за день в карманах картонки билетиков, испещренные буквочками,
цифрами, значками... Интересно, что они значат и кто их читает?..
Сняла и положила рядом с креслом на пол, на толстый лимонно-желтый
ковер, свой осточертевший берет. Никто здесь таких не носит, но
маленькие шляпки ей не идут... Встряхнула слежавшимися за день
волосами... Еще мыть голову, сушить, а спать хочется невыносимо...
Мимо прошла пара американцев, сидевшая на завтраке за соседним
столом, улыбнулись, мужик даже подмигнул - мол, пошли с нами - обнял
подругу за плечи и легонько втолкнул ее в бар. Качающиеся двери бара,
приоткрывшись, выпустили немного тихой грустной музыки. Она знала эту
песню, дома по телеку непрерывно крутили клип, прелестная голубоглазая
француженка и молодой красавец ехали на мотоцикле по мокрой вечерней
набережной... А американцам было лет по шестьдесят пять, она носила
огромные разношенные кроссовки и широкие штаны выше щиколотки, он был
тяжелозад и глух, в каждом ухе его лежало по белой таблеточке
слухового аппарата. И всегда в обнимку...
В номере чуть слышно гудел обогреватель, на тумбочке рядом с
постелью лежала очередная конфетка на ночь - на этот раз розовая с
золотом. Сразу, едва сунув плащ в шкаф, кое-как скинув одежду на
кресло, она пошла в ванную. Остатки сил надо было сберечь, невозможно
завтра появиться с немытой головой. Привыкнуть и не отмечать этого про
себя было невозможно, хотя уж сколько навидалась, но все равно - чудо:
четыре свежих, идеально сложенных полотенца, плетеная корзинка с
шампунем, мылом, колпаком для волос, микроскопическим тюбиком зубной
пасты... Немного помучившись с кранами, она отрегулировала воду,
открыла баночку шампу-ня - накопившиеся за предыдущие дни уже лежали
в сумке, девкам пригодится подарить, а то и самой понадобится - еще
неизвестно, как будет в Москве, когда вернешься.
Вымылась быстро, расчесала волосы и включила укрепленный на
стене, рядом с зеркалом, фен. Сквозь его гул услышала какой-то звук в
номере, с испугом вспомнила, что, кажется, не заперлась, осторожно,
чуть приоткрыв дверь ванной, выглянула. В комнате никого не было, ее
одежда валялась на кресле, желтый неяркий свет падал от торшера. Из
комнаты во влажное тепло ванной потянуло сквознячком. Она прикрыла
дверь, еще немного покрутила головой перед феном, замотала влажные
волосы полотенцем, накинула тонкий ярко-синий халатик, купленный
когда-то, еще в первой поездке, с которым с тех пор не расставалась, -
места занимает мало, не мнется, захватила щетку, чтобы, включив
ночное, бессонное, непонятное телевидение, дорасчесываться уже в
постели, и вышла.
На уголке кровати, не видном из ванной, сидел Дегтярев. На полу
рядом с ним стояли почти ополовиненная бутылка коньяка с кривой
советской наклейкой и стакан, который он взял с ее столика.
...Она до сих пор иногда удивлялась: что могло долго связывать ее
с этим персонажем, почти фельетонным, почти комическим? А потом
вспоминала - какой уж там фельетон... Беда, бедствие, болезнь. Ужас.
Слава Богу, избавилась.
Дегтярев работал еще на Шаболовке, а потом в Останкине всю жизнь,
и никто не мог бы точно сказать кем. Некоторые считали его диктором, и
правильно, был он и диктором, голос его, мужественный и как бы слегка
надломленный суровым жизненным опытом, звучал то в праздничных
репортажах о парадах и демонстрациях, то в грустных сообщениях о
мировых бедствиях. Но был он как бы и комментатором, с удивительной
искренностью и теплотой говорил о наших друзьях из разных стран мира,
в которых этих друзей не понимали и даже травили за искреннюю симпатию
к великой стране и народу-победителю. Друзья приезжали, подолгу жили в
гостинице в районе Арбата, давали интервью, гневно осуждая
империализм, открывая глаза советским людям на их несравненное счастье
и на несчастья их товарищей по классу в странах показного изобилия.
Вот интервью у них Дегтярев-то и брал, и его скромный, но приличный
костюм хорошо, драматургически точно смотрелся рядом с клетчатым, но
дешевеньким пиджачком брата по идеологии. Всем своим видом - от
красивой, но не очень аккуратной, художественно-небрежной шевелюры до
жестко складывающихся, с чуть опущенными уголками губ - Николай
Павлович Дегтярев выражал сдержанное сочувствие униженным и
оскорбленным всего мира. И постепенно стал считаться выдающимся
специалистом - причем не только на телевидении, приглашали его и в
более серьезные места - по сочувствию бедным и по борьбе со злом,
ломающим и угнетающим бедных людей всего мира.
Так он дожил до перемен. Иногда на некоторое время с экрана
исчезал - или руководство проявляло недовольство пережимом в
сочувствии, или тот, кому посочувствовал в последний раз, уехав, вдруг
начинал нести страну с гостеприимным арбатским приютом... Спустя
некоторое время Николай Павлович появлялся снова, и снова время от
времени его прямо из студии, в перерыве передачи, звали в кабинет к
телевизионному начальству, там его уже ждала трубка желтого телефона с
гербом, и кто-нибудь из тех его дружков, которых он называл запросто
Володька или Петька, одобрительно ему выговаривал: "Ну, ты сегодня,
Николай Павлович, резковато... Могут истолковать... Но, ничего не
скажу - честно... Молодец!.."
Перемены сразу же напомнили всем - и Николай Павлович сам
старательно организовывал это напоминание, что было вполне объяснимо,
человек наконец по-лучил возможность говорить то, что думает, -
напомнили именно о тех периодах в его жизни, когда от экрана его
отлучали. Как-то незаметно получилось так, что он снова стал
выдающимся специалистом по сочувствию бедным людям, но поскольку
теперь выяснилось, что самые бедные в мире - его соотечественники, то
Дегтярев сочувствовал им и обличал то зло под маской добра, которое
десятилетиями ломало и угнетало его народ. Снова время от времени его
звали к "вертушке", и Володька в трубке вздыхал: "Да, Николай
Павлович, сегодня ты круто взял... Пока могут не понять... Но, должен
признать, правда... Молодец!.."
Но вот что интересно: все верили Дегтяреву и теперь и прощали ему
и прошлое, и настоящее, хотя многим почти таким же не прощали. Может,
в этом "почти" и была причина - что-то в Дегтяреве чувствовалось
настоящее, страсть какая-то, и потому отличали его люди от комических
прогрессистов, кочующих с тусовки на тусовку.
Дегтярева тоже куда-то выбрали, включили и приглашать тоже стали
на тусовки, и всюду он говорил о бедных людях, и грива его, ставшая
более небрежной, выглядела все более убедительно. Вместо костюма он
теперь носил свитера и кожаные куртки, которые привозил из каждой
поездки.
Но страсть все жестче складывала его губы. И она - пожалуй,
единственная из всех его бесчисленных личных и заочных знакомых -
знала, что страсть действительно существует.
Познакомились же они еще в первый день ее работы. А недели три
спустя ее попросили съездить к нему домой - Николай Павлович был
болен, а тут срочно понадобился какой-то документ, который он взял
домой. Или, наоборот, срочно понадобилось ему отвезти какой-то
документ на прочтение и отзыв - уже забылось это за годы. Она была
самая молодая и не очень занята работой, послали ее. Он жил в
просторной квартире, в старом доме, где-то в районе Сивцева Вражка.
Паркет сиял, картины со стен сияли, гигантский экран телевизора
светился нездешними красками... В таком жилье она еще не бывала в те
времена. В прихожей, в гостиной и в видимом сквозь приоткрытую дверь
кабинете стояли плотно набитые книжные шкафы. За их стеклами, поперек
корешков, были засунуты фотографии Николая Павловича - и с Володькой,
и с Петькой, и с Раулем, и с Эрихом, и с Густавом... И просто - с
актерами, писателями, музыкантами. На самом видном месте была
фотография Дегтярева с каким-то лысым, чрезвычайно стесненно
державшимся перед объективом - втянув голову в плечи. Поймав ее
взгляд, Николай Павлович спокойно и достойно-гордо назвал фамилию,
которая в те годы даже дома произносилась не слишком громко. В
начальственной квартире фамилия прозвучала особенно вызывающе...
Когда через двадцать минут она собралась уходить, он пошел за нею
в прихожую - и вдруг взял за руку, слегка потянул, они оказались в
спальне... Она даже не успела перейти с ним на ты и, уходя, спросила
нелепо: "А где... ваша супруга?" Оказалось, что жена просто вышла в
магазин. Она похолодела, он усмехнулся - в определенной смелости, и
это подтверждалось потом еще много раз, ему отказать было нельзя.
Их роман длился полтора года, тут как раз все изменилось, но он и
теперь оказался неизмеримо выше ее в новой табели о рангах, и только
когда она стала вести самые популярные - ночные - передачи, они начали
уравниваться. Однажды они вместе пили кофе в гигантском ангаре нижнего
буфета. "Сегодня приезжай, - сказал Николай Павлович негромко, когда
от столика отошел надоедливый редактор из литдрамы. - Я один..." Она,
допив кофе, молча смотрела, как он закуривает, - Дегтярев позволял
себе дымить трубкой где угодно, и замечаний ему никто не делал. "Когда
тебя ждать?" - Он затянулся, удивленно подняв брови, поскольку она
продолжала молчать. Наконец она встала и взяла свою чашку, чтобы
отнести ее к мойке, - не могла отвыкнуть от этого столовского правила.
"У меня сегодня переда-ча, - сказала она, - кончится поздно, и я не
могу..." - "Ну, так придумай что-нибудь, - раздраженно буркнул он,
продолжая сидеть и раскуривать трубку, придавив ее сверху спичечным
коробком. - Скажи Андрею, что ночная запись какая-нибудь..." - "Нет,
Коля, не придумаю. - Она продолжала стоять перед ним с чашкой в руке и
говорила, почти не понижая голоса. За соседним столиком замолчали, но
ей было все равно, о романе и так ходили сплетни, пусть теперь знают,
что все кончилось. - Не буду придумывать, потому что мне надоело
бегать по первому требованию. Что, ее ты опять в магазин отправишь?
Или к внукам? И потом - после передачи я слишком устаю..."
Она пошла к мойке. Он догнал ее, сказал, скривив больше обычного
рот в презрительной гримасе: "Конечно, тебе передача важнее... Теперь
можно карьеру делать на болтовне, Дегтярев не нужен". Она не ответила,
но в тот день Николай Павлович Дегтярев попал в ее список - в список
унижавших, мучивших, терзавших самое болевшее в ней. Он действительно
помогал ей в первые месяцы, но по честному счету помощь эта была не
настоящая. Он учил ее только тому, что требовалось тогда, а главное,
что потребовалось ей теперь, она уже осваивала без него. Но помощь все
же была, потому что поначалу нужно всплыть на уровень. И Дегтярев,
напомнивший о помощи, попал не просто в список мести - он в этом
списке был одним из самых ненавистных. Но время расчета все не
наступало... В коридорах они кланялись, а попав - что бывало все чаще
- в одну поездку, в самолете и в автобусах садились далеко друг от
друга. Если необходимость возникала, обращались друг к другу, конечно,
по имени-отчеству. Время еще не пришло, но она знала, что придет...
- Извини, - сказал Дегтярев, - не спится никак. Давай выпьем
вместе... вспомним... Или совсем все ушло?
Она не торопясь запахнула халат, завязала пояс, сунула щетку под
подушку, сбросила полотенце, недосушенные волосы рассыпались, сразу
завившись в слишком мелкие кудри.
- Что ж, давай выпьем, Коля, - сказала она и увидела, что
спокойствие ответа подействовало, он съежился, сник, сразу стало видно
то, что она уже давно замечала при случайных встречах: старый, старый
человек с быстро редеющими растрепанными волосами. Молодежная куртка
висит на худых плечах... - Сейчас стакан принесу.
Она вернулась в ванную, споласкивая стакан, смотрела в зеркало.
Выглядела, несмотря на усталость, после душа прекрасно, глаза сияли.
Больше тридцати сейчас не дашь... Вышла в комнату, подвинула к кровати
кресло, подставила стакан. Он налил ей немного - знал, что почти не
переносит коньяка, - себе две трети стакана, выпил сразу, чуть двинув
в ее сторону рукой: "Ну, твое здоровье, бывшая любимая..." Она тоже
выпила сразу все, что он налил, и, перегнувшись в кресле, поставила
стакан на столик. Халат распахнулся на груди, она не поправила его.
Все шло по ее плану, только слишком быстро, ей на минуту стало
мерзко... Дегтярев некрасиво, не вставая с кровати, потянулся, обнял,
она увидела, что выпитое им до прихода не прошло бесследно, движения
были нетверды, он плыл, глаза разъезжались.
- Зря ты пьешь так много, - сказала она. - Совсем печень
загубишь... Тебе ведь шестьдесят пять в этом году?
Это он выдержал - сделал вид, что не слышит, тащил с нее халат...
Она позволила ему уложить ее на кровать. Лежала, не прикрывшись,
закинув руки за голову, чуть согнув в колене левую ногу. Свет от
торшера, хоть и неяркий, захватывал ее всю. Она покосилась вниз - на
светлых волосах еще поблескивали капли воды, это было так красиво, что
она поняла - все силы потребуются, чтобы победить собственное,
жестокое, мучительное возбуждение. Дегтярев лихорадочно стаскивал
одежду, рвал через голову свитер. Она успела заметить, что майка на
нем несвежая, и почувствовала чужой запах, который всегда вызывал
острое отвращение, если кто-то раздевался при ней - например, в бане,
куда ходила иногда с другими телевизионными дамами... Это и есть
конец, подумала она, когда запах ощущается как чужой. Раньше не
замечала... Впрочем, он раньше был моложе и, вероятно, опрятней...
Когда он рухнул, вцепился по-прежнему сильными руками, приблизил
лицо, напрягся, зашептал - ну, вот, вот, а то... придумала... разве мы
можем расстаться?.. ты же не можешь без меня... ты же пропадешь... и
я... я брошу ее, выходи за меня, сейчас только и жить... ах, ты,
стерва, как же ты могла думать, что ты меня бросишь... маленькая
блядь... ну, вот, вот, вот... - Он всегда называл ее всеми
непотребными словами в такие минуты, в этом был их кайф, они оба
знали, что в этих словах исходит самое истинное в их страсти, и когда
он уже замолчал, и стал закрывать глаза, и дышать все тяжелее...
Она усмехнулась.
Он открыл глаза и увидел ее усмешку.
- Ничего не получится, - сказала она. - Ты хорош только, когда у
тебя есть власть. А власти больше нет. И любовь моя высохла,
чувствуешь? Понимаешь, Коленька? У тебя больше нет надо мною власти, и
никогда, никогда, никогда ничего хорошего у нас не получится... Ведь
вся наша страсть - твоя власть... Оденься, простудишься. Они совсем не
топят в комнатах, чтобы лучше спалось.
Она лежала на спине, снова закинув руки за голову и слегка согнув
в колене левую ногу, и торшер освещал ее всю, но капли воды уже не
блестели на светлых волосах. Пожилой мужчина, стоя посереди ее номера,
застегивался, руки его заметно вздрагивали, он смотрел мимо нее и
дышал с чуть слышным всхлипом в конце каждого вздоха.
Потом он ушел, прихватив с собой недопитую бутылку.
Снова лилась вода, шел пар, запотевало зеркало. Она лежала в
ванне, рука двигалась отчаянно и неутомимо, но все было бесплодно,
только все больнее и больнее, она выгибалась, рука уходила в
голубоватую воду и там двигалась, ненавистный, неловкий, нежеланный
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг