Хорошо, сказал я, возьмем овчарку. Но собаки были в дефиците. В клубе
служебного собаководства очередь за щенками растянулась уже на год. Я
втихомолку радовался этому, потому что предполагал, что все заботы по
уходу за другом человека свалятся на меня. А за год многое еще могло
измениться. Но однажды жена принесла щенка, серого, толстого, симпатичного
и сказала: вот у нас и овчарка! Эту "овчарку" она купила у какой-то
старухи, которая продавала щенков возле магазина.
Никакая это была не овчарка, а обыкновенная дворняга, метис, помесь
овчарки с лайкой. Плебей, одним словом. Но он привел в такой восторг всю
нашу семью, так смешно переваливался с боку на бок на коротеньких лапках,
звонко лаял и уже чего-то требовал, что мне тут же стало ясно: у нас
появился новый член семьи. Да и потом, подумал я, какая разница: овчарка
это, дворняга или дог? Ведь люди, может, и выбирают себе собак по породе,
но уже любят-то их просто так. Смотришь, и спина прогнулась у иной собаки,
и лапы задние саблевидные, рахит, да и только, а хозяин взахлеб
рассказывает, какая она красавица да умница.
Плебею единодушно дали кличку "Маркиз". Он вырос сильным, своенравным,
себе на уме, иногда даже просто шкодливым. Но последнее с возрастом
прошло.
Утром и в обед я водил его на этот пустырь. А по вечерам мы часто
уходили в лес.
Никогда ранее я не предполагал, что на свете существует столько пород
собак. Овчарок и лаек на "ипподроме" было большинство. Но сюда водили и
сеттеров, английских, ирландских и шотландских, спаниелей и коккер-
спаниелей, догов и боксеров, пуделей и дратхаартов, эрдель- и
фокстерьеров, болонок и даже русскую псовую борзую. Владельцы собак да и
сами собаки обычно держались группами, благо места-то вначале было
предостаточно, большие собаки отдельно, средние и маленькие - тоже. Были у
необщительные, гулявшие где-нибудь в сторонке. И только молодняк держался
вместе, независимо от роста и породы. И смешно было смотреть на борзую,
игравшую со спаниелем, или на дога, пытавшегося догнать юркую болонку.
Маркиз относился к овчаркам, догам боксерам и доберман-пинчерам
настороженно, но с достоинством. Вздыбивал загривок, глухо ворчал,
движения его становились замедленными, напряженными, в любое мгновение он
мог взорваться. Драки между собаками все же происходили, хотя слава богу,
не так уж и часто.
Октябрь.
Самое слякотное время. Земле уже не нужна влага, а дождь все льет и
льет. Деревья голы, трава умерла. Но трижды в день в любую погоду мы ходим
с Маркизом на этот пустырь. Я-то уж мог бы и не ходить. Есть кому заменить
меня. Но я сам хочу _так_. Я беру в руки поводок с ошейником, говорю:
Маркиз, пошли гулять! Маркиз поднимает голову. Он спал. Он сейчас очень
много спит, вздрагивает во сне, рычит, повизгивает, дрыгает лапами.
Собачий сон. Маркиз поднимает голову и послушно сползает с дивана, покорно
стоит, пока я застегиваю ошейник. Маркиз, ведь мы же гулять идем! Гулять!
Он смотрит на меня своими странными собачьими глазами. Он все понимает. И
в этих глазах что-то есть. Что-то есть непонятное для меня, еще не
человечье, но уже и не звериное. Я все хочу разгадать тайну его взгляда.
Сейчас уже, конечно, по памяти, потому что я... Скажи, Маркиз, о чем ты
сейчас думаешь? Но Маркиз молчит. Он немного оживляется, когда я деланно
веселым тоном говорю: сейчас мы гулять пойдем! На ипподром! Он знает, что
такое ипподром. Он знает много слов. И понимает он не интонацию, а именно
смысл слов. Но сейчас он просто устал. А когда-то, лет пятнадцать назад...
Я еще очень хорошо помню, как в первый раз понес его на руках, как
опустил на траву, молодую, свежую, мокрую от недавнего дождя, как он
ошалел, испугался, потом взвизгнул от восторга, затрясся, приник к земле,
вскочил, неуклюже отпрыгнул, а потом побежал, смешно, потешно, нелепо. Это
и бегом-то нельзя было назвать. И тут же втянул в себя воздух, фыркнул,
потянулся носом к траве, что-то узнал и поковылял уже более
целеустремленно, что-то открыв для себя в этом новом для него мире. И с
тех пор не уставал открывать.
А сейчас он устал. Сейчас просто _нужно_ идти. Таков распорядок нашей
жизни. И он это знает. Я открываю дверь, пропускаю Маркиза вперед. Он уже
не рвет поводок, не напрягается, не спешит. Он стоит на площадке и ждет.
Покорно, послушно, конечно, ведь он понимает, что мне нужно трижды в день
выходить на улицу. Он знает, что если не выведет меня, то у хозяина начнет
болеть голова, и я буду долго наощупь копаться в аптечке и вздыхать. Он
все понимает, мой Маркиз, и начинает осторожно спускаться вниз по
ступеням. Осторожно - не то слово. Осторожно - это когда есть выбор, когда
можно и быстро. Но мы с ним теперь спускаемся только так. По одной
ступеньке, с отдыхом на каждой площадке. И так целых девять маршей, пять
этажей.
Ах, как он мчался тогда, вырывая поводок из моих рук, поскуливая от
нетерпения. Да и я отставал разве что чуть-чуть. Конечно, сравниться с ним
в резвости я никогда не мог. Воля, свобода опьяняли его. И познание мира.
Мы с ним жили в разных мирах. Кое-где, конечно, соприкасались. Но и там
он, наверное, воспринимал мир по-своему. В лесу меня, например, в основном
интересовал цвет, а его - запахи. Запахи, конечно, воспринимает и человек,
но разве можно сравнить их способности.
Наша обычная летняя прогулка раньше была до Басандайки. Это шесть
километров. От реки до шоссе километра два - три. Вот эти пятнадцать
квадратных километров он знал наизусть. Пройти здесь можно было различными
тропинками, они шли и вдоль, и поперек. Я как-то попытался сосчитать
количество возможных, разумных, конечно, маршрутов. И насчитал их больше
ста. Первый год Маркиз бегал, как ему хотелось. И мне приходилось искать
его, свистеть. Далеко, впрочем, он никогда не убегал. Позже он на каждом
пересечении тропинок останавливался и вопросительно смотрел на меня. Я
рукою указывал маршрут. Но иногда я просто говорил: "бегай!", и тогда он
волен был выбирать маршрут нашей прогулки сам. А однажды я составил
маршрут заранее и решил ничего не приказывать Маркизу. Я шел и мысленно
проигрывал в уме этот маршрут. Маркиз прошел его так, как я составил.
Я почувствовал, что между нами установилась какая-то странная связь. И
теперь маршрут часто выбирал он сам. И я всегда знал его еще до прихода в
лес. Я рассказывал об этом своим друзьям. Но они не верили. Самовнушение и
все. В лучшем случае пес узнает мои намерения по моим неосознаваемым
движениям. Пусть так. Я-то все равно думал по-другому.
Если дверь из подъезда на улицу бывала чуть приоткрытой, Маркиз
останавливался и ждал, когда я открою ее настежь. И это относилось только
к дверям в подъездах. В квартиру и в комнаты он открывал двери сам, с
силой тыкаясь в них носом.
На улице идет дождь, мелкий и нудный. На асфальте тонкая пленка
откуда-то всегда берущейся осенью грязи. А ведь в летние дожди мостовая
всегда чиста, хотя и мокра.
Маркиз идет тяжело. Ему трудно. Он почти слеп, плохо слышит, ходьба
причиняет ему боль, как и мне.
Но трижды в день мы должны выходить на прогулку. Ради меня.
С Маркизом мы раньше часто разговаривали. Разговариваем иногда и
сейчас. Говорил в основном я. А он сидел передо мной и старался понять,
что же я ему хочу сообщить. Много слов он понимал, я уже говорил об этом.
Но иногда мы разговаривали и на философские темы. О смысле жизни, о
погоде. Маркиз смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Он явно
старается что-то понять. Он даже понимает. Он все понимает. В глазах
внимание. Я говорю фразу, и голова его склоняется на другой бок. Иногда он
нетерпеливо перебирает лапами, приоткрывает рот и издает какие-то горловые
звуки, нечто среднее между ворчанием и мычанием. Он мучается от того, что
не может поддержать разговор.
И в глазах мука.
Скажи мне, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Ну что там, в твоей
собачьей башке? Хоть на минуту дай понять, как ты мыслишь, каким ты видишь
мир?
Так думал я когда-то, когда Маркиз был молод.
А потом я ослеп и увидел мир глазами Маркиза.
Вот ведь что интересно. Люди и собаки смотрят на одно и то же, а видят
совершенно разное. К примеру, Маркиз совершенно не воспринимал изображения
на экране телевизора. Ящик с ножками он видел, чтобы не натыкаться на
него, но и только. И дело тут вовсе не в том, что зрение у него было менее
инерционное, чем у меня. Кадры телевизионного изображения не мелькали для
него, не складывались в осмысленную картину. Нет, они просто для него не
существовали. Так же, как не существовали картинки и фотографии. А вот
своим отражением в зеркале он интересовался, подолгу смотря на него,
обнюхивая стекло, пытаясь заглянуть за него. И меня в зеркале видел,
понимал, что это именно я и в то же время не я, исподлобья поглядывал то
на меня живого, то на мое отражение в зеркале, вздыхал и о чем-то думал.
И вот мы с ним заворачиваем за угол дома. Я вижу его, этот угол,
размытый, колеблющийся, серый. И яркое пятно на нем, там, где какая-то
соседская собачонка оставила свою метку. Метки все разные. Цветные - не
цветные - не поймешь. Я различаю и фигуры случайных прохожих, если они
попадают в поле зрения полуослепшего Маркиза. И почему я не смотрел его
глазами, когда он был молод? Что за мир открылся бы мне? Я предполагаю,
что Маркиз хорошо видел то, что его интересовало. Знакомых моих, собак,
птиц и зверей в лесу, деревья, кусты, траву. То, что имело смысл в его
жизни. Лужи вот он сейчас не замечает, поэтому и я шлепаю по лужам. Но это
не страшно. Хуже, что он почти не видит (и не видел!) машин. Вообще-то он
их как-то чувствует, но относится к ним с пренебрежением, считая, что
всегда успеет проскочить перед носом каждой. Благополучно перейти улицу -
для "ас самое сложное. Дело в том, что через улицу я всегда водил его на
поводке, я руководил им, не оставляя ему самостоятельности. И он привык к
этому.
Холодно, сыро, неуютно. Я вслушиваюсь сквозь тоскливый шум дождя,
пытаюсь определить, далеко ли от нас троллейбус или автобус. Хорошо, что
слух у меня почему-то обострился. Хорошо...
Раньше, когда я еще мог читать книги, Маркиз иногда подходил ко мне и
обнюхивал книгу. Маркиз, говорил я ему, ты ничего в книжках не понимаешь.
Ни-че-го! Он старательно обнюхивал книгу и, по-видимому, все же извлекал
какую-то информацию, потому что иногда весело помахивал хвостом, иногда
чихал или недовольно пятился. Но ведь всего, что было в книге, он не мог
воспринять. В принципе! Маркиз, говорил я ему, вся жизнь мимо тебя
проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего. Что мешает тебе? Хотя... тут все
ясно. У тебя не развита вербальная половина мозга. Левое и правое
полушария твоего мозга одинаковые. Ты не можешь мыслить словами, как я.
Ты, наверное, мыслишь только образами, картинами. Да и я часто мыслю
образами, сознательно не стараясь переводить их в слова, потому что при
этом в них что-то теряется. А с другой стороны, ведь ты понимаешь много
слов. И пусть некоторые люди говорят, что ты воспринимаешь не их смысл, а
лишь эмоциональную окраску, что это, мол, рефлекс. Вы сто раз произносите
слово "гулять", подкрепляя его соответствующим действием, и Маркиз на сто
первый раз после произнесения этого слова начинает нетерпеливо
повизгивать. Я уверен, что на самом деле все гораздо сложнее. Маркиз
отлично понимает и смысл слов. Стоит только посмотреть на его, когда он
что-нибудь напроказничал, не съел вовремя свою кашу, например. В это время
с ним можно говорить суровым тоном о погоде. Эмоциональная окраска голоса
хозяина его не обманет. А можно ласково спросить, почему это он не съел
свою кашу, даже не употребляя это "знакомое" слово. Маркиз все поймет и
начнет скулить, ложиться на пол, повизгивать... Или слово "лыжи". Пока на
улице нет снега, это слово на него не действует. Он, Конечно,
встрепенется, поднимет голову, внимательно посмотрит на меня и тут же
свернется клубком, недовольно запыхтит. Он явно обижен, потому что знает,
что ни на каких лыжах я сейчас не могу пойти. Может быть, даже он считает
меня глупцом или обманщиком. Не знаю. Но он многое понимает в человеческой
речи, хотя у его не развита вербальная, словесная, половина мозга.
Несмотря ни на что мы каждый раз благополучно переходим улицу.
Пустырь, бывший ипподром, я помню еще хорошо. От афиши Дворца Зрелищ и
Спорта по диагонали его вела разбитая колесами грузовиков колея. Слева
было футбольное поле, справа - кусты и полоски берез и сирени. Маркиз
немного оживляется, видимо, он тоже помнит пустырь своего детства. Я
смутно различаю очертания кустов и пучков травы, полыни и репейника, но не
с высоты своего роста, а как бы лежа. Я словно иду чуть ли не по шею в
земле. Но такое собачье зрение мне уже привычно. Я знаю, что запах для
собак бывает различного цвета. Да, да, цвета... или чего-то похожего на
цвет. Может, резкости восприятия глубины... Словом, там, где есть запах,
изображение проявляется наиболее четко. Запахи квартиры Маркизу привычны,
если только не приходит какой-нибудь посторонний человек, поэтому там,
смотря глазами Маркиза, я различаю лишь очертания предметов, да и то не
всех. А здесь, на пустыре, ближайшие три-четыре метра я вижу более
отчетливо. Пахнет ли это промокшая земля, голые ветки кустов или пожухлая
трава, я не знаю. Не знаю...
Я отцепляю карабин с ошейника и отпускаю Маркиза побегать. "Побегать",
конечно, не то слово. Он уже не может бегать. Так, поковылять от одного
куста к другому, замирая иногда от какой-то внутренней боли. А я стою, и
мир потихонечку движется передо мной. Я могу повернуться к Маркизу спиной,
от этого какой-нибудь куст не окажется позади меня. Он все равно будет
впереди и лишь медленно приблизится, если Маркиз подойдет к нему. Но ведь
это все равно движение. Движение!
Наверное, Маркиз не воспринимал телевизионное изображение потому, что
оно не имело запаха. Я частенько говаривал ему, ну что ты, Маркиз, сел
спиной к этому ящику? Разве спиной смотрят телевизор? Я даже разворачивал
пса как следует. Но он ничего не видел. Тогда я говорил: Маркиз, вся жизнь
мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего-то ты не видишь. А ведь
вокруг столько информации! Смотри, Маркиз, только зря проживешь свою
собачью жизнь. Он виновато смотрел на меня, словно стыдился своей
непонятливости. А я все наговаривал ему и про человеческую цивилизацию, и
про звезды и Метагалактику, которая по какой-то причине расширяется, и про
хоккей или футбол, в зависимости от сезона, и про повадки собак, волков и
носорогов. Он слушал и пытался понять. И мука, собачья мука была в его
взгляде. Я гладил его по лохматой башке и прижимал к себе. Нет, такого
взгляда я вынести не мог. Да и ни кто не смог бы вынести. Он что-то
понимал. Что-то, чего не понимал я. И пусть я знал больше его, мое знание
не включало в себя полностью его знание. Наши знания лишь слегка
пересекались. А когда я однажды представил себе эти пересекающиеся круги,
то вдруг понял, что ведь чего-то не понимаю и я. И не просто не понимаю, а
вижу и не понимаю! Что-то вокруг есть такое, на что я смотрю, как Маркиз
на экран телевизора. Оно есть, но только не для меня и вообще не для
людей. Я уверен, что еще ни одна собака не сообщила другой, что по
телевидению передавали репортаж о каком-то событии. Так и люди. Никто из
нас не воспринимает _этого_. И мы не можем поделиться _этим_ с другим
человеком.
Так на что же я всю жизнь смотрел и не увидел? Что прошло мимо меня
незамеченным? Что это было? Ах, Маркиз, а я-то подшучивал над тобой, не
замечая, что посмеиваются и надо мной. А когда я почувствовал эту
насмешку, то, как и ты, Маркиз, только замычал. И, наверное, боль,
невыразимая боль сверкнула в моих глазах. Такая боль... что глаза не
выдержали. Еще чуть-чуть и я бы что-то понял. Почти понял. Но у меня нет
какой-то части мозга, как у Маркиза нет вербальной. А то бы я понял...
Маркиз с трудом перебирается от одного куста к другому. А может, ему
кажется, что он мчится?
И все же, что я тогда воспринял? Чего не могли вынести мои глаза? Это
был миг, в котором спрессована вечность? Громко и неточно. Да ведь я и не
могу выразить это словами и тем более образами. В памяти все осталось, но
нет способов извлечь _это_ из памяти.
А дождь все моросит. Промок плащ и берет, промокли туфли и брюки.
Где-то сзади с шумом разбрызгивают воду автомобили. Я все стою, не сразу
сообразив, что мир замер. Он не движется. Он не движется зрительно. Слух
мой воспринимает движение. А вот глаза Маркиза - нет. Маркиз, зову я.
Ничего не меняется. Маркиз! Он не мог меня услышать, ведь он ничего уже
почти не слышал.
Я пугаюсь. Я двигаюсь к Маркизу. Я вспомнив, вспомнил, почему я ослеп!
Это было Время, все Время, все Время сразу. А мое сознание как волна шло
по этому Времени. И это было Настоящее. Но было еще все Время сразу,
прошлое и будущее. И вот этого-то я и не смог вынести. Сейчас-то уже даже
в памяти все сгладилось, поэтому оно, наверное, и открыло мне тайну.
Теперь это вызвало лишь удивление. Удивление, хотя и страх тоже. Но все,
все уже было сглажено. Да я и помнил-то лишь то, что тогда увидел Все
Время Сразу, а что это было, уже не узнать. Лишь один кадр еще помнился.
Люди травят собак. Почему именно он? Какой в нем смысл? Люди травят
собак... Что же это? Нет, я не мог это увидеть _тогда_, ведь тогда было
Все Время Сразу. Стоп... Это же кадр из телевизионного кинофильма. Да
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг