- Да я не... - попытался возразить Демилле, но парень уже совал сле-
дующее древко кому-то другому.
Бросив взгляд вверх, Евгений Викторович убедился, что ему достался
портрет Устинова. Таким образом он стал полноправным участником де-
монстрации и пошел дальше уже с портретом, беззаботно неся его на плече,
как винтовку.
Он направился к Невскому, минуя отдельные колонны, которые станови-
лись все плотнее и организованнее, пока не слились в один людской поток,
впадающий в Невский проспект.
Там, впереди, уже слышались звуки команд распорядителей, разносившие-
ся радиомегафонами: "Побыстрее, товарищи! Разберитесь по восемь человек!
" - толпа убыстряла шаг, сплачивалась, становилась вязкой... Демилле по-
нял, что он уже не принадлежит себе и вынужден двигаться вместе с колон-
нами... впрочем, это его не огорчало, хотя и навело на следующую мысль:
"Находящийся в толпе может двигаться только в сторону движения толпы...
И только со скоростью толпы!" - заключил он эту сентенцию, когда все
вокруг вдруг перешли на рысь, догоняя переднюю колонну.
Демилле тоже прибавил шаг, бежать стыдился.
Поток демонстрантов с Литейного свернул на Невский, по которому текла
широкая река от Московского вокзала - вся в знаменах и транспарантах, -
по кромке тротуара тянулась живая цепь солдат и матросов, между которыми
попадались милиционеры... работала схема Рыскаля, в то время как послед-
ний впервые за долгие годы был занят совсем другими делами.
Скорость движения менялась: то колонна топталась на месте и поневоле
уплотнялась, то вдруг ускоряла шаг, двигаясь короткими перебежками, и
тогда, в полном соответствии с законами физики для жидкостей и газов,
давление в потоке падало, появлялись разрежения, пользуясь которыми Де-
милле мог перемещаться вдоль колонны вперед и назад.
Он постоянно менял место в рядах демонстрантов, оказываясь то в ше-
ренге трудящихся галантерейной фабрики, то в коллективе ученых-химиков,
то среди геологов, то рядом с учащимися ПТУ и школьниками... И везде по-
чему-то не к месту - так ему казалось - с этим портретом, по-прежнему
болтавшимся у него за спиной лицом вниз. Уже на Аничковом мосту ему ста-
ло невыносимо от одиночества, охватившего его среди веселой, сплоченной
толпы - со своими шуточками, перемигиваниями, окликами, подначками, пе-
сенками, разговорчиками - в каждой группе свои собственные, но в целом
одни и те же. А он не мог ни поддержать, ни отойти... Был чужим. И это
ощущение чуждости как никогда ранило душу, омрачая праздник.
Свернуть нельзя было: мимо плыл уже Гостиный двор, но когда Демилле
мысленно прикидывал путь до площади, получалось невообразимо далеко,
дальше, чем до Луны. Разрежения встречались все реже, движение замедля-
лось, Евгений Викторович поневоле надолго прибивался к той или иной
группе трудящихся; заметив, что многие демонстранты развернули знамена и
подняли транспаранты повыше, он тоже снял портрет с плеча и понес его,
держа обеими руками перед собой. Миновали наконец улицы Герцена и Гого-
ля, где в народную реку Невского влилось несколько притоков, рассекаемых
живыми цепями курсантов на отдельные струи, и вышли, повернув, на прос-
тор Дворцовой площади, с противоположной стороны которой шагала навстре-
чу демонстрантам фигура Ленина, изображенная на огромном, прикрывающем
трехэтажное здание плакате.
Демилле шел уже в колонне Металлического завода, во главе которой
медленно ехала грузовая машина, задрапированная красной материей; на ма-
шине громоздилась эмблема предприятия. Микрофонный голос над площадью
без передышки выкрикивал лозунги и приветствия, на которые эхом "ура!"
отзывались демонстранты. Дошла очередь и до спутников Демилле. "Привет
славным труженикам орденоносного Ленинградского Металлического завода!"
-разнеслось над площадью, и колонна взорвалась криком "ура!". Евгений
Викторович тоже крикнул "ура", но как-то неубедительно, так ему самому
показалось, поскольку кричал из вежливости и желания хоть на секунду
стать своим. Но не стал: шагавшие рядом покосились на него, а может, ему
почудилось... мнительность эта интеллигентская, будь она проклята!
Во всяком случае, "ура" еще больше испортило ему настроение; он насу-
пился, прижал палку портрета к груди, шагал мрачный. "Откуда, черт побе-
ри, эта отъединенность? Когда я перестал быть своим? Да и был ли ког-
да-нибудь? В чем причина?" Демилле всегда считал себя демократом, сно-
бизма не терпел, так был воспитан в семье, потому сейчас испытывал рас-
терянность. И происхождением, и образованием, и воспитанием он не слиш-
ком выделялся среди массы народа. Всему виной, пожалуй, потеря дома,
сделавшая его вдруг одиноким, никому не нужным... Или потеря идеала?
Впрочем, может быть, это одно и то же.
Он глядел на развевающиеся над колоннами разноцветные воздушные шари-
ки, на уверенные улыбающиеся лица... на маленьких детей, взгромоздивших-
ся на плечи отцов... на преданных жен, шагающих бок о бок с мужьями. Это
к ним относились приветствия, долетавшие с центральной трибуны, это они,
сплотившись вдруг на площади до физического понятия "народ", шествовали
к видимой им цели, а он, Евгений Викторович Демилле, шагал рядом, вце-
пившись в древко случайно доставшегося ему портрета.
Ощущение было не из приятных.
Повернув голову налево, он заметил в параллельном потоке, через два
ряда милиционеров, эмблему электронно-вакуумного завода, на котором ра-
ботали многие жильцы улетевшего дома. Демилле знал этот завод и его эмб-
лему, поскольку раньше всегда проезжал мимо проходной завода, когда нап-
равлялся на работу. Он стал шарить глазами, высматривая знакомых, и
действительно увидел неподалеку от головного грузовика инженера Вероят-
нова с красным розанчиком на лацкане пальто. Евгений Викторович попытал-
ся сунуться туда, но его вежливо остановили, направили в свой ряд. Он
что-то говорил, пытаясь убедить, милиционеры непреклонно качали фуражка-
ми, показывали рукой вперед: дальше, перейдете после площади... Он никак
не мог вспомнить, как зовут соседа по этажу, помнил только фамилию. На-
конец, собравшись с духом, крикнул тонким голосом: "Товарищ Вероятнов!"
- крик был неуместен и фальшив.
Вероятнов не слышал, его голова обращена была к трибуне, то есть в
противоположную от Демилле сторону. Евгений Викторович, поминутно теряя
инженера из виду, потому как его заслоняли знамена, головы, портреты и
все прочее, шел на цыпочках вдоль живой цепочки и, как только Вероятнов
выныривал, повторял свой призыв.
Наконец Вероятнов расслышал. Он дернул головой, поискал глазами; Де-
милле помахивал портретом. Инженер заметил его, на его лице вспыхнуло
недоумение и даже испуг, но он все же вскинул руку в приветствии... Де-
милле показывал: я хочу с вами встретиться. Вероятнов понял и, подобно
милиционерам, стал показывать пальцем куда-то вдаль, за площадь - мол,
там... После этого снова отвернул голову к трибуне.
Демилле в нетерпении проследовал мимо Александровской колонны, и тут,
при выходе с площади, его ждал удар. Поток, с которым он следовал, нап-
равили в правую сторону, на набережную Мойки; поток же Вероятнова устре-
мился налево, в улицу Халтурина. Такова была схема. Евгекий Викторович,
задевая портретом демонстрантов, устремился вдоль набережной, перебежал
мостик... налево, по Зимней канавке, было нельзя, стояло заграждение...
он побежал дальше, ища выхода на параллельную улицу, но свернуть удалось
только у Конюшенного моста. Он выбежал на улицу Халтурина и увидел уда-
ляющуюся к Марсову полю машину с эмблемой вакуумного завода. Догнав ее,
он принялся рыскать в толпе, ища Вероятнова, но того уже не было рядом с
грузовиком. То ли затерялся в толпе, то ли нарочно скрылся, не желая
встречи...
Демилле добрел до Марсова поля, по которому вольными толпами гуляли
демонстранты. На кустах висели обрывки шаров, бумажные цветы, там и тут
валялись ненужные уже флажки и портреты. Продавали пиво и бутерброды из
крытых машин, люди подкреплялись.
Демилле купил бутылку пива и припал к горлышку. Мужчина, стоявший ря-
дом и занимавшийся тем же, блаженно вздохнул, посмотрел на яркое весен-
нее небо, расправил грудь... сказал, обращаясь к Демилле:
- Хорошо...
- Что хорошо? - переспросил Евгений Викторович.
- Вообще... И жизнь хороша, и жить хорошо! - подмигнул мужик.
- Почему вы так решили?
- Да ну тебя в баню! - махнул он рукой, впрочем, довольно добродушно.
Потом отвернулся и глотнул еще.
Евгений Викторович присел на скамейку, опорожненную бутылку осторожно
поставил рядом с урной, а портрет прислонил к спинке. Потом он покурил,
постепенно проникаясь светлыми чувствами, оглядел площадь, втянул нозд-
рями прохладный воздух и, поднявшись, медленно направился к Михайловско-
му саду.
- Эй! Портрет забыл! - крикнули ему вслед.
- Это не мой, - оглянувшись, ответил Демилле.
Строго говоря, он не соврал: это был не его портрет.
Он пришел пешком на улицу Радищева, нашел что-то в холодильнике на
кухне, рассеянно поел, а потом до вечера провалялся на тахте, так же
рассеянно читая. Вечером, однако, его обуяла жажда общения. Одиночество
превысило некий допустимый уровень, и Евгений Викторович вышел на комму-
нальную кухню. Там находилась Елизавета Карловна, которая жарила что-то
в чугунке, распространявшем аппетитный запах. В нем Демилле уловил
что-то из детства.... Пончики? Коврижки?..
- С праздником, Елизавета Карловна, - сказал он. - Чем же это вкусно
так пахнет?
- Хворост жарю, Евгений Викторович, - охотно отозвалась старуха.
- К вам гости придут?
- Ну что вы! Какие гости! Некому уже давно приходить.
- В таком случае я предлагаю вам свою компанию, - неожиданно для ста-
рухи и для себя сказал Евгений Викторович. - У меня есть бутылка вина,
пирожные... Вы не возражаете?
- С радостью! А где же Наташенька?
- Поехала за город. У них там туристический слет... Ну, а я никогда
туристом не был...
- Понятно, понятно...
Стол накрыли в комнате Елизаветы Карловны. Гора румяного хвороста на
блюде, бутылка "Напареули", пирожные, конфеты... Елизавета Карловна дос-
тала из старинного серванта чайные чашечки, расписанные золотом, уже
поблекшим от времени, серебряные щипцы для пирожных, ножички... Вообще
все здесь было старое или же старинное: мебель, книги, фотографии.
Книги, как разглядел Демилле, были почти сплошь на французском языке:
Дидро, Вольтер, Стендаль, Мопассан. С фотографий смотрели явно довоенные
лица. Может быть, и дореволюционные. Прошедшие лет тридцать совсем не
коснулись комнаты - ни телевизора, ни радиоприемника, ни проигрывателя.
Раскрытый сундучок, окованный медными полосами, был доверху заполнен
мотками шерсти самых разнообразных расцветок и размеров. Тут же лежали и
спицы - деревянные и стальные, и крючки, и какое-то начатое вязанье.
Евгений рассматривал комнату, Елизавета Карловна не мешала. Достала
варенье, принесла чай...
Евгений Викторович утонул в мягком кожаном кресле за низким столиком,
потекла неторопливая тихая беседа. Она была именно тихой, негромкой, ибо
старушка говорила ровным голосом, не повышая его и не понижая, тем не
менее Евгений все хорошо слышал, а потому и сам говорил негромко и нето-
ропливо.
Он разлил вино в бокалы. Елизавета Карловна пригубила, похвалила ви-
но, бесшумно разлила чай. Тишина и спокойствие в комнате были такими,
что хруст разламываемого хвороста казался непростительно грубым; Евгений
Викторович отложил в сторонку взятый было с блюда, причудливо перевитый,
тончайший лепесток, чтобы не нарушать покоя. Он чувствовал, что умирот-
ворение, исходящее от Елизаветы Карловны и ее жилища, где время как бы
остановилось, - это то, что требуется ему в настоящий момент.
Он подумал, что на протяжении нескольких последних лет не чувствовал
себя человеком. Но тогда кем же? Сухим оторванным листком - хуже! - об-
рывком газеты на непонятном языке, гонимым по площади.
- Вы у нас долго не появлялись, Евгений Викторович, -сказала Елизаве-
та Карловна. - Что, поссорились с Наташенькой?
- Дело не в том. Другие причины... - раздумывая, отвечал Демилле. Он
не знал, стоит ли говорить старухе о потерянном доме, об Ирине и Егорке,
- потом решил, что можно. И рассказал.
Елизавета Карловна взяла на колени вязанье, замелькали в руках спицы.
Она, не отрываясь, смотрела на Демилле, иногда кивала, а спицы плели
сложный и тонкий рисунок, будто изображая рассказ Евгения Викторовича.
- Какое несчастье! - сказала она, а потом добавила: - Я вас понимаю.
Я потеряла всех близких в войну. Муж погиб на фронте, сын умер в блокаду
двенадцати лет...
- И вы жили в одиночестве?
- Да. С тех пор живу одна. Ни одного родственника у меня нет - ни
здесь, ни в других местах.
Демилле растерялся. Перед ним сидела женщина, прожившая последние
тридцать восемь лет в полном одиночестве. "Ей было сорок лет, когда она
потеряла близких. Как мне, - подумал он. - Чем же она жила? Зачем же она
жила?"
Елизавета Карловна, будто догадавшись о мыслях Евгения, а может быть,
и вправду, прочитав их на его лице, задумчиво проговорила с извини-
тельной интонацией:
- Знаете, Женя... Можно я вас так буду называть?.. Я видела, что
всегда рядом со мною был кто-то, кому тяжелее. Я потеряла сына и мужа, а
дети теряли родителей... Представляете, в три-четыре года, в войну, в
голод, стать сиротами... Калеки с войны возвращались, физические и ду-
ховные, семьи рушились...
- Да как же вы измеряли: кому-то хуже, чем вам? Ведь своя боль ближе,
даже маленькая.
- Считать свою боль самой большой - несправедливо. Это эгоистично,
если хотите. И потом интеллигентные люди не должны показывать. Это не-
воспитанно. Так меня учил отец.
Она покачала головой. Полный запрет. В первый раз в облике Елизаветы
Карловны мелькнуло что-то немецкое - пуританская твердость моральных ус-
тоев. Удивительно, что она ни словом, ни взглядом не осудила его и На-
тальины отношения. Даже теперь, узнавши достоверно, что у него есть же-
на, сын...
- Чем же вы занимались после войны?
- Я преподавала. Французский, немецкий... Теперь вяжу, читаю. Пишу
письма своим ученикам, изредка получаю от них...
- Но не казалось ли вам, что этого мало для жизни? Что для этого не
стоит жить? - допытывался Демилле.
- Это очень много, Женя. Это есть жизнь.
- Но вы могли после войны выйти замуж...
Спицы на секунду замерли в старухиных руках, она точно окаменела.
- Фамилия моего мужа и сына была - Денисовы, - сказала она.
- Простите, Елизавета Карловна, - сказал Демилле.
Он поспешил перевести разговор на другую тему. Она тут же и нашлась в
виде ленинградской культуры. Как понял Демилле, последняя была пунктиком
Елизаветы Карловны, именно по ленинградской культуре, во многом утрачен-
ной за последние десятилетия, болела ее душа - короче говоря, это была
та самая общественная идея, которую каждый человек в себе носит. И если
Евгений Викторович по большей части неосознанно исповедовал идею всемир-
ного братства, то Елизавета Карловна - и вполне сознательно - печалилась
по воспитанности и интеллигентности.
- Вы, конечно, не помните, Женя... не можете этого помнить. Но до
войны слова "ленинградец", "ленинградка" имели совершенно особый смысл.
Это прежде всего означало не то, где человек живет, а то -чем он живет,
как он воспитан... Но нас слишком мало осталось еще до войны, а в блока-
ду почти все вымерли... Я до войны часто гостила во Пскове. Ничего не
хочу сказать худого. Но теперь мне часто кажется, что я живу во Пскове,
а не в Ленинграде. Атмосфера была другой. Хамство задыхалось в атмосфере
тактичности. Хам натыкался на стену ледяной вежливости -по отношению к
нему, разумеется...
- Слишком велик приток со стороны, - сказал Демилле.
- В Ленинград всегда приезжали. Немцы, шведы, чухонцы... Да те же
скобари из Пскова. Но тут они переставали быть скобарями. Нет-нет,
что-то другое случилось... Мы перестали уважать свое прошлое. Хамство не
имеет роду и племени.
Демилле задумался, медленно помешивая чай серебряной ложечкой. Стару-
ха, увидев, что ее слова вызвали погруженность гостя в себя, тактично
замолчала - лишь мелькали тонкими лучиками спицы.
Евгений Викторович чувствовал, что есть между его идеей и словами
Елизаветы Карловны какое-то глубинное родство. То ли истинного братства
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг