почернели... В какой-то момент - не знаю, так ли на самом деле, но так
казалось - очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвёл
ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли
гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей,
склонившихся над ним. Взгляд этот обошёл всех в какую-то долю минуты. И
тут, - это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу
забыть - тут он поднял вдруг кверху левую руку /которая двигалась/ и не то
указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но
угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился... В следующий момент,
душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела.
Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый
облик, через несколько мгновений оно стало невозмутимым, спокойным и
красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько минут, - не
знаю сколько, - кажется, что долго...
Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство,
искренняя печаль. Повара, шофёры, дежурные диспетчеры из охраны,
подавальщицы, садовники, - все они тихо входили, подходили молча к
постели, и все плакали. Утирали слезы, как дети, руками, рукавами,
платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама
плача...
Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, - Валечка, как её все
звали, - экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она
грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и
заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто
не мешал ей.
Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, -
наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и
распекал, то только "начальников" - генералов из охраны,
генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на
самодурство, ни на жестокость - наоборот, часто просили у него помочь в
чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка - как и все они - за
последние годы знала о нём куда больше и видела больше, чем я, жившая
далеко и отчуждённо. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала
при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много
видела она интересного, - конечно, в рамках своего кругозора, - но
рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И
как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было
на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и
ничем...
Было часов пять утра. Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие
рыдания, - это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате,
кардиограмму громко плакала, - она так плакала, как будто погибла сразу
вся её семья. "Вот, заперлась и плачет - уже давно", - сказали мне.
Все как-то неосознанно ждали, сидя в столовой, одного: скоро, в шесть
часов утра по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно
было это УСЛЫШАТЬ, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот,
наконец, шесть часов. И медленный, медленный голос Левитана, или кого-то
другого, похожего на Левитана, - голос, который всегда сообщал что-то
важное. И тут все поняли: да, это правда, это случилось. И все снова
заплакали - мужчины, женщины, все... И я ревела, и мне было хорошо, что я
не одна, и что все эти люди понимают, что случилось, и плачут вместе со
мной.
Здесь всё было неподдельно и искренне, и никто ни перед кем не
демонстрировал ни своей скорби, ни своей верности. Все знали друг друга
много лет. Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что
отец мой был плохим отцом, и то, что отец всё-таки любил меня, а я любила
его.
Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни
злодеем, - его любили и уважали за самые обыкновенные человеческие
качества, о которых прислуга всегда судит безошибочно...
...я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала
траурную музыку /старинную грузинскую колыбельную, народную песню с
выразительной, грустной мелодией/, и меня всю раздирало от печали. Я
чувствовала, что я никуда не годная дочь, что я ничем не помогала этой
одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на
своём Олимпе человеку, который всё-таки мой отец, который любил меня, -
как умел и как мог, - и которому я обязана не одним лишь злом, но и
добром..." /Св. Аллилуева/
СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ.
ДАЧА СТАЛИНА:
"Дом ходил ходуном. Из-за невесть откуда появившейся стойки прямо у входа
давали в бумажных стаканчиках виски и шампанское. На пиршественном и
одновременно политбюровском столе в гостиной валялись пустые бутылки
из-под пива; под немыслимые в этих стенах рок-н-рольные ритмы отплясывала
развесёлая молодёжь; кто-то нежно целовался в углу, кто-то лежал поперёк
коридора; кто-то развалился на Его диване, где издал он последний хрип; а
с балкона кабинета на втором этаже кто-то затаскивал заначенные бутылки и
упаковывал их для завтрашнего похмелья. И невозмутимый стоял Роберт
Дювалл, исполнитель роли Сталина, уже разгримированный, в красном пуловере
с натуральным орденом Ленина на груди. Потом давали гамбургеры, воздушные
куски торта, вкатили огромный торт из мороженого, по-моему, с надписью
"Сталин" и, кажется, с его головой, не хватало только 112 свечей, а заодно
и помела, рогов и копыт, приличествующих этому случаю". /Свидетельствует
А. Авдеенко о работе съёмочной группы Ивана Пассера с амер. компанией
Эйч-би-оу/
Шёл он от дома к дому,
В двери чужие стучал.
Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.
В напеве его и в песне,
Как солнечный луч, чиста,
Жила великая Правда,
Божественная мечта.
Сердца, превращённые в камень,
Будил одинокий напев,
Дремавший в потёмках пламень
Взметался выше дерев.
Но люди, забывшие Бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.
Сказали ему: "Будь проклят!
Чашу испей до дна!
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!"
/Иосиф Джугашвили (Сталин)/
* * *
Она оказалась в одном из мучительных, суетно-хлопотных дней, когда, набрав
кучу дел, вынуждена была ехать в Москву и разом всё прокручивать. Их
последняя серия затянулась, душа к ней не лежала, и опять надо было
выхлопотать хоть несколько дней пролонгации и избежать скандала. Но
сначала Иоанна позвонила "на квартиру". "Домом" она теперь называла
Лужино. Там всё принадлежало ей, только ей, там все вещи терпеливо ждали
её в том порядке или беспорядке, как она их оставила, там восторженным
визгом встречал Анчар. Там можно было запереться на все замки, выдернуть
из розеток все теле- и радиовилки, даже вообще вырубить электричество и
погрузиться во вневременную тишину. Или зажечь камин и послушать, как
потрескивают дрова...
А на квартире с тех пор как свекровь парализовало и родился Тёмка, был
дурдом. Лиза разрывалась на части. Филипп "керосинил", надо было туда
заехать, купить продукты, взять бельё из прачечной, сделать нужные звонки
и ещё, ещё - огромный список дел на машинописную страницу через один
интервал. Надо было жить. И Иоанна, стоя в очереди в гастрономе, в
булочной, торгуясь на рынке из-за гранатов для Тёмки и даже проверяя сдачу
с четвертака, - с любопытством наблюдала за собой будто со стороны -
надолго ли хватит? Денис уехал в загранку, теперь всё на ней, никуда не
денешься.
Из первой попавшейся будки позвонила на квартиру, подошла Лиза. Лиза в
панике - Филипп не ночевал дома и ей мерещатся всякие ужасы. Будто в
первый раз! В такой ситуации с ней разговаривать бесполезно. Иоанна, как
может, успокаивает её, но в трубке уже сплошной рёв.
И она поехала на студию.
Там, использовав все дозволенные и недозволенные приемы, ей удалось
вырвать у близкой к обмороку редакторши / "натура уходит", "у Петрова
скоро новая роль, у Сидорова - в театре скандал" и т.д./ неделю
пролонгации. Можно было, конечно, сказать правду, что ей всё это обрыдло,
и заморозить "Черный след" на веки вечные... Но нет, она по-прежнему была
рабой, и изворачивалась, врала, хитрила. И всё это напоминало бег петуха с
отрубленной головой.
Прачечная, сберкасса, квартира...
Едва Иоанна выходит из лифта, Лиза выскакивает навстречу - дежурила у
двери. Филиппа всё ещё нет. Лиза даже не пытается скрыть разочарование при
виде свекрови, если можно назвать разочарованием печать вселенской
катастрофы на её классически правильном беломраморном личике. Ни дать, ни
взять - ожившая Галатея. Едва ожила, и тут же конец света. С такой
внешностью прилично восседать где-нибудь под стеклом в бюро эталонов рядом
с метром, килограммом и статуей Венеры Милосской. Венера без рук, а Лиза -
с руками. Руки её прекрасны, хоть и в муке. Лизе совсем не пристало
сходить с ума из-за какого-то алкаша и балбеса, заночевавшего, видимо, у
очередной владелицы теле- и видеоаппаратуры. Не может позвонить, кретин...
Лиза ждёт второго ребёнка, и Артёма ещё не отняла от груди не в пример
этим современным мамашам. За такие "концы света" Филиппу надо голову
оторвать.
Иоанна начисто лишена родовых инстинктов - в конфликтах сына со школьными
приятелями, девушками, теперь вот с Лизой, Иоанна всегда проявляла
третейскую объективность, в отличие от денисовой матери, которая делила
мир на Градовых, Окуньковых /её девичья фамилия/ и на прочую шушеру.
Иоанна была шушерой. Обитая с супругом преимущественно за границей, мадам
Градова-Окунькова вначале не имела физической возможности вмешиваться в их
с Денисом семейную жизнь, но после скоропостижной смерти свёкра целиком
отыгралась на воспитании Филиппа. Она портила его и баловала с такой
дьявольской последовательностью, будто задалась целью увенчать
генеалогическое древо Градовых-Окуньковых величайшим монстром всех времён
и народов. Ожесточённые стычки Иоанны со свекровью из-за Филиппа вели
только ко взаимной ненависти, Филипп хужел день ото дня, ловко играя на
баталиях взрослых. Денису же всё было до фонаря, кроме ДЕЛА. В конце
концов, Иоанна отступила. Семья Градовых-Окуньковых с её неразрешимыми
проблемами постепенно отодвигалась на второй план, а потом и вовсе
перекочевала куда-то за кадр её бытия. "Филипп перебивается с двойки на
тройку", "Филипп прогуливает уроки", "Филипп грубит учителям", "Филипп
хулиганит", - эти сигналы из школы, а позднее из милиции Иоанна со
злорадным спокойствием переадресовывала свекрови: "Балуй дитя, и оно
устрашит тебя"... "Детей надо баловать, тогда из них вырастают настоящие
разбойники".
И та бегала по родительским собраниям, отделениям милиции, просто по
обиженным гражданам. "Что вы хотите, мальчик растёт без матери. Вы её
когда-либо здесь в школе видели? Нет? Ей плевать на сына. А отец что, отец
очень занят. Режиссёр Градов, слыхали?.."
В ход шли также слезы, заграничные сувениры. Иоанна на свекровь не
обижалась, в глубине души зная, что та права. Сына она бросила,
самоустранилась. Свекровь дала ей эту возможность. И желанная свобода, и
совесть не грызёт, и вот уже чужой парень равнодушно прикладывается при
встрече к её щеке, колясь усами:
- Привет, ма.
- Филипп и так помешался на своих дисках, а бабка ему японскую систему
покупает. В доме невозможно работать...
- Твоя мать, вот и скажи.
- Этот деятель школу собирается бросать, а она, видите ли приветствует.
Пусть, мол, идёт в техникум, у мальчика талант. Спидолы соседям за бабки
чинит, Эйнштейн. На днях в "Узбекистане" видели, девчонок мантами кормил.
А у меня на радиодетали клянчит. Больше не дам ни копейки... - ворчал
Денис.
- Мать даст, - усмехалась Иоанна.
А сама всё-таки трусила, боясь катастрофы. Однако ни суперзлодея, ни
гангстера из Фили не вышло, а губительная страсть к радиотехнике
действительно обернулась положительной стороной. Свекровь оказалась права.
Филипп стал работать в телеателье, очень быстро освоился, переходя от
чёрнобелых телевизоров к цветным, потом к зарубежным, потом к видео.
Клиентура росла и солиднела. Филипп уже не клянчил у "предков" десятку, а
сам мог при случае снабдить сотней-другой, обзавёлся "Ладой" в экспортном
исполнении. И, наконец, семьёй. Лизу Денис пригласил на эпизодическую роль
английской леди в одной из серий "Чёрного следа". Он всегда относился
скрупулезно к такого рода эпизодам, панически боясь обвинения в "клюкве",
и хотел, чтобы леди выглядела самой что ни на есть настоящей. Две
настоящих леди с родословными, которых ему удалось раздобыть то ли в
посольстве, то ли среди иностранных студенток, выглядели на её фоне
дворняжками. Критерий у Дениса был своеобразный: когда она входит, у меня
даже мысли не должно возникнуть шлёпнуть её по заднице.
Видимо, в отношении леди с дипломами, претендующих на аристократическую
внешность, это желание у Дениса возникало - он всех отмёл. Напрасно Иоанна
говорила, что и у аристократов бывает потомство и что критерий Дениса
весьма спорный - поиски продолжались, пока один из друзей-режиссёров не
сообщил ему, что во ВГИКе есть такая "потрясающе породистая" девчонка. Что
её и приняли туда за "породу" и она уже снялась успешно в двух-трёх
эпизодах.
Когда на пробах в кадре появилась Лиза, эдакое роскошное мраморное
изваяние с холодным эталонным блеском на обнажённых плечах, в поддельных
бриллиантах на лебединой шее, с таким же ледяным блеском равнодушно
устремлённых куда-то за линию горизонта прекрасных очей, Денис протёр
глаза. Оставь надежду навсегда... Галатея, притом ещё не ожившая. Порода!
Какие уж тут шлепки по заду! Иоанна была вынуждена признать, что он прав -
Лиза производила именно такое впечатление. Откуда у провинциальной курской
девчонки такая стать? Об этом могла поведать лишь покойная мать Лизы, на
которую она была совсем не похожа, как, впрочем, и на отца - фото висит у
Лизы в комнате. Правда, лизина тётка, приезжавшая иногда в Москву за
покупками, делала туманные намёки на семью каких-то ссыльных голубых
кровей с мудрёной фамилией. Лиза почему-то сердилась.
Лиза была молчаливой, держалась особняком - то ли характер, то ли
совершенная её красота отпугивала поклонников и подруг... Находиться рядом
с ней было рискованно - сразу бросались в глаза малейшие недостатки
собственной внешности, одежды, поведения. Это было всё равно что гулять
нагишом по Царскосельскому дворцу.
И тут всех удивил Филипп. Лиза по просьбе редактора завезла Денису
какие-то бумаги. Безвкусная иракская дублёнка, стоптанные сапожки и
потёртая лисья ушанка выглядели на ней как на княжне Волконской, когда та
собиралась к мужу-декабристу в Сибирь. Лиза казалась прекрасной и
недосягаемой как никогда, на её расцвеченное морозом лицо боязно было
смотреть.
- Что за девочка? - и прежде чем Иоанна с Денисом успели ответить, Филипп
схватил пальто и с криком: "Стойте, куда же вы?.." - кинулся следом,
опережая лифт. Лизу внизу ждала машина.
- Ой! - сказала Иоанна.
- Сейчас будет вынос тела, - сказал Денис. Но выноса не последовало. Тело
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг