любящие пары и так живут, пока жива любовь, без принуждения, без
выгоды, не за деньги, не за знатность! О каком же распутстве здесь
может идти речь?
- Но принужденье у тебя все-таки есть. В деторождении.
- Дети - долг каждой пары перед обществом и богом. Но дети,
составляя будущее народа, принадлежат государству и воспитываются им.
- Насильно отнятые у родителей?
- Зачем же это так видеть? В древней Спарте детей, больных и
слабых, не способных стать красивыми, сильными, мудрыми, сбрасывали со
скалы. В Городе Солнца об их здоровье станут заботиться до их
рождения, поощряя обещающие пары, как происходит то в природе, там
отцом становится всегда сильнейший. И вовсе здесь не будет служить
препятствием любовь, если она соединяет лиц, достойных иметь потомство
для народа Солнца. Только такие пары и должны дарить стране детей.
- Но не воспитывают их. Не так ли?
- Их воспитывает государство.
- Разве здесь нет насилия?
- Позвольте спросить вас, монсеньор. Допустим, герцог, граф или
любой крестьянин, горожанин узнает, что у его ребенка порча мозга,
возьмется ли он долотом пробить ребячий череп и срезать опухоль -
причину уродства?
- Конечно, нет! Здесь нужен лекарь с его искусством и уменьем.
- Вот видите! А мозг ребенка подвергать увечью неумелого
воспитания любой родитель сочтет себя способным? Вы думаете, что
сделать ребенка достойным человеком менее сложно и требует меньшего
уменья, чем продолбить ему череп, коснувшись ножом его мозга? Не
каждый, кто родить сумеет, способен воспитать. Вот почему воспитывать
детей должно лишь Государство, готовя для того столь же искусных
ваятелей ума, как и врачей, способных ножом и долотом спасти от порчи
мозга.
- Мир отнятых у матерей детей! Мир, где каждый мужчина вправе
пожелать любую женщину! Гарем всеобщий! Содом! Гоморра! Нет, сын мой,
не знаю, кто рассудит нас.
- Время, монсеньор, время! Чтобы узнать, нашли ли люди верный
путь, готов проспать хоть тысячу лет.
- Бедняга, ты в забытье здесь прозябаешь тридцать лет!
- Я не терял времени, монсеньор, иначе не состоялась бы наша
встреча! Наш разговор...
- Наш разговор? Он не коснулся еще твоей склонности к звездам.
- Вы хотите осудить меня за это?
- Нет. Ты сам писал, что влияние далеких звезд на нас неощутимо
мягко и наша воля может им противостоять. За это церковь тебе многое
прощает.
- И хочет знать, чему противопоставить волю?
- Ты почти угадал.
- Я понял вас, учитель. Как жаль, монсеньор, что вас привели ко
мне звезды, а не Солнце!
- Напрасно ты противопоставляешь звезды Солнцу. Они все едины -
небесные светила.
- Не рознь светил небесных я имел в виду, а лишь причину,
заставившую вас найти меня.
- Пусть моя просьба составить гороскоп не оскорбит тебя,
защищенного любовью к людям.
- Просьба - это просьба, не приказ. Она взывает к добру, от кого б
ни исходила. Ее исполнить - долг. Мне нужно лишь узнать год, месяц и
число рождения человека, судьбу которого должно угадать по звездам.
- Так запиши, сын мой.
И кардинал Спадавелли сообщил узнику все, что необходимо было
знать астрологу для составления гороскопа.
Кампанелла побледнел, но старался овладеть собой. Он понял, что
кардинал приехал, чтобы узнать, что уготовил Рок самому святейшему
папе Урбану VIII, хотя имени его не произнес никто из них.
Кампанелла проницательно взглянул на кардинала. Пусть он согнут
годами, но взгляд его горит. Неужели он пожелал узнать срок перемен на
святом престоле и не назовут ли его имени во время новых возможных
выборов, когда всех кардиналов запрут в отдельных комнатах Ватикана и
не выпустят до тех пор, пока не совпадет названное ими имя нового
папы?
Кардинал Антонио Спадавелли опустил свои жгучие глаза. Но думал он
о другом, о том страшном дне, когда ему, тогда еще епископу Антонио,
удалось предотвратить жестокую и позорную казнь мыслителя, чьи мысли
он опровергал, не отказывая им в светлом стремлении к благу людей.
Тогда несчастный, измученный Томмазо был почти без чувств и не узнал
его среди инквизиторов и палачей, вынужденных подчиниться
представителю папского престола, наложившего потом на них епитимью за
пользование нехристианскими способами дознания, отбивших за эту
провинность положенное число поклонов.
Но кардинал Антонио Спадавелли ничего не сказал об этом своему
бывшему ученику и ныне несгибаемому противнику в споре. Благословив
опального монаха, он оперся на посох, встал и отворил незапертую пока
тюремную дверь.
ЧЕСТЬ И КОВАРСТВО
Велика была власть главы католической церкви - папы. Государи
считались с ним, искали в нем опору и в интересах церкви вступали в
войны, кровь верующих лилась рекой, не столько за истинную веру,
сколько за влияние тех, кто ее представляет в одном или другом лагере.
И бились католики с последователями Лютера в германских
государствах, в Дании и в Швеции, с гугенотами во Франции, с
непокорными папской власти англичанами.
И когда во Франции вождь удачливых в ту пору гугенотов Генрих
Наваррский взошел на престол, ему все же пришлось принять католичество
и с благословения папы стать католическим королем Генрихом IV, правда
оговорившим некоторые привилегии своим былым соратникам-единоверцам.
Однако кинжал фанатика, к удовлетворению Ватикана, покончил с королем
Генрихом IV. А к слабому, потом оказавшемуся на его престоле Людовику
XIII заботой папы был приставлен возведенный им в кардиналы Ришелье. В
1624 году одновременно с назначением его первым министром Франции,
несмотря на его духовный сан, ему было присвоено высшее для всех стран
военное звание генералиссимуса.
И беспредельной стала власть истинного правителя Франции кардинала
Ришелье, умного, коварного и льстивого. Когда же после подавления
крестьянских бунтов и усмирения строптивых вассалов он достиг вершины
своего могущества, ему уже мало стало покорной Франции с ее послушным
королем, опутанным кардинальской лестью. Его высокопреосвященство не
столько в интересах папы, сколько ради европейской гегемонии втянул
Францию в Тридцатилетнюю войну с истощенными уже ею странами. Король
же, предоставив кардиналу все государственные и военные заботы,
предавался развлечениям, восторгаясь лихими проделками своих
мушкетеров, и смотрел сквозь пальцы на их дуэли с гвардейцами
кардинала, в особенности, если они были удачны для мушкетеров и
неприятны его высокопреосвященству.
Король считал, что путь в высшее общество прокладывается шпагой, и
прекрасно знал, что кардинал уважает тех, кого несет на своих крыльях
Удача. К тому же искусники фехтования, к которым без достаточных
оснований причислял себя и король, настоятельно требовались Франции,
поскольку скорого окончания войны не предвиделось.
Ришелье отлично понимал, что преданность - дитя личной выгоды,
потому был так же щедр к тем, кто верно служил ему, как беспощаден к
врагам, впрочем, всегда готовый привлечь их на свою сторону.
Кардинальский дворец на площади, куда вливалась улица Сен-Онорэ,
стала пристанищем тех, кто добивался милости всесильного кардинала,
карабкаясь по лестнице благополучия.
В богатых залах толпились и пропахшие потом суровые воины с
торчащими усами в пыльных камзолах и грязных ботфортах, и искушенные в
дворцовых интригах, надушенные аристократы в богатых одеждах с
кружевными панталонами.
Грубая сила сочеталась здесь с искусством лести, солдатские шутки
с кичливостью и изяществом манер вельмож.
Среди этой пестрой толпы бесшумными тенями сновали скромные монахи
с опущенными глазами, в сутанах, опоясанных вервием, при их
отрешенности от всего суетного, мирского излишне внимательные ко
всему, что говорилось вокруг.
По настоятельному совету своего неизменного помощника и земляка
итальянца Мазарини кардинал Ришелье решил пополнить своих сторонников
из числа самых отменных дуэлянтов. Ему надоели насмешки короля за
вечерней шахматной партией по поводу очередных побед мушкетеров над
гвардейцами в поединках, которые не наказывались королем. Потому и
потребовались теперь его высокопреосвященству сорвиголовы, не менее
отважные, чем те, которые служили в роте мушкетеров.
Мазарини всегда угадывал желания кардинала и позаботился
представить ему столь же бездумных, как и отчаянных, дворян, у которых
владение шпагой заменяло все остальные достоинства.
Немало бравых забияк, сознающих свои грешки, со страхом, какого не
испытывали при скрещивании шпаг, побывали в библиотеке среди книг и
рыцарских доспехов, "представ пред орлиные очи рыцаря креста и шпаги"
герцога Армана Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье, который предлагал
им выбор между безоглядным служением ему и Бастилией с маячившим за
нею эшафотом.
Надо ли говорить, что эти его посетители без колебаний
предпочитали шпагу в руках во славу кардинала и Франции петле на шее
за нарушение указа короля.
И вот одним из таких посетителей, которому предстояло сделать
подобный выбор, в кабинете Ришелье оказался однажды и самонадеянный
юноша, снискавший славу необыкновенного дуэлянта, Савиньон Сирано де
Бержерак, "бешеный гасконец", гордо прошедший сквозь толпу гвардейцев
в приемной кардинала, уже знавших, что прокатываться на счет носа
гасконца небезопасно, ибо он обладал не только этим "украшением" лица,
но ещё и ядовитым языком, так жалящим дворянское самолюбие, что вызов
"оскорбителя" на дуэль становился необходимостью, а результат поединка
при его неподражаемом владении шпагой предрешенным.
Мазарини считал, что приглашенный им на этот раз бретер может
оказаться весьма полезным, скажем, в роте гасконцев, могущей достойно
противостоять не столько враждебным Франции армиям испанцев или
англичан, сколько мушкетерам капитана де Тревиля. Знал это и кардинал
Ришелье.
Кардиналу Ришелье перевалило за пятьдесят, но он выглядел крепким,
бодрым, полным энергии и властолюбия.
Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая
убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем
государственному деятелю. Он явственно ощущал на себе испытующий
взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую мантию с
алой подкладкой. Лицо первого министра Франции было еще красиво с
подкрученными усами и острой бородкой воина. На груди его красовалась
золотая цепь с крестом.
- Сударь, - начал кардинал, опуская веки, - мне горестно
напоминать вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли,
уготовано место в Бастилии.
- Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов
отдать жизнь за Францию, священна.
- Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой?
Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?
- Сто, монсеньор, - вставил находившийся тут же незаметный в серой
сутане, но подражающий своей внешностью Ришелье Мазарини.
- Сто? - переспросил кардинал, сверкнул глазами.
- На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше
высокопреосвященство, - сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано
де Бержерак.
- Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы
утверждаете, что ни разу никого не вызывали на дуэль?
- Ни разу, ваша светлость!
- Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!
- Разве его величеству более угодны трусы, бегущие от противника и
пятнающие дворянскую честь? - вместо ответа с задором спросил Сирано.
- Не спорю, господин де Бержерак. Дворянская честь дорога королю,
как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении
защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том,
задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах
коллежа де Бове.
- Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы того
пожелаете, ваше высокопреосвященство.
- Кому, кому служить? - нахмурился кардинал.
Он привык слышать о готовности служить ему или хотя бы королю.
- Франции, ваше высокопреосвященство.
- Франции? Это похвально, - недовольно заметил кардинал. - Но
служить надобно и церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь
истинно верующих.
- Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.
- Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?
- Совершенно верно, ваше высокопреосвященство. Декарт считает, что
мир познается через наши чувства, и душа человека в соединении с его
телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и
существовать.
- Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит
нас иному?
- По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением
помогает людям прозреть.
- И вы придерживаетесь этого лжеучения?
- Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет
всего многообразия мира, но, тем не менее, я преисполнен уважения к
этому титану мысли.
- А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?
- Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше
высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.
- Считаете за честь?
- Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи
предан богу, учит людей жить справедливо и честно.
- Уж не "Город Солнца" ли ранил вашу буйную голову, которую вы
готовы сложить за Францию?
- За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.
- Не хотите ли вы так же сказать, что убеждены в своей готовности
защищать неугодного папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного
за ересь к пожизненному заключению?
- Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей
как свои собственные.
- Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы
святого папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти
сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных
католиков вблизи Нельской башни.
- Это недопустимо, ваша светлость!
- Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать
благому делу?
- Сочту своим святым долгом, ваше высокопреосвященство!
- Интересно, как вы это сделаете? - спросил кардинал с усмешкой,
откидываясь на спинку кресла. - Готов биться об заклад, что это вам не
удастся! Один против целой толпы?
- Вот видите, ваше высокопреосвященство, вы сами ставите меня в
такое положение, когда я не могу не принять ваш вызов, чтоб не слыть
трусом!
- Мой вызов? - сделал удивленный вид кардинал.
- Конечно, ваша светлость! Вы только что предложили мне побиться с
вами об заклад, что мне не защитить книг уважаемого мной мыслителя
Декарта от какой-то там толпы.
- И вооруженных стражников, - добавил кардинал.
- И вооруженных стражников, - согласился Сирано.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг