после всего, что мне пришлось испытать. Я понимал, что найти такую жизнь
путем случайных прыжков в другие пространства невозможно. Слишком много
вариантов судеб разбросано там, слишком много...
Те варианты, что испытал я, были не лучше и не хуже других. Но везде, в
любых временах, я обнаруживал одно пугающее обстоятельство - отсутствие
любви.
В этом была причина несчастий и одиночества моих близких. В этом была
причина бесцельности и скуки моих жизней.
Все варианты, которые я испытал, росли из одного ствола. Они росли из
детства, куда я никогда не возвращался, боясь надолго утерять часы. Теперь
меня уже не интересовало обладание ими. Я достаточно наигрался. Меня
притягивал тот момент жизни нашей семьи, когда мать с отцом еще любили друг
Друга.
Еще любили друг друга...
Мать сказала, что они разошлись, когда мне было пять лет. Значит, все
остальные годы они делали вид, что любят друг друга, и жили вместе, чтобы не
огорчать детей - меня и Светку. Вот почему отец колесил по земному шару!
И все равно они не добились своей цели, потому что нельзя делать вид, что
любишь. Можно только любить.
Вся наша разобщенная ныне семья росла из того корня, когда мать с отцом
еще любили друг друга. Еще любили...
А потом перестали любить - и дерево зачахло, превратилось в отдельные
побеги, не связанные друг с другом.
Я вернулся на сорок лет назад. Менее чем в секунду я превратился из
солидного мужчины, уже начавшего стареть, с залысинами и брюшком, в
пятилетнего мальчика с прямой жесткой челкой, большими серыми глазами и
тоненькими ручками и ножками.
Этот мальчик ничего не забыл, ни единого варианта. Он знал жизнь почти на
полвека вперед.
Я оказался в семьдесят втором году, в декабре месяце.
Была середина дня. Я лежал в кроватке в детском саду, видимо отдыхая
после обеда. Вокруг меня лежали современники.
Сначала я осторожно рассмотрел свои ручки и ножки, пытаясь к ним
привыкнуть. Они были нежными и слабенькими. Я чуть не расплакался от жалости
к себе, и мне стало страшно: что смогу сделать я в этом пространстве,
обладая столь слабым телом, лишенный спасительных часов?..
Но раздумывать было некогда. В спальню вошла воспитательница Виолетта
Михайловна, которую я смутно помнил взрослой высокой тетей с громким
голосом. На самом деле она оказалась молоденькой девушкой, которая годилась
бы мне в дочери и могла быть подругой Даши, находись мы в предыдущем
пространстве. И росту она была невеликого, и голосок у нее был негрозен.
- Дети, пора вставать, - сказала она, проходя между кроватей. Я откинул
одеяло, нашел свою одежду и со смешанным чувством стыда и изумления стал
натягивать детские колготки.
- Сережа, тебе помочь? - спросила воспитательница.
- Благодарю. Я сам в состоянии, - ответил я. Она удивленно посмотрела на
меня, но ничего не сказала. Дальнейшие события показали, что в этом
пространстве мне нужно быть весьма осторожным, чтобы сохранить в целости
психику окружающих. Уже после полдника на занятиях по лепке из пластилина,
что мне было как-то неинтересно, я отвлекся и, найдя на столике Виолетты
Михайловны газету "Комсомольская правда", углубился в нее. Мне хотелось
узнать, что происходит в мире, точнее, что происходило в мире в период моего
раннего детства. Просматривая хронику международных событий, я почувствовал,
что кто-то смотрит на меня. Я поднял глаза. Виолетта Михайловна стояла
рядом, глядя на меня с неподдельным ужасом.
- Сережа, что ты делаешь?
- Читаю, - сказал я. - Разве не видно?
- Ты умеешь читать? - растерянно спросила она. - Мы же прошли всего три
буквы...
- Мне достаточно, - ответил я и снова углубился в чтение.
- Ах ты проказник! Ты разыгрываешь меня! - рассмеялась она, давая мне
легкого шлепка по задней части. - Иди лепи зайчика.
- Виолетта Михайловна, вы позволите мне не лепить зайчика? - вежливо
спросил я. - Меня больше интересуют ближневосточные проблемы.
У нее остановились глаза, а затем она вихрем вылетела из комнаты. По
коридору застучали ее каблучки.
"Видимо, побежала к заведующей", - подумал я, свертывая газету.
Когда Виолетта Михайловна вернулась с нашей пожилой заведующей, я уже
мирно лепил зайчика, общаясь со своими сверстниками по пространству.
- А мой зайчик лучше! - сказала моя соседка, белокурая толстая девочка с
бантом.
- Я бы не сказал, - пожал я плечами.
Воспитательница и заведующая смотрели на меня во все глаза.
- Лучше! Лучше! - выкрикнула подружка и смяла моего зайчика. Я понял, что
если сейчас иронически усмехнусь и проявлю рыцарскую сдержанность, то меня
тут же уведут на обследование к детскому невропатологу. Поэтому я, переживая
внутренний стыд, ибо был человеком воспитанным, вцепился ей в бант, крича:
- Мой зайчик лучше! Мой! Зачем ты испортила моего зайчика?!
Заведующая и Виолетта Михайловна облегченно вздохнули, оттащили меня от
приятельницы и поставили в угол. Там у меня было время обдумать стратегию
поведения в этом пространстве.
Необходимо было снова стать ребенком, иначе хлопот не оберешься. С другой
стороны, поддерживать искренние контакты со сверстниками - это значит обречь
себя на духовный голод. Два года лепить зайчиков, а потом идти в первый
класс?.. Утомительно.
Трудно, практически невозможно не обнаружить своего интеллекта, обладая
им. Впрочем, справедливо и обратное.
Я весь извелся, ожидая, пока мама заберет меня из садика. Я очень
волновался Несмотря на то, что мы расстались с мамой несколько часов назад,
я почти физически ощущал пропасть в сорок лет, через которую я перелетел.
Какой я встречу маму? Узнаю ли я ее?..
На музыкальном занятии разучивали песню "Пусть всегда будет солнце".
Текст я прекрасно помнил, поэтому исполнил песню первым, заслужив поощрение
воспитательницы. Когда пел "Пусть всегда будет мама", на глаза навернулись
слезы. Проклятая старческая сентиментальность! Мои одногруппники повторили
припев нестройным хором без всякого чувства. Они еще не знали, что мама -
это не навсегда. Я испытывал жалость к этим детишкам и одновременно
завидовал им.
Однако вместо мамы прибежал отец. Он был худ и чем-то озабочен. Быстро
помог мне одеться, задавая дежурные вопросы: "Чем кормили?", "Какие буквы
учили?". Я смотрел на него с печалью, вспоминая поминки. Как скоротечна
жизнь! Он воспринял это по-своему, сказал:
- Ты какой-то смурной сегодня...
В сущности, он еще ничего не знал о жизни.
По пути домой отец заскочил в телефонную будку и долго говорил с какой-то
Люсенькой, в чем-то оправдываясь перед нею и скашивая глаза на меня. Потом
мы пошли в магазин и купили гирлянду на новогоднюю елку. "Купи ружье", -
попросил я отца. "Денег нет", - сердито отрезал он. "А когда будут?" -
поинтересовался я. "Отстань. Никогда", - мрачно пошутил он. Если бы ему
сказать, что через десять лет он будет привозить из командировок джинсы и
видеомагнитофоны, он бы не поверил.
Мама встретила нас как-то буднично и хмуро. А у меня опять из глаз
покатились слезы. Как молода и хороша была мама! Как испуганно-ласково
склонилась ко мне она, увидев, что я плачу! Я обнял ее и уткнулся в теплую
грудь. Она гладила меня и целовала.
- Что случилось, Сережа? - шептала она.
- Случилась жизнь, - прошептал я.
- Что? Что? - не поняла она.
И вдруг заплакала тоже.
Причину маминых слез я разгадал быстро. Достаточно было недели, чтобы
понять, что счастье нашей семьи висит на волоске. Внешне все обстояло
благопристойно, но внутри зрел конфликт, причиной которого, как я понял,
была некая Люся.
Моя мама - максималистка, как я уже упоминал. Характер ее в молодости
оказался таким же, как и в зрелом возрасте, если не тверже. По намекам и
недомолвкам родителей я установил, что отец влюбился в машинистку редакции,
где он работал, и теперь мучается, не зная, что делать. Мать, кажется, не
собиралась его прощать, машинистке же было лестно, что за ней ухаживает
начальник отдела молодежной газеты. Дело шло к развязке. Мама, как видно,
надеялась, что анонимный звонок, благодаря которому она обо всем узнала, -
злостная сплетня. Отец старался ее в этом убедить, он лгал и изворачивался
так, что мне было стыдно за него, но в семье становилось все сумрачнее.
Моя старшая сестра ничего не замечала. Поразительная ненаблюдательность!
Впрочем, она только что научилась складывать и вычитать и ужасно задавалась
передо мною.
Как-то за ужином она спросила:
- А сколько будет пять плюс три? Вот и не знаешь
- Восемь, к твоему сведению, - сказал я. - А трижды пять?
Она чуть не подавилась.
- Сколько же будет трижды пять? - заинтересовался папа.
- Пятнадцать, - пожал плечами я.
- А... четырежды пять?
- Двадцать.
- А семью... восемь! - округлив глаза, спросила мама.
- Пятьдесят шесть, - ответил я невозмутимо.
Последовала долгая пауза. Светка обеспокоенно переводила глаза с папы на
маму. Отец взял меня за руку и увел из-за стола в комнату. Там он прогонял
меня по всей таблице умножения.
- Откуда ты это знаешь? - спросил он наконец.
- На Светкиной тетрадке написано. Сзади, - сказал я.
Папа проверил. Действительно, на последней странице обложки Светкиной
тетради была напечатана таблица умножения. Папа хмыкнул.
- Слушай, может быть, ты вундеркинд? - спросил он.
- Вполне возможно, - ответил я.
Мы вернулись к столу. Конец ужина прошел в приподнятой обстановке.
Родители поминутно проверяли таблицу умножения, подозревая какой-нибудь
фокус, они смеялись и радовались. Светка на меня разозлилась.
Папа стал проявлять ко мне внимание. Выяснив, что я внезапно научился
читать и считать, он подсунул мне шахматный учебник. Через четыре дня я
обыграл папу в шахматы, поскольку и раньше, в прошлых жизнях, его обыгрывал,
когда он появлялся дома. Папа переключил на меня все свои силы и, по-моему,
стал забывать о своей машинистке. Но она его не забывала.
Однажды в воскресенье мы с папой отправились в зоопарк. Папа шел с гордым
видом, как бы говоря встречным: "Мой сын - вундеркинд!" У входа в зоопарк
нас поджидала красивая молодая женщина с пухлыми губами. Она чем-то
напомнила мне мою жену Татьяну. Увидев ее, отец растерялся.
- Здравствуйте, Дмитрий Родионович, - сказала она надменно.
- Почему ты... Почему вы здесь? - спросил отец.
- Вы сами говорили, что в воскресенье пойдете с сыном в зоопарк. Вы же
теперь у нас любящий отец, - проговорила она с большим подтекстом.
- Познакомься, Сережа. Это Людмила Петровна... - Отец засуетился. Людмила
Петровна, не глядя, сунула мне ладошку. Я ее не заинтересовал. Мы пошли в
зимние помещения зоопарка и пробежались вдоль клеток. Отец нервничал, потому
спешил. Людмила Петровна хранила молчание.
- Пойдемте посидим в мороженице, - сказал отец, когда мы вышли. При этом
он заискивающе посмотрел на машинистку. Она равнодушно пожала плечами. Мне
стало жаль отца. Я понял, что он по неопытности влип в эту историю и теперь
не знает, как из нее выпутаться.
В мороженице мы с Людмилой Петровной сели за столик, а отец встал в
очередь за мороженым. Глядя в упор на Людмилу Петровну, я холодно произнес:
- Людмила Петровна, разве вам не известно, что у отца семья? У него жена
и двое детей. Как расценивать в этом случае ваше поведение?
- Как? Как ты сказал? - До нее не дошло.
- Как вы слышали, - продолжал я. - Не надо говорить мне про любовь. То,
что происходит, не имеет к ней ни малейшего отношения. Вы пользуетесь
служебным положением Дмитрия Родионовича. Наверняка он раньше отпускает вас
с работы и делает вид, что Не замечает, когда вы вместо редакционных
рукописей перепечатываете гороскопы. Разве я не прав?
Людмила Петровна стала медленно сползать со стула.
- Я прошу вас оставить отца в покое. Иначе я приму меры, - строго
закончил я.
- Ме... ты... при... что? - залепетала она.
Вернулся отец с мороженым и двумя чашечками кофе. Людмила Петровна,
покрывшись пятнами, вскочила со стула и пулей вылетела из мороженицы.
- Что случилось? Что ты сказал тете? - ошеломленно спросил отец.
- Я сказал тете, что у нее вся спина белая! - закричал я своим звонким
детским голоском. Публика вокруг заулыбалась.
Отец опустился на стул и выпил одну за другой обе чашечки кофе.
- А может, оно и к лучшему... - прошептал он.
Таким образом, мне удалось отшить Людмилу Петровну. Как я вскоре узнал,
она уволилась из редакции. Но это был лишь первый шаг к восстановлению мира
и любви в нашей семье.
Я никогда не предполагал, какой это кропотливый и длительный процесс. Мне
приходилось думать за двоих взрослых людей сразу и еще за свою малолетнюю
сестру. Но я отдался этому целиком. Тут важна каждая мелочь. О них так часто
забывают в суете будней, думая, что сойдет и так. Но я уже знал по будущему
опыту, что не сойдет. Я проводил тонкую воспитательную работу. Я понял, что
мои родители, вступив в брак молодыми, не были подготовлены к серьезному
душевному труду, каким является строительство семьи. Конечно, мне мешало то,
что они принимали меня за малыша, а впрочем, в моем положении были и свои
преимущества.
Мне можно было играть в непосредственность. Например, при виде красивой
женщины в автобусе, я невинно спрашивал папу:
- Правда, наша мама лучше?
Я говорил совершенно искренно. Отец соглашался, сначала неуверенно, но
потом со все большим энтузиазмом. Или я предлагал:
- Давай купим маме игрушку!
- Лучше цветы, - говорил папа, а мне только того и нужно было.
Мы покупали букетик астр или мимозы, когда наступила весна, и шли домой с
чувством, будто сделали что-то хорошее. Мама постепенно оттаивала после
истории с машинисткой. Поначалу ей казалось, что отец просто хочет загладить
вину, но потом она поняла, что он не хитрит. Любовь нуждается в
подтверждении со стороны. Отец находил подтверждение любви у меня - смешно
сказать! - пятилетнего мальчика. Я не знаю, для кого он больше старался, -
для мамы или для меня. Впрочем, это все равно. Мы были одной семьей, и
любовь у нас была общая, как и должно быть в семье.
Воспитательная работа с мамой складывалась труднее. Необходимо было
пользоваться более тонкими методами. Я не боялся сфальшивить, ибо делал это,
повинуясь той же любви. Впервые за всю жизнь я стал ощущать тепло своих
близких, потому что сам стал отдавать им его. Изо всех своих слабеньких сил
я старался помогать маме. Я видел ее старой и немощной - там, впереди,
потому мне было легко и просто. И я не уставал говорить ей о том, какой у
меня умный, красивый и самый лучший на свете папа.
Родители стали жить так, будто боялись расплескать вазу с водой. В доме
поселилась чуткая тишина, которая временами взрывалась нашим смехом. Нам
стало интересно друг с другом. Перед сном мама и папа желали мне спокойной
ночи, и я, лежа в темноте, долго слушал их голоса на кухне. Слов я не
разбирал, слышал только интонацию. Так разговаривают внимательные друг к
другу люди.
У меня было странное состояние: я чувствовал себя ангелом-хранителем
нашей семьи и одновременно семья надежно охраняла меня от невзгод. В прошлом
детстве я не испытывал такого чувства, я помню точно. И в то же время не
покидало ощущение хрупкости этого счастья, его недолговечности. Я часто
плакал по вечерам в темной комнате, зарывшись в подушку. Мне не хотелось
становиться взрослым. Взрослым я уже был.
Вскоре я понял, что мама тоже испытывает ощущение хрупкости. Однажды
вечером мы остались с нею вдвоем. Папа со Светкой отправились проведать деда
в день Советской Армии и Флота, а у меня была ангина. Я лежал с горящими
гландами, и мама поила меня чаем с малиной. Она отставила чашку и вдруг
прижалась губами к моей пылающей щеке, крепко обняв. Я почувствовал, что
мама дрожит.
- Что с тобой, мама? - спросил я.
- Я боюсь за тебя, боюсь... - повторяла она.
- Я скоро поправлюсь, вот увидишь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг