Это вы понимаете? В вашем веке
расстреляли Лорку и отрубили руки Харе, вашим веком пережита величайшая
трагедия истории, в вашем веке доведены до совершенства системы
уничтожения человечества - это вы понимаете? В вашем веке - не в моем! И
не говорите сейчас, что от вас все это никак не зависит - от каждого
как-то зависит. Не перебивайте, пожалуйста! Дайте закончить - мне осталось
немного... Вы в своем времени не гости: вам отвечать за него - и за беды
его, и за победы. И только вам, современникам, по силам определять его ход
- никто другой за вас этого не сделает, даже если захочет. Так
постарайтесь распоряжаться своей эпохой так, чтобы потомкам не захотелось
увидеть ее иной. Ни в чем не захотелось - даже в самой малой малости. И
чтобы не понадобились больше такие экспедиции, как моя... Постарайтесь...
Он внезапно умолк, откинулся на спинку кресла, посмотрел на часы.
- Ну а что касается рукописей, для вас ничего не осталось неясным?
Я отрицательно покачал головой.
- Ну вот и хорошо...
Может быть, он ждал, что я сейчас удалюсь, дам ему возможность провести
оставшиеся минуты наедине с собственными мыслями. Но я, словно ребенок,
которому никак не показывают обещанный фокус, поспешно, прежде чем успел
что-либо сообразить, выпалил:
- Пожалуйста, расскажите о будущем - хоть что-нибудь! Какое оно?
- Какое оно? - Гость мягко улыбнулся чему-то своему. - Хорошее... Хотя
во многом и не такое, каким его обычно изображали в ваше время. Молочные
реки в кисельных берегах у нас не текут. И рецепт всеобщего счастья тоже
пока что не открыт... Мы радуемся любимой работе - как и все, кто жил до
нас. Мы ценим дружбу и презираем подлость - в наше время она тоже иногда
встречается... Мы знаем, что не успеть нам Охватить все сущее, и завидуем
тем, кто придет в мир после нас, потому что они сумеют шагнуть дальше.
Разве вашим современникам эти чувства не знакомы?.. Ну что еще вам
сказать? Мы многое можем: у нас надежные помощники - умные и добрые
машины... Впрочем, вас, гуманитария, технические достижения ведь мало
волнуют. А человек - всегда человек, на все времена. И на все времена
ценность его не в том, в чем он повторяет других, а в том, чем он от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг