немаловажным обстоятельством, что монсеньор кардинал Антонио
Спадавелли, состоящий при папском дворе, имел обыкновение выбрасывать
в толпу из окошка кареты пригоршни звонких монет, которые
благоговейно, хотя и не без свалок, подбирались верующими.
Переехав мост, карета резко свернула в сторону, направляясь вдоль
берега Тибра. Горожан, приветствующих кардинала, здесь уже не
оказалось, но особо ретивые католики, быть может, рассчитывающие на
поживу, некоторое время бежали от моста вслед за каретой, крича хвалу
кардиналу, но, к их огорчению, кардинал больше не выбрасывал монет.
Карета минула развалины дворца Нерона, где тиран приказал своему
воспитателю философу-стоику Сенеке, презиравшему человеческие страсти
и даже смерть, в доказательство этого вскрыть себе вены.
Глядя на руины, кардинал вздохнул, подумав о мудреце, всю жизнь
боровшимся со страстями человеческими, а воспитавшим зверя в образе
человека, о котором люди спустя тысячелетия вспоминают с содроганием.
Что осталось от тех языческих времен, кроме руин, лишь "мертвый язык"
латынь, на котором говорят не народы, а ученые и священнослужители
другой, истинной религии.
Карета приблизилась к тюремным стенам.
Ворота тюрьмы были предусмотрительно открыты, а взмыленный конь
граубинденца стоял подле них.
Карета, гремя железными ободьями колес, въехала в тюремный двор,
слегка покачиваясь на рессорах.
Сам начальник тюрьмы подобострастно бросился открыть дверцу и
спустить подножку.
Придерживаемый юрким начальником тюрьмы и жирным тюремным
священником, кардинал с трудом сошел на землю.
Опираясь на посох, он направился к входу, согбенный годами, с
аскетическим лицом, на котором все же былым огнем горели черные глаза
старого доминиканца отца Антонио.
С огромным усилием, несколько раз останавливаясь, чтобы
отдышаться, поднялся кардинал Спадавелли по каменной лестнице.
Перед ним низкорослый начальник тюрьмы с остреньким лисьим лицом
суетился так угодливо, что, казалось, он сейчас бросит под ноги
кардиналу свой щегольской камзол, поскольку не успел постелить для
монсеньора ковер.
Около нужной камеры процессия остановилась. Монах-тюремщик, гремя
ключами, отпер замок.
Знаком руки кардинал отпустил всех.
Шум открываемой двери разбудил узника, прервав его сон, который на
этот раз не повторял былые мучения. Ему чудилось, что в призывном
грохоте открылись ворота "Города Солнца", его воплощенной Мечты.
В этом Городе не должно быть собственности, все в нем общее. Никто
не угнетает другого, не заставляет работать на себя. Каждый обязан
трудиться по четыре часа в день, отдавая остальное время отдыху и
самоусовершенствованию, наукам и искусствам. Все жители Города живут в
регулярно сменяемых ими помещениях, едят общую пищу в общих трапезных.
Они сами выбирают себе руководителей из числа ученых и
священнослужителей. В Городе устранены причины, вызывающие зло, там
нет денег, нет смысла иметь одежды больше, чем каждый может сносить,
роскошь презирается так же, как почитается мудрость. В Городе нет
прелюбодеяний и разврата потому, что люди там не связывают себя
семьями на вечные времена. Детей же воспитывает государство, в которое
входит не только Город Солнца, но и все города страны Солнца. Она
общается с другими странами, никому не навязывая своего устройства, но
и не допуская чужеземцев приносить с собой иные порядки, для соляриев
непригодные, а потому солярии овладели военным искусством настолько,
чтобы отразить любые набеги. У себя они допускают разные религии, не
подвергая никого гонениям за то, что кто-то молится по-другому, чем
его сосед. Солярии больше жизни любят свой Город Солнца и его порядки,
тех же, кто нарушает устои Города, они, не прибегая к казням, навечно
изгоняют из страны.
Во сне открылись ворота, и Томмазо Кампанелла вскочил, чтобы войти
в них. Но, открыв глаза, увидел перед собой кардинала в сутане с алой
подкладкой, а шум "ворот", разбудивший его, был звуком захлопнувшейся
двери в его камеру.
Что-то знакомое почудилось узнику в согбенной фигуре, опирающейся
на посох.
- Джованни, мальчик мой! - сквозь слезы произнес Антонио
Спадавелли.
Томмазо упал на колени, стараясь поцеловать иссохшую старческую
руку.
- Отец мой! Учитель! Монсеньор кардинал!
- Встань, сын мой. Годы почти сравняли нас с тобой, и каждый из
нас стал другому и сыном и отцом. Лишь одному богу известно, как
переживал я твои мученья, стараясь хоть молитвою помочь тебе.
Томмазо встал с колен.
- Быть может, потому я и могу говорить: "Мыслю, следовательно,
существую", - с горькою иронией произнес узник, потом пододвинул
кардиналу табурет и сам присел на край тюремной койки.
- Да, ты мыслишь и, к счастью, существуешь. Воздаю должное твоей
силе, в которую воплотилось желание господа спасти тебя. О мыслях же
твоих я и хотел поговорить с тобой.
- Боюсь быть плохим собеседником. Эти стены за десятилетия отучили
меня от общения с людьми.
- Но ты и мыслил и писал для них. Чего ж ты добивался, пытаясь
доказать, что не напрасно получил имя КОЛОКОЛ?
- Учитель, вы услышали его звон, мой голос? Но мне вспоминать ваш
голос - это воскрешать былое, переноситься в блаженные для меня дни
детства, любви и свободы, в тепло семьи!
- Семья! Твой отец жестоко обвинил меня, - печально произнес
кардинал. - Из-за твоего решения покинуть светский мир я, поверь мне,
безвозвратно потерял тогда семью, ставшую мне поистине родной. С тех
пор уже около полувека я одинок среди людей.
- Я тоже одинок, учитель, но только в каземате, - ответил узник. -
Семья! Как странно слышать! Хотя нет ничего для меня дороже образа
моей матери, отец мой!
- Не только для тебя, - многозначительно произнес Спадавелли.
Томмазо поднял настороженный взгляд, представив себе, каков был
его учитель-доминиканец пятьдесят лет назад.
Тот предостерегающе поднял руку.
- Да, да! Я относился к тебе как к сыну, боготворя твою мать,
воплощавшую на земле ангела небесного. Но не смей подумать греховного!
Память ее и для меня, и для тебя священна! И не нарушен мой обет
безбрачья, данный богу. Однако, угадав в тебе вулкан, готовый к
извержению, невольно сам же пробудив в тебе готовность встать на бой с
всеобщим злом, я, каюсь, испугался и хотел спасти тебя любой ценой, об
этом же молила меня и твоя мать.
- Спасти?
- В своей наивности неискушенного бенедиктинца я слишком полагался
на высоту монастырских стен, стремясь укрыть за ними твой мятущийся
неистовый дух, ибо любил тебя, быть может, даже больше, чем твой
собственный отец.
- Укрыть меня в монастыре? Но разве это получилось?
- Конечно, нет! Нельзя в темнице спрятать Солнце!
- Вы верите, учитель, в мой факел, зажженный светилом?
- В твой Город Солнца? Тогда скажи мне прежде, что ты хотел в нем
сказать?
- Учитель, позвольте мне прочесть сонет о сущности всех зол. Он
вам ответит лучше, чем я мог бы сам сейчас придумать.
- Твои стихи я ценил еще в твоем детстве. Я выслушаю их и сейчас
со вниманием.
Томмазо встал, оперся рукою о стол, глядя на пробившийся через
зарешеченное окно солнечный луч я прочел:
Я в мир пришел порок развеять в прах.
Яд себялюбья всех змеиных злее.
Я знаю край, где Зло ступать не смеет.
Где Мощь, Любовь и Разум сменят Страх.
Пусть зреют философы в умах.
Пусть Истина людьми так овладеет,
Чтоб не осталось на Земле злодеев
И ждал их полный неизбежный крах.
Мор, голод, войны, алчность, суеверье,
Блуд, роскошь, подлость, судей произвол -
Невежества отвратные то перья.
Пусть безоружен, слаб и даже гол,
Но против мрака восстаю теперь я.
Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел!
[Здесь и далее переводы А. Казанцева.]
Кардинал низко опустил голову, задумался, потом обратился к
узнику:
- Стихи твои, Томмазо, умом и сердцем раскалены. Но разве святая
католическая церковь не борется со злом?
- Бороться с ним, монсеньор, мало, замаливая и отпуская грехи.
Надобно устранять причины зла.
- Не те ли, что ты изложил в своем трактате "Город Солнца"?
- Я рад, учитель, что эти мои мысли знакомы вам.
- Тогда побеседуем о них. Начнем с мелочей.
- Истина не знает мелочей, учитель мой. Я с детства запомнил эти
ваши слова.
- Джованни, мой Джованни! Твои воспоминания волнуют меня. Но
"Город Солнца" написан уже не Джованни, а Томмазо.
- Томмазо Кампанеллой, помнящим заветы недавнего мученика Томаса
Мора, монсеньор.
- Причислен он к святым и почитаем церковью. Итак, начнем хотя бы
с места, где ты поместил свой Город Солнца. Оно ведь неудобно. У
экватора еще ни один народ не достигал расцвета.
- Я думал, учитель, что культура не расцветала там не от того, что
солнце в полдень жжет над головой, а потому, что неустраненные причины
зла позволяли множиться порокам.
- Все это так, но разве не лучше поставить твой Город у моря при
впадении рек, чтобы удобнее было сообщаться со всем миром? Купцы,
торговля издревле способствовали распространению знаний.
- Мой Город, учитель, строит свою жизнь, не отказываясь от общения
с другими народами, но не по их правилам. Выкорчевывая причины всех
зол, мои солярии заинтересованы не столько в мореплавании и
купле-продаже, не в обогащении при удачной торговле, сколько во
всеобщем счастье, когда продаются не чужеземные товары, а каждый
житель получает из городских богатств все потребное человеку,
презирающему всякое излишество.
- Но кто же им предложит столько товаров?
- Никто, учитель! Они сделают их сами. Ведь трудиться будут все
без исключения: ученый, жрец, ваятель, воин - все выйдут на поля или в
мастерские для ремесел. Ведь если посчитать у нас богатства, которые
создаются людьми низших сословий, но принадлежащие по праву
собственности сильным, знатным и богатым, что тратят их на роскошь,
пресыщение и войны, и если представить, что эти богатства распределены
между всеми, то окажется, что бедных-то и нет совсем! И не от
заморских купцов будет счастье у соляриев, а от их собственного труда.
- Труд труду рознь. Всегда найдется работа черная и неприятная для
всех.
- Ее будут выполнять те, кто преступил устав.
- Но как же ты хочешь создать Город с новым укладом, когда не было
в истории человечества таких примеров? Безгрешной общины быть не
может. Апостол Павел говорил: "Если мы думаем, что не имеем греха, то
обманываем самих себя".
- Пусть не было таких уставов в жизни, но это не значит, что их не
может быть! Люди не знали о существовании Америки, веря святому
Августину, считали, что нет ее за океаном. Мореход Колумб из Генуи
открыл и новые земли, и глаза людям. Точно так же нельзя отрицать
возможность создания Города Солнца, города без частной собственности.
- Томмазо, ты замахнулся на основу основ! Хочешь срубить сук, на
коем зиждется всемирный распорядок. В своем стремлении победить
бесправие ты готов лишить людей основных их прав.
- Каких прав, учитель? Права собственности? Но ведь она и есть
причина главных зол, порождение богатства одних и бедности других,
роскоши сильных и нищеты угнетенных, вынужденных трудиться не на себя!
- Не может существовать того, чего не было на свете!
- Почему же не было, учитель мой? Вернемся снова к первым
христианам, у которых в общинах все было общим. А апостолы хранили и
восхваляли эту общность имущества.
- Но общины исчезли.
- Однако устав их все же остался... в монастырях.
- Ты хочешь, чтобы весь мир стал одним монастырем?
- А почему бы и нет? Если устав хорош для братии, отчего же всем
людям не стать братьями?
- В монастыре обет безбрачья, а в Городе Солнца кощунственная
общность жен! Тому ли я учил тебя?
- Нет, нет, учитель! Мы привыкли во всем видеть собственность: на
землю, на корабли, на скот, на жен! Позорны гаремы, где женщина -
рабыня, средство наслаждения, жертва похоти, и даже в наш век женщина,
увы, становится рабой своего мужа-господина. А я хотел бы видеть
женщин во всем равноправными мужчинам, и "общими" они там будут лишь
для свободного выбора из их числа подруг. Такими же "общими" для них
станут и мужчины-мужья. Откинуть надо в слове "общее" всякое
представление о собственности на женщин и мужчин при вступлении их в
брак, когда он считается нерасторжимым до самой смерти, что
противоестественно, ибо подобный пагубный обычай и порождает такие
пороки, как измена, прелюбодеяние, ревность, ложь, коварство, блуд.
Виной тому становится угаснувшее чувство любви, заменяемое
принуждением, расчетом, выгодой или привычкой, когда жить вместе
приходится под одной кровлей уже чужим, а порой и враждебным людям.
Соединение пар должно быть свободным и ни в коем случае не быть
"продажей тела", как на невольничьем рынке.
Кардинал глубоко вздохнул.
- Какое заблуждение! Ты просто не знавал любви, несчастный! Не
ведал страстного, бушующего чувства, когда из всех живущих на Земле
тебе нужна всего одна, одна! Не знал щемящего томления, не вынужден
был подавлять зов сердца!
И снова Кампанелла с тревогой взглянул на Спадавелли, слова
которого звучали как стихи, и внезапно прервал его отчужденным
голосом:
- Прошу вас, монсеньор, не трогайте памяти моей матери.
Кардинал вздрогнул и поднял глаза к небу.
- Клянусь тебе именем Христовым, что, говоря это, я вспоминал лишь
горькие мученья, которые сам испытал, подавляя чувства и убивая плоть.
Ты сын мне названный, сын по привязанности моей к юноше, которого
учил. И все же мне жаль, что тебе не удалось испытать тех страданий,
которые возвышают душу.
- Страданий я познал, учитель, больше чем достаточно. Но я не знал
любви к одной, ее мне заменяла любовь ко всем, учитель! Любовь
прекрасна, я согласен, хоть ни в монастырских, ни в тюремных стенах
мне не привелось к ней прикоснуться.
- В своем стремлении к счастью всех людей ты готов лишить их той
вершины, которой ни тебе, ни мне не привелось достигнуть.
- Нет, почему же! Разве в Городе Солнца наложен на любовь запрет?
- Запрет? Скорее замена любви распутством, похотью, развратом!
- Ах нет, нет, мой учитель! Как не были распутными первые
христиане, чью святую стойкость мы с удивлением чтим, не будут
распутными и солярии. Пусть по взаимному влечению соединятся они в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг