терпеть ее недовольство, повелительные окрики и указания. Петя, однако, не
мог предположить, как Лина отнесется к его вечернему походу в театр. Все
зависело от того, как прошли первые полдня и в каком Лина настроении.
Выйдя из дверей школы, Петя прошел асфальтовой дорожкой мимо
физкультурного зала - краснокирпичного здания, построенного недавно и
соединенного со школой внутренним переходом. Затем свернул на дорожку из
гравия, чтобы через две калитки и задний дворик выйти к трамваю, так
получалось скорее. В этот дворик выходили окна и крыльцо коммунальной
квартиры для живших при школе учителей. В одной комнате уже много лет жила
математичка, в другой - два года назад перебравшийся в Москву из Черновиц
Григорий Александрович Когрин, то есть Герц. Петя заходил к нему с Лизой
несколько раз и потому считал себя вправе, когда спешил, пройти через этот
дворик. Герц приехал с женой по имени Наташа, и год назад у них родился
ребенок. У крыльца стояла синяя коляска, подрагивало, а временами
вздувалось на ветру детское белье, висевшее на веревках, протянутых меж
столбов. Столбы огораживали маленькую детскую площадку: песочница доверху
насыпана свежим песком, но в ней пока никто не играл. К ручке коляски
привязана веревка, проведенная в открытую форточку (чтобы качать коляску,
не выходя на улицу). Герц был рукодел и выдумщик.
- Что плетешься? - Кто-то крепкой ладонью хлопнул Петю по плечу. - Я в
физзал заходил, спортивный костюм там оставил, а у меня сегодня
тренировка.
От неожиданности вздрогнув, Петя обернулся и увидел волчье лицо
Желватова.
- Ишь обставился и устроился! - Сплюнув, Юрка кивнул на окна Герца. -
Смышленый народец. День живет, два живет, а на третий - будто век здесь
жил... Это мы по простоте все в дерьме да в помойке варазгаемся.
- Какой народец? - с неприятным чувством беззащитности и ущербности,
что выдает этим вопросом свою сопричастность вышеупомянутому "народцу",
еле решился спросить Петя.
- Будто не знаешь? - снова сплюнув в сторону коляски, ответил Желватов,
при этом тоном отъединяя Петю от Когрина и присоединяя к себе, к своим. -
Чего он тебя все время прикладывает? А?.. Ты же литературу секешь не хуже
его.
Но Петя такого разговора о Герце не поддержал, ничего не ответил,
только плечами пожал, что, мол, поделаешь. И все равно, похоже было, что
Юрка принял его молчание как знак солидарности с его словами, но
солидарности трусоватой, "из кустов".
- А ты чо, Петрилло, здесь всегда ходишь? - И только сейчас его
гнусноватая ухмылка вдруг сказала Пете, что в этом извращении имени есть
что-то непристойное, унизительное. К счастью, подумал он, в школе этого
никто не заметил, иначе житья бы не было. Петю звали просто Петей. Он
снова подумал, что от Желватова, несмотря на дружеское похлопывание по
спине и дружелюбные слова, в любой момент можно ожидать любой подлянки, и
не зря он его остерегается, не доверяет ему.
На крыльцо вышел невысокий старик в нижней голубой бумазейной рубашке и
залатанных брюках, причем из помочей была застегнута только одна, вторая
болталась, и поэтому с одного бока брюки немного съезжали. Крючковатый нос
спускался к самому подбородку, седые волосы были такие же кучерявые, как у
Герца, и так же шли ровной чертой над выпуклым лбом; седые брови были
большие и густые, они походили на два островка высокой тесно растущей
травы и нависали прямо на глаза, что придавало старику вдохновенный или
скорее сумасшедший вид.
- А это что за хайло выползло? - Юрка подтолкнул Петю плечом. - Пошли,
проходи давай по-скорому, пока он не разорался. Шугануть бы их отсюда. Да
чтоб залетали пархатые!
Старик, кренясь под ветром, подошел к веревке, повесил на нее синие
мокрые кальсоны. Потом вернулся и сел на крыльцо, не говоря ребятам ни
слова.
Желватов шагнул в калитку, он шел враскачку, не спеша, расслабленной,
"спортивной" походкой. Могучие плечи его слегка сутулились от привычки к
боксерской стойке. Гуськом по вытоптанной, с маленькими лужицами от
вчерашнего дождя тропинке они приблизились к трамвайной остановке.
"Неужели Желватову в ту же сторону?" - с замиранием сердца подумал Петя.
- Ну ладно, Петрилло, будь! - Ухмыляясь, будто прочитал Петины мысли,
Юрка протянул ему руку. - Держи краба. Пойду портвешком освежусь. Ты,
небось, откажешься?
Петя замотал головой, и, пожав ему руку, Юрка свернул направо, в
сторону Коптевского рынка, к двухэтажным, продолговатым, вытянутым
домишкам барачного типа, окружавшим пивной павильон, где в разлив
продавалось и вино. Казалось даже, что вначале именно этот павильон был
выстроен, а дома уж потом к нему подстраивались, тянулись, как к некоему
центру, средоточию человеческой энергии этого мирка.
Трамвай был набит, все теснились, толкались, так что приходилось все
время прилагать усилия, чтобы удержаться на ногах, но, наконец уцепившись
за поручень, Петя занял удобную позицию, позволявшую абстрагироваться от
толкотни: рядом с первым сиденьем около окна. Правда, поразмышлять, как
ему хотелось бы, он не смог, и единственное чувство, которое все же
снизошло на него, было чувство полной прострации, когда глаз фиксирует
происходящее, но душа в этом не участвует. Дефилировали навстречу мимо
трамвайных окон магазины, жилые дома-девятиэтажки из панельных бетонных
блоков, стройки с грудами мокрого песка и непролазной грязью на подходах.
Неслись сбоку, поднимаясь и опускаясь, сорванные ветром желтые и
желтовато-зеленые листья, сломанные мелкие веточки. Долго катился стекло в
стекло какой-то набитый автобус. Вот и булочную миновал трамвай, вот и
поворот, вдали виднелись недавно поставленная бензоколонка и очередь машин
на заправку. Петя стал протискиваться к выходу; трамвай был старый, он
дергался, взлязгивал, его потряхивало, и, пока Петя сделал несколько шагов
к двери, ему дважды пришлось хвататься за поручни. Вот и его остановка.
Он покрутил головой, не идет ли встречный трамвай, перешел линию и
свернул на асфальтовую дорожку, с обеих сторон обсаженную кустами
боярышника. Дорожка вела к старой добротной постройке тридцатых годов -
пятиэтажному дому с высокими потолками и толстыми стенами. Ходили слухи,
глухие и не очень внятные, что профессорский дом этот строили заключенные;
во всяком случае, до того еще, как его оштукатурили, показывали Пете
"большие ребята" кирпич, вделанный в угол дома, рядом с окном профессора
Кротова; на кирпиче читались корявые буквы, процарапанные чем-то, видимо,
еще до обжига: "Кипич делаю заключеный в лагерь", - а внизу большими
буквами: "ГОЛУБ".
Немного левее от дома стояло с полдюжины гаражей. А прямо перед домом
давно еще насадили газон, вокруг него - клены и тополя; газон потом
разделили на два аллейкой, вдоль которой росли липы, в середине разбили
клумбы, а по углам высадили кусты сирени. И вместо обычного городского
газона получился в результате маленький парк, напоминавший Пете то, что он
читал про сады и парки старинных, уже в прошлое ушедших дворянских усадеб.
Правда, густота, мрачноватость и полумрак зелени бывали летом, сейчас
деревья и кусты стояли скучные, с последними облетавшими листьями.
Хлопнула дверь ближайшего к углу подъезда, и навстречу Пете вышла
женщина с небритым, как у мужчины, лицом, коренастая, крупнотелая,
неопрятная, носившая гетры и грубые башмаки на толстой подошве, а также -
даже в жару - свитер и короткий прорезиненный плащ. По внешнему виду ей
было от тридцати до сорока лет. От отца, болтавшего как-то с Линой, он
краем уха услышал, что каждое утро эта женщина ходит на почту, не доверяя
общему почтовому ящику "Для писем", и лично передает в окошечко иногда
заказное, иногда простое письмо, послание, душевные излияния на сиреневой
(кто-то умудрился увидеть!) бумаге, предназначенные любимому человеку,
бывшему однокласснику, бывшему ее первому мужу, который давно снова женат
и про нее слышать не хочет. Она нигде не работает и живет на мизерную
пенсию по шизофрении в одной квартире с матерью и племянницей-сиротой,
совершенно не обращая на них внимания. То пропадает на сутки, то сидит,
запершись в своей комнате, ни к телефону, ни к дверному звонку не подходя,
будто ее и нет. Вся в своей мечте. Отец добавил, что видит в ней
изуродованный природой образ "вечной женственности". Лина тогда
помрачнела, а Петя уловил в рассказе только оттенок чего-то непоправимого,
что порой в жизни бывает, и подумал, что с ним такого не должно случиться,
что он всегда должен быть хозяином своему разуму.
Между средним и крайним, Петиным, подъездами на лавочке, широко
расставив ноги в теплых высоких ботах и опершись обеими руками на палку с
набалдашником, стоявшую перед ней, расположилась старуха Меркулова, поверх
пальто обвязанная еще черной шалью. Рядом со старухой, правда, не на
лавочке, а на асфальте, сидела, высунув язык, черная лохматая пуделиха;
она тяжело дышала и смотрела на Петю замутненными, слезящимися глазами, не
мигая. Профессор Меркулов давно умер, его вдова болела водянкой, была
громадиной, ноги колодами, ходила с трудом.
- Как бабушка, Петя? - спросила она, даже не поздоровавшись: это был и
знак благоволения к собеседнику, и сознание, что ее возраст позволяет
пренебрегать условностями.
- Ничего. Спасибо.
- Да, старая у тебя бабушка. Часто к ней врачи ездят. А она что, по
комнате сама ходит?
- Сама.
- Ну тогда еще ничего.
Приблизилась маленькая, сморщенная, в длинной кофте и застиранной юбке
старушка: сухонькое тельце, плоская грудь, постоянный серый платок поверх
головы и неизменная шерстяная кофта крупной вязки, руки, как всегда,
прижаты к груди. И походка такая, будто все время бочком идет. Еще семь
или восемь лет назад Матрена Антиповна занимала койку в трехкоечной
комнате в подвале Петиного дома, где было общежитие для нянечек и уборщиц
из Института. Она вязала почти на весь профессорский дом вещи необходимые,
хотя и простые - носки и варежки, убирала квартиры, жила в них, когда
профессорские семьи отправлялись отдыхать и боялись оставить добро без
пригляда.
- Здравствуйте. Давно всех не видела.
- Ну, Матрена Антиповна, наконец-то пожаловала! Совсем нас забыла, -
громко сказала Меркулова.
Вместо ответа старушка повернулась, изогнувшись, к Пете.
- Как Роза Мойсевна? Жива еще?
- Конечно! - грубовато-неприязненно буркнул Петя, шокированный и
немного испуганный такой прямолинейностью.
- Сколько ей уже? Знала ведь, но забывать все стала.
- Девяносто два, - убавил почему-то Петя бабушке год.
- А мне семьдесят восемь. Совсем плохая стала. Я к вам сегодня зайду
навестить. Все болела, больше месяца, никуда не выходила, даже позвонить.
Не могла Розу Мойсевну поблагодарить...
- За что это? - спросила недоверчиво Меркулова.
- Она мне каждый месяц десять рублей высылала. Надо спасибо ей сказать.
- Ну уж вначале ко мне. Чайку попьем...
Не дослушав, Петя вошел в подъезд.
2. ЛИНА, ИЛИ БЕЗУМИЕ
Она исходно была какая-то несчастливица, невезучая, но вовсе не
походила на ту небритую шизофреничку в гетрах и башмаках на толстой
подошве, таскавшуюся каждый день на почту отправлять письма. Лина была
красавица, высокая, стройная, черноволосая, с матовым цветом лица, с
красивой грудью, длинными ногами и очень гордилась своим носом "с
уздечкой", считая это признаком породистости.
Линин отец был сыном Петиного деда от первого брака. Года через два
после войны, рассказывал Пете отец, майора Карла Бицына (это была фамилия
первой жены деда) посадили по непонятному тогда делу, которое теперь можно
назвать "протокосмополитическим". Его обвинили в симпатиях недавнему
союзнику - Америке, мотивируя это тем, что он учил самостоятельно
английский язык и, будучи наполовину евреем, "восхищался" мощным
"еврейским лобби" в Штатах. Так он и пропал в лагерях, а через полгода
после его ареста родилась Ленина, и дед-профессор, желая помочь невестке,
пригласил их пожить пока в профессорской квартире. Алевтина, так звали
мать Лины, недолго дожидалась мужа, завела себе любовника, а тут еще
родился Петин брат Яша, и бабушка Роза настояла, чтобы Лина и, главное, ее
мать уехали "на свою жилплощадь". Мать Лины собиралась было отсуживать
одну комнату у свекра, как учил ее новый любовник, но все же им пришлось
уехать, хотя напоследок (это вспоминала Петина мать) Алевтина еще кричала,
что не позволит выгнать себя из квартиры, потому что она жена "тоже
как-никак сына" Исаака Моисеевича, что не один Владлен у него сын, что
если другие сыновья от первого брака неплохо устроились "в жилищном
отношении", то надо и о ней подумать. Потом все сгладилось, бабушка Роза и
дед, которого Петя не знал совсем, помогали Лине, она подолгу гостила у
них, так как ее мать все же сумела выйти замуж за одного из очередных
своих любовников и перестала обращать на дочку внимание. Лина даже
называла тогда бабушку Розу "бабушкой", и никто уже не вспоминал прошлые
обиды и неурядицы, словно их и не было.
А потом Лина стала бывать у них в доме много реже, и когда Петя подрос,
он видел ее случайной гостьей: красивой, веселой, нарядной женщиной,
почему-то называвшей его "маленьким братиком" и смеявшейся каким-то
странным горловым, необычно волнующим смехом, каким мама никогда не
смеялась. Лина как раз тогда поступила, а затем окончила труднейший, по
словам папы, институт - Архитектурный, сокращенно МАРХИ, причем с
отличием, с "красным дипломом". И вились вокруг нее молодые гении,
предлагая себя в спутники жизни, с некоторыми Лина приходила к ним в
гости, но бабушка Роза отрицательно качала головой: мол, слишком молод,
положиться нельзя. А Лина тогда цвела, чувствуя себя примой, но ни за кого
из "гениальных мальчиков" она так и не пошла, а отбила мужа у какой-то
женщины с тремя детьми - именитого архитектора и дизайнера Диаза Замилова.
Они жили в ее комнатке на Красной Пресне (мать Лины к тому времени
умерла, а Замилов оставил квартиру бывшей жене и детям), первое время были
счастливы. Но была Лина по молодости кокетлива, а Диаз, по-восточному
ревнуя, бил ее, что, разумеется, перенести она не могла и ушла: и от него,
и одновременно из Гипротеатра, где они вместе работали и где она
оставаться не хотела, чтобы не слышать радостных соболезнований подружек и
их же сплетен. Ушла в никуда (Пете этот ее поступок казался безумием),
ничем и никем не защищенная, нигде не работала и работы не искала. Как она
попала в сумасшедший дом, Петя не знал. Отец что-то глухо говорил об их
родственнице, вдове дяди Миши Бицына, враче-психиатре, докторе медицинских
наук. Приехав навестить несчастную, брошенную мужем племянницу, она на
следующий день прислала за ней перевозку. Два месяца психушки дались Лине
непросто: в ней что-то сломалось, пружинка, которая делала ее примой. К
тому же она считала, что в документах ее стоит теперь непременно
какой-нибудь таинственный знак, сообщающий о пребывании в дурдоме, и ни
один отдел кадров ее не пропустит, уж пусть она лучше будет голодать. Для
подработки она писала шрифты, чертила дипломникам конкурсные проекты,
пыталась давать уроки черчения, но все это неудачно, доход имела скудный;
помогала деньгами бабушка Роза, а потом у бабушки случился удар, и Петин
отец уговорил Лину переехать к ним.
Это, конечно, поддержало ее материально, но и словно загнало в еще
больший ступор: она по-прежнему не искала работы, бросила писать шрифты,
перестала давать уроки, утвердившись в мысли, что ей ни в чем все равно
нет удачи. И с Ильей Тимашевым у нее как-то неладно получалось. Он тоже
был женат.
Петя позвонил и через минуту услышал быстрые женские шаги. Лина стояла
на пороге, раскрасневшаяся, немного распатланная, в кухонном фартуке
поверх темно-фиолетового вязаного платья, и прикладывала палец к губам.
Это означало, что бабушка спит. Петя понимающе моргнул. Как осажденные в
крепости, они объяснялись знаками, чтобы их случайно не подслушали
соглядатаи противника. Петя шагнул в коридор-прихожую, и Лина, придерживая
язычки замков, тихо прикрыла зверь.
- Совсем замучила меня утром, - пожаловалась Лина чуть слышно. - Трижды
"неотложку" требовала, мне уж звонить туда неловко было.
- Ничего, - тоже шепотом ответил Петя. - Четвертое управление на машине
ездит, не развалятся.
Лина согласно кивнула и двинулась на кухню, а он просочился в свою
сыроватую, даже промозглую, а зимой просто холодную комнату. Зимой здесь
выше пятнадцати градусов температура не поднималась. Поэтому в комнате
всегда стоял электрический камин - синий прямоугольный ящик из железа на
четырех ножках с открытой спиралью за решеткой. От выкрашенных масляной
краской в зеленоватый цвет стен несло сыростью. Петя воткнул штепсель
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг