- Так и скажи мне прямо: есть ли у меня мои деньги, которые идут с
маренских поместий, и сколько их, этих самых денег.
Ган вздохнул. Беатрикс слишком умна и слишком богата. Ее трудно
заманить в западню. И еще труднее притерпеться, что она выступает его
покровительницей, а не должницей.
- Я получил извещение о сборе податей на ваших землях в Побережной
Унии и под Мареном. Сожалею, это все, на что мы можем рассчитывать. Ваши
родовые сокровищницы опустошены. Собранная сумма значительна, но при том,
как мы тратим деньги, их хватит не более чем на три месяца, то есть до
конца лета.
- Думаю, Ган, что дольше и не надо.
- А! - Ган понимающе поднял брови. - Значит, грядут великие дела?
- Нет! Я еще ничего пока толком не думала. И потом, полагаю, не
только я такая умная, что развела в домах у магнатов доносчиков. Думаю,
что и тут из каждого угла растет не по одному уху. Ты просто знай, что
беспокоиться о дополнительных поступлениях не надо. Я надеюсь, ты не
увеличил налоги там, на моих землях?
- Как вы могли помыслить такое, госпожа моя?
- Как будто я тебя не знаю. Да, кстати, отвыкни, пожалуйста, от этого
кагуля, ты похож в нем на ворону, а она не относится к числу моих любимых
птиц.
Усмешка растянула маленький пухлый рот финансиста.
- Моя госпожа, вы забыли, что по указу многомилостивого короля Йодля
все персоны ростовщического звания обязаны носить такой кагуль.
- Да ну его. Я хочу возвести тебя в дворянство, а ты тычешь мне в нос
дурацким трухлявым указом.
- Но ведь я еще и идолопоклонник.
- А я напишу указ о том, чтобы всякий верил, во что ему удобно. Хоть
в горшок дерьма. Представляешь, сколько сразу припрется сюда всякого
народу? И как они будут на меня горбатиться? Кстати, за эти три месяца
распиши, пожалуйста, по-новому все подати. Я намереваюсь ввести их сразу
после... великих событий. А то, знаешь, идя на охоту, собак не кормят. У
них чутье от этого портится. Так что все должно быть готово заранее. Понял?
- Вполне, моя госпожа.
- Хорошо, ты свободен. Только скажи там Хене, чтобы она позвала ко
мне Энвикко, Ниссагля и магната Эккегарда Варграна. Разумеется, не всех
сразу. - Королева улыбнулась и встала. Беседа завершилась.
И случилось так, что она признала свои ошибки и поторопилась сама их
поправить, чтобы жизни не пришлось делать это за нее. Видимо, как только
ворюга фактор намекнул ей, что денег больше нет, она предпочла смирение
перед магнатами грязной долговой кабале шарэлита. И она смирилась, потеряв
даже не так много, как, видимо, думала, - ее откупом стало торжественное
тайное обещание до конца лета обвенчаться с Эккегардом Варграном, сделав
его королем, - какова, собственно, и была тайная договоренность с теми
магнатами, что избрали ее королевой и понуждали подписать Хартию.
Хаар стал пестр и шумлив, как никогда раньше. Понаехало разного люда,
по большинству южан. Говорливые и верткие чернявые гости запрудили улицы,
продавая, покупая, меняя, суетясь по делу и без дела, скользя и мельтеша
перед мордами и чуть ли не под самыми копытами лошадей, будто салом
намазанные, так что двое всадников с трудом пробирались по улице к площади
Огайль. Они, впрочем, не спешили.
Их высокие темно-гнедые лошади казались одинаковыми. На обоих
верховых была добротная черно-белая шерстяная одежда, большие шляпы из
атласа и, по новой моде, полумаски, оставлявшие видимой только нижнюю
часть лица.
Один был явным недомерком, второй, стройный, для солидности носил под
шляпой длинноухий чиновничий чепец. По пути они тихо переговаривались,
глазели по сторонам, беззлобно чертыхались, когда слишком уж увлеченный
торгом маклер или разносчик приходил в себя только от толчка лошадиной
грудью и торопливо отпрыгивал.
Был теплый полдень, уличная грязь подсыхала серыми гребешками, ноздри
тревожил густеющий летом аромат города. Звуки, крики, бормотание, словно
стремнина большой реки, бурлили вдоль островерхих красных крыш улицы
Возмездия. Наконец с левой руки показались серые ступенчатые фронтоны
Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся
белый прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены, куда
неспешно направлялись всадники.
Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба,
прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две
мачты с "вороньими гнездами", увешанные флажками, высились с двух сторон.
Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих
лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя
яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо
удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака,
привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого
труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно
встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно
просматривались.
Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало
начало представлению - для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и
жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких
одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше
народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими
у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они
проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной
их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое
черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше
даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток
торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил
выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного.
Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа
уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних
зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно
попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув
с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной
украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь
напрягшейся толпе.
- Почтеннейшие и достойнейшие горожане! - Он склонил голову набок,
нарочито похлопал глазами и осклабился. - Исчерпав мелкий источник наших
скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску
лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней
есть любовь, разлука и колдовство - словом, все для того, чтобы дети не
спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале.
По-благородному ее надо бы назвать "Игрой о Канце и Руте", но, поскольку
мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется "Сказкой о
свинье", ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а,
напротив, с пылкой любви.
На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она
делала то, что и любая бродячая кривляка, - поджимала плечики,
пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он
пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался
здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым
лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели
из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц,
мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в
толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не
видел смысла в игре - проборматывал слова роли, возмещая их недостаток
руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо
перед зрителями взасос.
Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о
начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор,
сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
Тут действие сменилось - на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе
прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или
беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал.
На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными
звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в
точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его
было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными
чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув
голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно
произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских
слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов
легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины
и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все
ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте,
какую могло извлечь его горло, пропел: "Я хочу тебя поиметь, шлюха!",
педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже
не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы
легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили
кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как
можно громче:
- Плюнь ему в хайло!
- Откуси ему нос!
- Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!
- Выдери ему белые патлы!
- Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь,
этот чертов язык! - вовсю усердствовал какой-то толстый взопревший
лавочник, прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку с собой, заставив
публику захлебываться воем от негодования.
Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный персонаж,
а именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы в
надежде хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье
отвернулось от него, его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся
челядинцы не желали с ним разговаривать, и ему осталось тратить свой
любовный пыл на заботы о свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме
того, ученые, и по ходу "Игры" выделывали презабавные штуки, пытаясь
развлечь своего понурого пастыря. Через некоторое время в стадо привезли
новую свинку и дали Канцу наказ откормить ее для новогоднего ужина. Эта
свинья, пятнистая, словно корова, с надетой на шею оловянной цепочкой,
вытворяла настоящие чудеса. Она ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на
шею, вставая на задние ножки, пока он не догадался, что это и есть его
несчастная возлюбленная, только обращенная в свинью. Дальше последовал
хитро обставленный и непристойный фокус, когда свинья, после того как Канц
у всех на глазах среди бела дня провел с ней ночь любви, обратилась снова
в девчонку. Кончилось все тем, что влюбленные убежали от хозяина в город,
чтобы стать мастеровыми.
Под довольные выкрики и аплодисменты зрителей мальчик в зеленом
кафтанчике завершил "Игру" издевательским поучением, что, мол, правда и
честь господ Этарет непостижима для вилланов, так что держитесь-ка,
горожане, от них подалее.
Когда посмеивающиеся зрители стали расходиться, повторяя и перевирая
шутки из "Игры", зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал, сидя на
мешке с тряпьем, - лицедейство давалось ему трудно. В опущенной на колени
руке была зажата фляжка с "Омутом".
- Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят с
тобой переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.
- Я их приметил. Из-за пьески, должно быть, беспокоятся. Нажаловался,
наверное, кто... - Голос Канца резко прозвучал под пологом телеги и,
вероятно, достиг слуха чиновников.
- Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И
им, кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что
им от тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?
- Уже иду. - Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в
открытый кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки
на груди, поджидали его.
- День добрый тебе, Канц, - поздоровался один, очень низенький, - мы
хотим переговорить с тобой об одной работенке. Как насчет прогуляться до
кабачка? Насухо слова не идут.
- Бога ради. - Канц заложил руки за спину, тряхнул белесой гривой и
вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они
настояли на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену
суточного постоя. Канц заплатил за себя сам, отклонив их предложение.
Ведомые нескладным слугой, лицо которого обильно обсели бородавки, они
поднялись в дощатую комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы.
Здесь был топчан, четыре корявых стула с прорезными сердечками и шаткий
голый стол. Слуга поставил на него бутылки и тарелки со снедью, после чего
удалился.
- Ну, какая такая работенка?
Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади себя
на стулья. У одного были длинные, до плеч, волосы с медовой рыжиной, очень
красивые, холеные, а лицо - женское, хорошенькое, но какое-то недоброе.
Другой был чернявым недомерком с синеватыми пятнами от выбритой на лице
растительности. Они сели, и недомерок властно указал обалдевшему Канцу на
стул.
- Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии ее величества
Беатрикс, королевы Эмандской, - представился он, откидываясь на спинку.
- А я имею честь быть той самой королевой Эманда, - с еле заметной
улыбкой добавила переодетая женщина, - так что имя мое Беатрикс.
Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это уже было
не важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет
дальше.
- Ты неплохой лицедей, мастер Канц, - начала королева, слегка
растягивая слова и испытующе его рассматривая, - совсем не плохой. Ты
доставил нам много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве,
без утайки - не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо все
получалось в миракле.
- Один из них и взаправду увел у меня невесту, - угрюмо ответил Канц.
- И чем кончилось?
- Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его
первый сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.
- Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?
- Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так
зовут, а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.
- Ах вот как... А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь ли ты сыграть еще
одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет
собирать прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских мастерских
покраше, чем эти отрепья. И жить будешь при дворце.
Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения мысли
отразились на его лице.
- Что-то я в толк не возьму, - начал он с осторожностью, - что вам от
меня надобно... Королевским лицедеем, что ли, меня хотите сделать? Чтоб я
про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у меня природа, ваше
величество. От нужды кривляюсь.
Тут улыбнулся и Ниссагль.
- Должность хаарского палача - вот о чем мы ведем речь. Имея навык на
скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в Хааре и
казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут
равны и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы
сойдетесь с Аргаредом.
Над столом воцарилась тишина. Канц, насупясь, глядел в сторону.
Размышлял. Вспоминал...
***
Кожаная занавесь над лазом в хижину была откинута. Тоскливо пахло
землей, сыростью, хвоей. Холод полз по спине. Канц горбился над тощим
огоньком, мешал зелье, завязав рот мокрым куском холстины, чтобы не
надышаться. Надышишься - пропал. Посинеешь и сдохнешь. Зелье лениво
бурлило, вздувшиеся из розовой накипи пузыри со звоном лопались у чугунных
стенок казанка. Возле ног была охапка мокрых от дождя стеблей цикуты,
ядреных, хрустящих, с отвратительными кожистыми пазухами возле сморщенных
молодых листьев. Обернутыми в свиную кожу руками он неуклюже ломал их и
почерневшей разбухшей деревяшкой запихивал в казанок. Больше, больше
отравы, больше густой розовой накипи. Терпеливая ненависть правила его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг