славе, а меня снедала тоска. Я пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш,
коктейли, привык даже к проклятому африканскому зелью, забыв, что его
приготовляют беззубые старухи, сплевывая в кувшин пьянящую слюну. Бармен
снова и снова наливал мне двойные порции. А здоровенный черномазый
швейцар, милейший парень, эбеновый Геракл, осторожно втаскивал меня в
лифт, а из лифта в мою комнату, где включал все четыре вентилятора на
стенах и пропеллер под потолком, которые поднимали в моем номере жаркий
смерч.
Я умирал от жары, жажды и тоски. Я не хотел больше идти в джунгли, я
не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!..
Жаркий ветер, рожденный бессмысленно вращающимися лопастями, мутил
мне ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся в
отборных и бессмысленных ругательствах, удививших бы даже Эллен...
Явился мой черномазый приятель, доставлявший меня из бара, и сказал,
что меня требуют вниз к телефону.
О, милые нью-йоркские доктора! Вам бы следовало понять, что
протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!..
В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знакомый голос:
- Хэлло, Рой Бредли?
- Какого черта? - мрачно отозвался я.
- А вот такого черта! Вы ничего о н е й не знаете?
- Ничего.
- Угодно вам получить от н е е записку?
- Что?! - воскликнул я, мигом протрезвев. Я прижался щекой к
раскаленному от жары аппарату.
- Если можете взгромоздиться на джип, - продолжал он, - я буду ждать
вас в три часа ноль восемь минут пополудни. Национальный банк, напротив
парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю окна.
- О'кэй! - сказал я. - Я думал, что вы сволочь.
- Ну, а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь.
- О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки?
- У меня глаза разного цвета. И солнце здесь яркое. Постарайтесь не
напиться.
Боже! Какая сказочная страна! Все вспорхнуло вокруг, переливаясь
оперением райских птиц. Их щебетанье врывалось, как первозданная музыка
природы. Я уже понимал зовущие ритмы местных танцев, я готов был кружиться
в экстазе, исступленно прыгать под звуки барабана, самозабвенно вертеть
туловищем. Я уже понимал простодушно открытые сердца детей джунглей, с
которыми словно заключил освещенный любовью союз. Я налетел на своего
эбенового Геракла и расцеловал его. Он подумал, что теперь уж я
действительно пьян, и поволок меня в номер. Но я был трезв, как папа
римский, и счастлив, как нищий, нашедший бумажник. И я подарил негру свой
бумажник со всем содержимым. Но он, каналья, оказывается, засунул мне его
обратно в карман.
Я шел по вестибюлю и улыбался всем. Даже "коммунистические советники"
показались мне милыми...
Потом я мчался, сидя за рулем джипа с опознавательными знаками
нейтральной державы.
Дорога сверкала, она казалась расплавленной, в ней отражалось солнце,
протягивая по асфальту золотистую дорожку, как луна на воде. Такие
дорожки, по поверью, ведут к счастью. Я мчался за своим счастьем.
Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза.
Над ухом раздался свист. Это была стрела...
Пришлось остановиться. Спустили сразу обе шины. Я проехал ярдов
двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно "изжевал" резину.
Я посмотрел на часы. Время неумолимо!
Он сказал три ноль восемь, не три с четвертью, не три ноль ноль, а
именно ноль восемь. Этим подчеркивалась точность. А я сидел под жгучими
лучами африканского солнца и рассматривал разрезы, - да, да! не проколы, а
разрезы! - в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко
прилаженные ножи. Оказывается, я пролетел, не останавливаясь, через
контрольный пост.
Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, подошли ко мне и
выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я
американец.
Двое стали помогать мне. Резина была бескамерная, приходилось
ремонтировать покрышки на месте.
Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие
разбивалось о невежественную глухоту черных солдат.
Мы уже починили одну шину, другое колесо заменили на запасное. Можно
было ехать. Было три часа ноль семь минут.
Я живо представил себе детектива в темных очках, скрывавших разный
цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня.
Небо было эмалево-синим. Под таким небом все люди должны быть
счастливыми. Я слышал или читал где-то, что облака в небе - это упущенное
людьми счастье. Чем более затянуто небо, тем несчастливее люди под ним. А
когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое.
Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощущает то же самое,
есть же у него жена, мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя
человеком, позвонив мне. Он не мог уйти! Он дождется меня!.. Я буду читать
записку, написанную ее рукой, буду мысленно слышать сводящий меня с ума
е е голос!..
Небо было синим и чистым. В нем что-то блеснуло. На большой высоте
шел самолет.
На некотором расстоянии от него тянулись белые расплывающиеся хвосты
сразу нескольких "комет". Я понял. Это были "догоняющие ракеты". Они несли
смерть отважному пилоту, но казалось, что кто-то хочет украсить небо,
рисуя на его эмали эти белые следы, словно отделывая его под диковинный
синий мрамор.
Кажется, "догоняющие ракеты" сбили самолет... слишком поздно...
От самолета успела отделиться белая точка. Может быть, пилот успел
выпрыгнуть с самолета? Нет! Самолет пошел вниз, оставляя за собой черный
след, уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговременно...
Черные солдаты смотрели из-под ладоней на растущую белую точку,
вернее на пятнышко.
Все ниже, ниже, ниже...
Я поймал себя на том, что не дышу.
А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали.
Мне следовало вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал
потным. Я только успел надеть темные очки.
Вспышка была ослепительной. Я понимаю теперь рассказы о слепых от
рождения, которые на единый в жизни миг видели адский свет.
До этой секунды нестерпимо сверкавшее африканское солнце потускнело,
стало медным...
Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более
яркого, жгучего, бьющего испепеляющей жарой, пронизывающего живые клетки,
свертывающего листья деревьев, иссушающего травы...
Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли.
Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме на
расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные
черной краской... Черный цвет поглощает тепло лучей.
Меня спас белый цвет кожи, подобный бумаге афиш. А черные лица солдат
уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это
только предположение.
Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе, а я
вскочил в джип и понесся вперед.
Солдаты кричали, может быть, хотели остановить...
Я сам не понимал, что делал. Самым глупым будет признаться, что я
думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый
детектив.
Я видел, как вскипала ножка черного гриба.
Сначала она была белой, словно пар вырвался из-под земли. Потом она
стала темнеть, поднимаясь все выше, выше и выше... куда выше, чем летел
сбитый самолет.
Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка
черного гриба безобразной темной шляпой. Ножка была неровной и
извивалась...
И только теперь на меня обрушился звук.
Я нажал на тормоза. Скрип их не был слышен. Я откинулся на спинку
сиденья, голова разрывалась от обрушившегося на меня удара.
У меня не хватило ума бежать. Вероятно, я выполнял свой бизнес, чтобы
стать очевидцем и иметь возможность все описать для газет, но я, клянусь,
думал совсем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка...
У меня хватило ума достать из багажника защитный костюм.
Говорят, я был первым человеком, появившимся в пострадавшем городе в
противоядерном костюме.
Я походил на тех самых "марсиан", древние фрески которых обнаружил на
скалах в Сахаре французский искусствовед профессор Анри Лот.
Сначала я встретил толпы бегущих и казалось бы не пострадавших,
только панически напуганных людей.
Они бежали по шоссе, и мне пришлось почти затормозить машину, чтобы
не раздавить кого-нибудь.
Они бежали, вытаращив белки глаз, что-то крича. Они несли на руках
детей, тащили узлы, катили загруженные велосипеды и коляски. Некоторые из
них падали, другие ступали по упавшим.
Я отчаянно сигналил. Мой вид "марсианина" пугал их. Они шарахались в
сторону, и я мог ехать дальше.
А дальше... был ад.
Нужно быть помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанным. У
меня была маниакальная идея найти детектива с запиской. Только представив
это, можно понять, почему я так поступал.
Сначала мне встретились сметенные хижины.
Вернее, я видел пустыри, начисто выметенные от того хлама, который
стоял на них. Валялись лишь тазы, ведра, руки, ноги, головы, тела мужчин и
женщин, обломки кроватей и трупы детей...
У меня было ощущение, словно я впервые узнал о том, как
приготовляется зелье беззубых старух... Мне пришлось выйти из машины и
снять защитный шлем. Меня вырвало...
Наклоняясь к земле, я увидел на ней маленькую черную перчатку. Я
поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть... Я зарыл ее в пепел.
Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или
умирающие.
Я ехал дальше.
Дальше стало еще хуже, если это можно себе представить.
Я добрался до домов европейского типа, то есть я добрался до их
развалин. Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты,
из-под которых там и тут торчали черные руки или задранные, тоже черные,
ноги...
Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь.
Со мной рядом оказалось несколько солдат и один здоровенный
испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать
камни.
Мы откопали белую женщину, блондинку с наклеенными длинными
ресницами. Она смотрела на меня умоляюще. У нее была раздавлена грудь.
Я отвернулся.
Мы еще откапывали, переносили несчастных, складывали вдоль тротуара.
Какой-то европеец, которому неведомо как оторвало обе ноги, требовал,
чтобы я пристрелил его.
Я должен был это сделать, но не сделал...
Это был могучий, когда-то статный, наверное, человек, он смотрел на
меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы
они у него были... Он хотел только одного - смерти.
Я не дал ему ее. Смерть сама скоро возьмет его без меня. Это было
малодушие.
Да, я был малодушен.
Я двигался по ужасному, развороченному, уничтоженному за доли секунды
городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался
трубный глас Страшного Суда... и все могилы раскрылись, покойники
встали... и упали в позах кричащего страдания, задавленные,
обезглавленные, четвертованные, заживо зажаренные, изуродованные
изощренной сверхиспанской инквизицией... Но я знал, что и те, кто вместе
со мной вытаскивали из-под развалин еще дышащих людей, так же как и
"спасенные", все равно умрут в страшных мучениях, пораженные неизлечимым
лучевым недугом.
Спасет ли меня мой костюм?
Я ехал дальше.
Меня принимали за ядерного комиссара. От меня ждали указаний,
распоряжений.
И я давал эти указания, приказывал, действовал энергично, словно я
впрямь был командиром в лагере пострадавших. Я поступал непроизвольно,
может быть, уже не от ума, а просто от сердца...
Я достиг кварталов, где бушевали пожары. Нечего было и думать их
тушить. Нужно было лишь помочь чудом уцелевшим уйти от моря огня... Трудно
было понять, что горит. Горели руины, огонь вырывался из груд щебня, дым
шел из выбитых окон.
Какие-то безумцы вытащили из подземного гаража пожарную машину и
поливали бушующее пламя из беспомощной кишки. Я похвалил их.
Я все время ехал вперед по кругам дантова ада, сквозь дым, смрад и
огонь...
Эпицентр катастрофы казался мне самым страшным, я стремился к нему.
В центре города уцелели деревья, они лишь потеряли кору и сучья,
торча обожженными столбами. Многие дома стояли без крыш, с проломленными
межэтажными перекрытиями... Но дома стояли, смотря на творящийся вокруг
ужас пустыми глазницами окон, из которых там и тут вспышками гнева
вырывались клубы дыма.
Автомобили были вдавлены в мостовую в тех местах, где застал их
взрыв.
Трудно было узнать в железном ломе, загромождавшем асфальт, еще
минуты назад мчавшиеся машины. На них словно обрушился чудовищный молот,
расплющивший их на наковальне... Из-под них растекалось масло с радужными
разводами. А рядом высыхали мокрые пятна, оставшиеся, вероятно, от
проходивших по тротуару людей...
От людей!..
Никому никогда я не пожелаю увидеть что-либо подобное.
Проклятье всем! Проклятье богу в небесах! Проклятье человеку на
земле! Горе всевышнему, допустившему все это своей высшей властью! Горе
земным рабам его, в своей безысходной дерзости добившихся того, что
случилось!..
Я продолжал отдавать распоряжения. Откуда-то появившиеся люди,
уцелевшие или примчавшиеся выполнять долг, за который они расплатятся
жизнью, пытались что-то сделать.
Одну из улиц заливало водой. Прорвало водопровод.
Другая улица была полна зловонья, под гору стекала мутная река из
разбитой канализации.
Я ехал и ехал дальше. Иногда выходил из машины, чтобы сесть на щебень
и рыдать.
Зачем создан человек? Зачем развивается культура? Чтобы найти свой
конец? Эллен говорила, что всему есть начало и всему есть конец. Так
неужели же это конец мира и мне, простейшему из смертных, дано его видеть.
чтобы самому встать в процессию идущих за последним решением?
Меня спасла Эллен, спасла тем, что существует. Меня спасло
исступленное мое чувство, заслонившее от меня наступавший со всех сторон
ужас. Я сошел бы тогда с ума, ибо невозможно было не сойти с ума, не имея
света во тьме. У меня был этот свет. Знала ли Эллен, узнает ли она
когда-нибудь, чем она была для меня в эти минуты!
Страшные минуты, бесконечные минуты. Высохшая кровь, щебень и
пепел...
Я знаю, будет написано в газетах, что репортер агентства "Ньюс энд
ньюс" Рой Бредли проявил находчивость, энергию, самоотверженность...
Что все это значит по сравнению с тем, что я видел, проявляя все эти
бесполезные качества!..
К вечеру я добрался до набережной, на которой стоял когда-то
Национальный Банк.
Теперь там лежал огромный холм щебня, обрываясь с одной стороны
отвесной, чудом уцелевшей стеной без окон.
Я шел по мостовой, с трудом передвигаясь в своем громоздком
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг