Одна из стен Петиной комнаты выходила на лестницу. В то время как из
бабушкиной комнаты доносились пререкания, за стеной послышались тяжелые,
но не мужские шаги, потом звонок в дверь.
- Ты откроешь? - крикнула с кухни Лина.
На пороге стояла невысокого росточка коротко стриженная широкоплечая
девица в светло-сером клетчатом пиджаке и темно-коричневой вельветовой
юбке. Лицо у нее было бугристое, нос в красноватых точках выдавленных
угрей, щеки в рытвинах и свекольного цвета. Сквозь очки виднелись
подслеповатые глаза с редкими рыжими ресницами. Через плечо висел
фотоаппарат, а в правой руке деваха держала портативный магнитофон. Петя
понял, что это заждавшаяся сигнала Саласы корреспондентка, и отступил,
показывая рукой, куда пройти.
Поздоровавшись, журналистка заговорила доброжелательным и
заинтересованным тоном:
- Видите ли, Роза Моисеевна, мы при нашем Институте собираемся открыть
Музей ветеранов революции, ну, тех, кто участвовал, а при этом еще, чтоб
были нашими сотрудниками. Мне поручено составить их биографии, чтобы
студенческая молодежь знала, кто своей работой, своим героическим прошлым
подготавливал почву для будущего, для нашего светлого сегодняшнего. Нам бы
хотелось знать о вашей работе подпольщицы, об участии в революции пятого
года. Вы же член партии с одна тыща девятьсот пятого года, мне в кадрах
сказали, там еще ваше личное дело помнят. Ну и, конечно, прежде всего о
вашей роли в Октябрьской революции, а также о дальнейших вехах вашей
славной биографии, включая и работу в Институте.
Она остановилась, выжидая. Бабушка молчала, задумавшись и припоминая.
Но тут в разговор влез Саласа:
- В момент совершения Великой Октябрьской революции Роза Моисеевна, как
я слышал, находилась в эмиграции по партийному заданию. Правильно я
говорю, Роза Моисеевна?
- Да, в эмиграции мы тоже чувствовали себя работниками партии, - смутно
и неопределенно ответила бабушка. - Я там провела около двадцати лет, с
девятьсот шестого года.
Петя подумал, что неучастие бабушки в революции должно разочаровать
мужиковатую корреспондентку, но гостья не сдавалась, хотя тон ее и вправду
стал не такой приподнятый.
- А как вы попали в эмиграцию? Вы, наверное, были в Швейцарии, с
Лениным. Расскажите, как вы туда попали.
- Нет, я была в Аргентине. Но попала я туда не случайно. Мой отец
всегда был свободолюбивый! - начала бабушка совсем не то, что, по Петиным
понятиям, от нее ожидала корреспондентка, Петя даже поразился бабушкиной
простодушной искренности и одновременно политической нечуткости. - Когда
начались погромы, он сразу уехал в Аргентину. Я думаю, мое свободолюбие от
него. Да, когда начались погромы, он уехал. Он не хотел жить в стране, где
погромы. А в Аргентине был богатый меценат. Такой барон Гирш. Он там
основал земледельческую колонию. И всем евреям давал землю бесплатно и еще
деньги и оборудование. Но евреи ленились, потому что им все досталось
даром, получали у барона деньги и ничего не делали. Отвыкли трудиться. А
мой отец - о! - он был трудолюбив, он не брал денег у барона Гирша, все
сам засеял и выращивал как надо. Соседи ходили и удивлялись, какие у него
ухоженные поля и хороший урожай. Ведь, как и остальные евреи, он жил
раньше в черте оседлости и не имел права крестьянствовать. Но он был
трудолюбив, мой отец, и всему научился. А потом один гаучо убил ножом
папиного работника, который не пожелал ему отдать лошадь. И тогда мы
вернулись. Разве можно жить там, где тебя могут каждую минуту пырнуть
ножом! Но в эмиграцию я поехала снова в Аргентину. Там остались знакомые.
И потом я уже была старше и понимала, что гаучо - темные, обездоленные
люди, просто нужно их дикие инстинкты наполнить классовым смыслом и
направить их ненависть против эксплуататоров. А первый раз я в Аргентине
была в семь лет.
У бабушки была книжка "Аргентина в фотографиях", присланная теткой еще
лет десять назад. Петя любил ее рассматривать, пытаясь представить ту
страну, где родился его отец, - в каком-то смысле историческую прародину.
Он знал, что Аргентина - страна эмигрантов в не меньшей степени, чем США,
что там есть столица Буэнос-Айрес и река Ла Плата, что в устье этой реки
первые поселенцы нашли много серебра и потому назвали эту землю
"Аргентиной", то есть "серебряной". Argentum и по таблице Менделеева
значил "серебро".
Рассматривая фотографии пампы и "ее обитателей", Петя теперь вполне
знал, как выглядит настоящий гаучо: широкополая шляпа на ремешке, черные
густые усы, слегка вывернутые пухлые губы, шейный платок, завязанный как
галстук, широкий черный кожаный пояс на широких штанах, а в руках
непременно витая веревка - лассо.
- А сразу вернулись первый раз? - спрашивала корреспондентка, проявляя
журналистскую смышленость. - Ну, после убийства работника...
- Нет, отец некоторое время был представителем фирмы Дрейфуса в
Буэнос-Айресе, продававшей зерно. Он был способный, но ему надоело
подчиняться директору фирмы. Отец был независимый, к тому же и фирма
прогорела, вот мы и уехали.
Голос корреспондентки, записывавшей на магнитофон бабушкину историю,
поскучнел еще больше:
- Расскажите лучше, как вы попали в тюрьму.
- Я росла в Юзовке. Там и гимназию кончила. Там меня приняли в партию.
Когда наша организация провалилась, то почти всех арестовали, а меня нет,
и еще одна, Таня ее звали, дочь попа, тоже уцелела. Она сбежала из Юзовки
и поехала в Одессу, где были тогда мои родители, они снова собирались в
Аргентину. И рассказала все моей матери. Мать приехала и хотела меня
увезти с собой. Но мне было неловко. И я осталась. Пришли жандармы и очень
стеснялись, что им надо арестовывать барышню. А я была рада. Я даже была
счастлива, что меня арестовали, и нисколько не боялась. Тогда у всех было
такое настроение, что настоящий революционер должен пройти через тюрьму.
Это как бы своего рода революционный университет. А в тюрьме, ее еще
называли крепостью, тогда было довольно свободно. Мы ходили из камеры в
камеру. Проводили собрания, диспуты.
Пете казалось, что он просто чувствует отчаяние корреспондентки,
которая ни слова не слышит о жестокостях царизма, а слышит про тюрьму,
больше похожую на дом отдыха общего типа. Но вот бабушка перешла к своему
излюбленному рассказу о тринадцатидневной голодовке, и Петя почувствовал
даже облегчение, что сейчас наконец все станет правильно, и бабушка выдаст
хотя бы отчасти тот текст, какой от нее ждут.
- А потом мы устроили побег одному уголовнику. Мы его
распропагандировали, ведь мы боролись не с ветряными мельницами, а с
реальным злом царизма. И помогали людям найти себя в борьбе. После побега
начались строгости. Камеры заперли, и нас перестали пускать друг к другу.
Нас это возмутило, и мы устроили голодовку. Вот я голодала тринадцать
дней. И до сих пор жива. Пережила своих братьев и сестер. У меня была
необыкновенная жизнь. А потом меня выпустили на поруки. И мать сразу
увезла меня за границу. Там я и родила свою дочь. У нас тогда были так
называемые гражданские браки.
Бабушка все равно говорила не то. И Петя терзался, что эти люди
наверняка ее не поймут и втайне будут потешаться, если не хуже. Ведь их
совсем не интересует ее человеческая биография, даже реальная политическая
не интересует (как бабушку исключили из партии, как потом восстановили -
"с сохранением стажа"). То, что им надо, они знают заранее, а в ее
рассказе этого нужного нет. Еще потому его смущал ее рассказ, что уже
несколько лет, как евреям разрешили уезжать, и он слышал разговоры в
трамваях, что евреи заварили "всю эту кашу", устроили революцию, под шумок
накопили деньжат ("не успел их Сталин передавить всех!") и теперь бегут, а
надо бы их всех вместо Америки в Сибирь. Бабушка же словно поддерживала
эту точку зрения своим непродуманным рассказом, подчеркивая свое
еврейство, а не партийность.
- А Ленина вы не видели?
Петя даже привстал от неловкости долженствующего последовать
бабушкиного ответа. Но бабушка ответила довольно спокойно:
- Меня все спрашивают, видела ли я Ленина. Нет, не видела. Не
привелось. Не пересекались пути. Вот мой второй муж сидел в одной камере
со Свердловым. Но он тогда был анархистом и все носился с князем
Кропоткиным. Тот ведь тоже был естественник, геолог и географ, как мой
муж. Свердлов уговаривал Исаака читать Маркса, а он не хотел. И потом на
лодочке сбежал в Турцию со своей первой женой и старшим сыном. Уж потом в
Аргентину. А в марксисты его я распропагандировала там, в Буэнос-Айресе.
Это была великая любовь!.. Все удивлялись нашей любви!
Саласа закашлялся. А корреспондентка, щелкнув выключателем магнитофона,
принялась укладывать в футляр микрофон и свернутый шнур.
Гости уже собирались уходить. Прощаясь с бабушкой, Саласа углядел вдруг
фотографию деда, висевшую у нее в изголовье.
- Что-то знакомое лицо, - сказал он, кривя рот и глотая гласные. -
Похож на портрет зав. кафедрой геологии, который был у нас в Институте до
сорок девятого года. У нас, знаете, теперь портреты всех бывших заведующих
вывесили и ваш тоже. А кто же это?
- Это мой муж, - отвечала бабушка, не понимая происходящей накладки и
нелепицы. - Он работал зав. кафедрой геологии в нашем Институте до сорок
девятого года.
- Какое похожее лицо! - подтвердил Саласа.
- Мы познакомились в Аргентине, - объяснила снова бабушка.
- А что он там делал? Был в командировке?
- Нет, в эмиграции. Бежал из тюрьмы.
- А зачем?
От этих слов Петя аж подскочил со стула. Но Саласа, не дожидаясь
бабушкиного ответа, уже вышел из комнаты, волоча одну ногу и прихрамывая
на другую. Портфель со шляпой он по-прежнему нес перед собой, держа обеими
руками.
- Где у вас можно воды? - обратился он к Пете, вопрошающе улыбаясь
кривым ртом. - Мне надо рот прополоскать.
И тут в дверь опять позвонили. Поскольку в квартире толпились люди,
Петя открыл не спрашивая: спрашивать было неловко. А за дверью в темной
спортивной расстегнутой куртке, с синей сумкой через плечо стоял, слава
Богу, знакомый человек: борода, свалявшиеся, видно, давно немытые волосы,
лицо виноватое и напряженное, тоскливо улыбчивые глаза, - Илья Тимашев. От
него пахло водкой, но на ногах он держался вполне твердо.
4. СУЩЕСТВО С АЛЬДЕБАРАНА
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной?..
А.С.Пушкин, "Евгений Онегин"
В стеклянном кафе, расположенном напротив бассейна "Москва", за
квадратным столиком, на "современных", то есть пластмассовых, стульях с
уже расколотыми спинками и сиденьями сидела компания мужчин в возрасте от
тридцати до пятидесяти. Перед каждым, помимо стаканов, стояли широкие
блюдца с остатками капустного салата и недоеденными кусками хлеба, а в
середине стола - для всех - три порционных тарелки с репчатым луком и
селедкой. Двое, желавшие не только выпить, но и поесть, приканчивали
сомнительно пахнувшие котлеты с холодной гречневой кашей, уверяя
остальных, что водка - лучшее противоядие против любого отравления, что
она дезинфицирует.
Острили, злословили. Тимашев отмалчивался, он чувствовал себя
подавленным со вчерашнего вечера, а приятели приставали к нему, не сбреет
ли он бороду, чтоб не сердить начальство. Несмотря на сосущее чувство
пустоты, угнездившейся где-то в желудке, которую не заполнить было ни
питьем, ни едой, Илья, усмехаясь, все же сказал, что никогда не побреется,
поскольку сначала человек лишается бороды, потом лысеет - так происходит
эволюция головы в задницу.
- Однако твой любимец Чаадаев был не только безбород, но и лыс, -
сказал Саша Паладин, повернув к Илье свое безбородое, словно помятое, со
слегка приподнятыми вверх щеками лицо. Саша был наблюдателен, памятлив,
остер, ходок по бабам... А отец его - весьма крупный партийный чиновник
союзного масштаба, и это льстило вольнолюбцам из "стекляшки", что их
приятель - из Сыновей.
"Лучше бы ему помолчать", - думал Илья. Но привычка к ироничному, ни к
чему не обязывающему застольному трепу была сильнее его пасмурного
настроения.
- Чаадаев в другое время и в другом пространстве жил, - ответил он, не
глядя на Сашу.
- Уж больно ты серьезен, друг мой Илья. Это какое же у нас, по-твоему,
время и пространство? - не отставал тот.
- У нас, душа моя, хронотоп развитого социализма, - пьяно ухмыльнулся
через весь стол Боб Лундин.
Илья на минуту полуприкрыл глаза, отключившись от разговора:
алкогольная раскованность отчасти давала ему на это право.
Вчера жена не пришла ночевать, сын сказал, что она звонила от подруги и
останется там. Что ж, дело житейское. Перезванивать и проверять он не
стал. Не чувствовал себя вправе: слишком сам был грешен. Да и доверял ей
до последнего времени, а на этот раз даже твердо был уверен, что сегодня
ничего и не может быть. Потому что Паладин остался дома, с семьей.
Паладин, его почти лучший друг, знавший все его похождения и грехи... Вот
это и было вчерашним ударом, когда в гостях у Паладина, листая книги его
небольшой библиотеки, пока Саша ходил за вином, он внезапно обнаружил
Элкину записку со стихами, равнодушно положенную меж страниц. Саше даже в
голову не пришло, что ее могут обнаружить. Илья сунул записку в карман. В
автобусе по дороге домой перечитал. Стихи показались ему любовными. Ноги
отнимались, еле до квартиры добрался. Только там взял себя в руки, твердя
сквозь зубы: "Сам виноват". И тут случился жуткий скандал с сыном, который
выскочил за дверь и явился только к часу ночи, а до часу, психуя, как бы с
парнем чего не случилось, Илья курил сигарету за сигаретой и, проклиная
себя, несколько раз брался за телефонную трубку, набирая известные ему
номера друзей Антона.
Он болезненно представлял себе, как Элка со свойственным ей говорливым
темпераментом уже в который раз обсуждает с подругой Танькой свою
ситуацию. Эту Таньку он знал, однажды даже переспал с ней и понимал, что
верность этой подруги весьма сомнительна. Но понимал также, что существует
на свете и женская солидарность и что-нибудь Танька ей присоветует, и
прежде всего молчать и терпеть. А что ему делать?
Между тем за столом шло обсуждение фундаментальных вопросов советского
быта. Говорили о перебоях с продуктами, которые начались уже давно, и
ситуация все ухудшалась, и всем это было ясно, но также было ясно, что
ничего поделать нельзя. В магазинах стояли бесконечные очереди, в которых
практически жили терпеливые жители столицы; толпы людей на электричках и
экскурсионных автобусах приезжали в Москву из среднерусских городов,
наполняя мешки, рюкзаки и огромные сетки-авоськи колбасой, консервами,
апельсинами. Сидевшие за столом обо всем этом говорили, видя в своих речах
доказательство собственной независимости и напряженной духовной жизни.
Уговаривали друг друга, что на Западе изобилие, передавали слух, что Сашка
Зиновьев, очутившись в ФРГ и увидев тамошние витрины магазинов,
воскликнул: "Бедный мой народ! Если б он только знал, что такое возможно!"
Даже простодушный Вася Скоков выкрикнул:
- У них борьба за жизнь, а у нас за существование!
- Вот именно. Я хочу... - поднялся местный Сократ и доктор философских
наук Ведрин, но его прервали.
- Пусть Скоков обождет со своим существованием, а ты обожди со своим
хотением, - встал навстречу ему Боб Лундин, сотрудник и приятель Ильи по
журналу. Тощий, с худым, вытянутым лицом, огромным горбатым носом и
голубыми глазами, он улыбался и тянулся стаканом к доктору наук,
перегибаясь через стол своим длинным телом.
- Ты скажи, откуда деньги на водку, если ни у кого денег нет?
Социологическая загадка.
- Постой, Боб, не галди, - протянул руку над столом Мишка Ведрин в
сбившейся под пиджаком серой водолазке с искрой, обнажившей круглое,
толстое брюхо. - Я тебе отвечу. Понимаешь, ну, все вы, наверное, помните
Гешку, Левки Помадова приятеля... Да. Так вот, он переплетчик, в
переплетной мастерской работает, в музее, и они там решили провести
эксперимент, так сказать, эксплицировать наружу внутреннее состояние
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг