Ганя вдруг остановился, одеревенела на губах улыбка, мешая ему, он поднёс
к лицу руку, словно пытаясь содрать её, авоська соскользнула к локтю.
Она стояла, ухватившись за раскалённый от июльского солнца багажник,
готовая принять все условия нового Гани - пожать протянутую руку,
поцеловать подставленную щёку...
- Иоанна,.. - сказал Ганя.
И рванулся к ней, - или она побежала. Соединившее их мгновенное
нераздельное объятие не было похоже ни на танец в салоне Регины
/соединение душ/, ни на ночь в купе ленинградского поезда /соединение
тел/, сочетая в себе и то, и другое, оно было чем-то иным, третьим, не
отделяя, как прежде, их объятия от мира, а как бы растворяясь в нём, мире,
- в жарком июльском дне, кукурузном поле, шуме электрички где-то за
кромкой леса.
Их объятие вмещало весь мир, растворяясь в нём. Мгновение остановилось.
Подруливший ЗИЛ посигналил - они обнимались, оказывается, посреди шоссе.
Шофёр высунулся из кабины, сказал весело:
- Ребята, есть восемь кусков рубероида? Не нужно?
И, не дождавшись ответа, умчался.
Они сели в машину. Проехали несколько метров, остановились снова.
"Кудри твои, сокол, что ручьи в горах - пальцы обвивают, в пропасть
влекут... Глаза твои, сокол, что мёд в горах - и светлые, и тёмные... И
сладкие, и горькие..."
- Иоанна, - повторил Ганя.
Слезы текли у неё по щекам. За воротник, за уши, как в детстве.
- Ничего, я привыкну, - сказала она виновато.
- Значит, тебе легче.
Он сел за руль, она попыталась успокоиться и привести себя в порядок.
Остановились у сплошного высокого забора, ворота были такие же сплошные,
массивные. Ганя погудел как-то особенно, условно, ворота не сразу открыл
мальчик лет двенадцати, как потом выяснилось, Варин старший, пропустил
"жигулёнка" и снова стал возиться с засовом.
Заржавел, - сказал Ганя, - машины тут редкость.
Он пошёл помогать мальчику. Старый бревенчатый дом, заросший диким
виноградом и плетистыми розами. Ухоженный, наливающийся плодами сад, буйно
цветущие ромашки вдоль ведущей к дому бетонной дорожки, запах
свежескошенной травы, разбросанной тут же, под деревьями, - всё это,
конечно же, тоже было чудом, как и всё, связанное с Ганей.
- А, встретились... - сказала Варя, не вставая из-за стола, будто они с
Яной давным-давно знакомы, - Давайте скорей обедать, всё остыло. Дарёнова
за смертью посылать.
Ганя сказал, что хлеба не было. Ждал, когда привезут и разгрузят.
Выглядели они оба, наверное, неважно. Сидящие за столом разом и деликатно
отвели взгляд, лишь варин муж Глеб со взглядом Ивана Грозного смотрел так,
будто опасался, что Яна сейчас вытащит из-за пазухи гранату.
Она ужаснулась, что не взяла с собой ни еды, ни гостинцев для детей. Потом
вспомнила, что в сумочке у неё, по счастью лежит резиновый японский
игрушечный кот, который, если надуть, покачивает хвостом и мурлычет. Яна
возила с собой таких котов для умиротворения гаишников - успех был
стопроцентный, у всех были дети и женщины. Сработало и на этот раз. На
кота сбежался весь дом, так что не пришлось никого специально звать к
обеду, гости сели за стол и занялись едой, а они с Ганей понемногу пришли
в норму.
Перед едой прочли молитву, обед был без вина, мяса и рыбы, салат без
сметаны - Строгий Петровский пост, как потом выяснила Яна. За едой не
разговаривали - не принято. Она освоилась быстро - журналистский навык
мгновенно адаптироваться в любой среде. Как бы ещё недавно было ей
интересно попасть в настоящую религиозную общину! Но теперь она была полна
Ганей, и эта непривычная трапеза, и огромный стол, и разноцветные окна
веранды, причудливая игра цветовых пятен - было для неё лишь волшебной
средой обитания нового Гани.
О, Господи, Ганя - священник!.. После обеда, когда они гуляли вдвоём рука
об руку в блаженном своём измерении по Лужинскому лесу, Ганя сам заговорил
об этом, уже потом она поймёт - что это теперь единственное, о чём ему
интересно говорить - и расскажет о чудесном своём обращении, обо всём, что
было в той парижской жизни. О ночной дороге на виллу за смертоносной
ампулой, о странной поломке в машине, благодаря чему встретится он с
Глебом и отцом Петром и, наконец, о ночи на 9-е февраля в своей парижской
квартире. И она всё поняла, хотя он сказал лишь, что это был ОГОНЬ, с
которым встретился и Блез Паскаль когда-то, и тоже круто изменил жизнь. И
ещё - распахнувшийся вдруг бескрайний любящий мир, льющий на тебя
неистово-жаркий поток любви, в котором сгорает все, что мешает душе
ответить этому потоку, слиться с ним - все убежища, одежды, само грешное
непроницаемое тело, и ты гибнешь, становясь всё более самим собой... И
трудно это передать, почти невозможно земными словами...
Его волнение, наэлектризованность мгновенно передадутся и ей, вспомнится
тот вещий сон под старый новый год, Ганя на едущем в чёрную шахту
эскалаторе, его обращённое к ней лицо, заваливающееся в черноту, её
отчаянная за него молитва.
Потом они оба станут вспоминать, подсчитывать, и старый новый год окажется
тем же, 77-м, и уже нисколько этому не удивятся. Потом Ганя заговорит о
другом, но всё о том же. Нет, он не то чтобы изменился, - подумает Иоанна,
- просто ЭТО, неведомое, коснулось его, как у Пушкина в "Пророке", и он
стал видеть, чувствовать, понимать совершенно иначе. Бесчисленное
множество прямых через две точки - он их видит, эти прямые, прозревает,
чертит и живёт в соответствии с тем, что недоступно окружающим. И если это
безумие - она его с ним разделит. И с этими лужинскими богомольцами.
Любезно так воркуют, а смотрят - как на прокажённую... Но с ней, а не с
ними говорил сейчас Ганя о своём "обращении". И Господь её у услышал в ту
ночь 77-го. И невозможно, чтобы Он желал разлучить то, что сотворил одним
целым!
Она не должна сегодня уезжать, надо остаться хотя бы до завтра, она ещё не
видела ганины картины, и если в новом ганином состоянии, в его
наполненности до краёв неведомым этим Огнём сохранился хоть один
несожжённый мост, то это был мост их с Ганей, узкая лужинская тропка,
ведущая в Небо. И они балансировали по нему рука об руку в тот лужинский
вечер, она жадно впитывала всё, что говорил Ганя, и горела его огнём, и
плавились стволы лужинских сосен, и плавилось закатное солнце.
Когда они вернулись, в доме было уже полно народу - и в саду, и на
веранде, некоторые приехали с детьми. Это было совсем непохоже на обычные
дачные сборища - гости разбрелись по скамейкам, стульям, углам - кто
полол, кто поливал, кто на кухне резал овощи, кто читал - все были при
деле, и всё тихо, молча, лишь некоторые шепотом беседовали по-двое,
по-трое. Будто на похоронах. Много молодёжи, но тона одежды блеклые,
женщины совсем без косметики, так что Яна оказалась "в форме". Волосы
убраны под косынки, длинные юбки, лица серьёзны, редкие улыбки какие-то
испуганные. Яна чувствовала себя чужой, чужим им казался и Ганя, хоть и
старался "не возникать". Всё это походило на гирлянду лампочек, где лишь
одна - Ганя - горящая. Впоследствии Иоанна встретила и других "горящих". -
Мы - рабы, они - сыны, - говорил про таких Глеб. То, что для одних было
тяжким, хотя и результативным, но трудом, для "сынов" составляло
наслаждение. Это был прорыв к задуманному Творцом первообразу, в который
они уже не играли, а органично жили в нём. В то время как другие лишь
карабкались вверх, обдирая в кровь руки. Что это было - изначальный дар,
как у Моцарта, или более поздний, за какие-то личные качества? Да, Господь
любит всех, все - его дети, но почему одни горят ответной любовью, другие
- тлеют, пока не вспыхнут, третьи так и уходят вечно тлеющими в вечность,
четвёртые - вообще остаются дровами.
- Причина где-то в нас самих, - размышляла Иоанна, - Мы сами выбираем
холод, тление или ОГОНЬ.
Сыновство - это ответная любовь к Отцу. Сынам в Лужине не будут
завидовать, их будут баловать, оберегать и всё им прощать, как детям,
которые в тот вечер с визгом носились по дорожкам, рвали зелёный
крыжовник, и никто их не останавливал.
Варя первая пошла в атаку и сказала, что следовало бы предложить Яне
переночевать, но Яна сама видит, сколько понаехало народу, спать будут
буквально вповалку на веранде и в беседке на раскладушках и в спальных
мешках, которые почти у всех привезены ещё в начале лета и хранятся от
приезда до приезда в чулане под лестницей. Яна ответила, что пусть хозяева
не беспокоятся, она отлично переночует в машине. Тут Варя окончательно
перепугается и скажет, что нет, зачем же, раз такое дело, она поговорит с
дядей Женей, владельцем дачи. На его половине свободная мансарда, и Варя
надеется, что он не будет возражать.
Видимо, Варя вообразила, как Ганя ночью, когда все спят в своих мешках,
крадётся к машине Яны с нехорошими намерениями. Яна уже знает, что Ганя
специально ездил в Лавру к своему духовному отцу за разрешением на встречу
с ней, а Глеб, варин муж, уверенный в отказе, был потрясён таким
либерализмом. И, не имея права осуждать духовное лицо, устроит головомойку
Варе. Ну и порядочки, почище партбюро!
Неужели они не понимают, что Иоанна скорее умрёт, чем встанет у Гани на
пути? Что его путь так же свят для неё, как и для него.
Вернулась Варя и сказала, что дядя Женя не только не возражает насчёт
мансарды, но и оказался поклонником их телесериала, который регулярно
смотрит по ящику, так что им будет о чём поговорить. Она сообщила это не
без иронии, но Иоанне было на её иронию плевать - теперь у них с Ганей был
целый день в запасе!
После общего чая с вареньем и ржаными сухариками Глеб увёл Ганю в
мастерскую - отдельный флигель в глубине участка, спал Ганя тоже там. А
Яна пошла знакомиться с дядей Женей, о котором она уже знала от Гани, что
он младший сын священника, отпрыска древнего и знатного рода, который Ганя
по конспиративным соображениям не назвал. Принявшего сан незадолго до
революции, репрессированного в конце двадцатых, потом ссылка, долгожданное
разрешение на сельский приход, оккупация... После войны - возвращение в
Москву и даже орден - за то, что в церковном подвале скрывались в течение
нескольких месяцев коммунисты, раненые, евреи - все, кому грозила
опасность. Двух сыновей /Глебова отца и дядю Женю/ он воспитал в
лояльности к советской власти и искренне исповедывал свой особый
"христианский коммунизм" как земное устроение бытия.
Отец Глеба, иконописец и реставратор, умер рано, благословив сына
продолжить своё дело, а дядя Женя, которого образованная матушка обучила
нескольким языкам, пошёл по сугубо мирской стезе - преподавал в школе,
давал частные уроки, делал переводы в научном издательстве. Скопив деньги,
осуществил давнюю мечту - купил дом в Подмосковье, чтобы дружно, всей
семьей трудиться на земле... Но дружно не получилось - семья у дяди Жени,
хоть и многочисленная /дети с мужьями, жёнами и внуками/ была, по
выражению Вари, "бесноватая". И в городе у них старику не было покоя, а на
даче и вовсе непрерывные склоки - из-за комнат, грядок, кто где вскопал и
кто сколько сорвал... Ещё пока была жива хозяйка, держалось кое-как, а
после - чуть не драки. Тут племянник и предложил - будем жить, ухаживать
за участком и домом, платить сколько надо за аренду, а деньги эти чтоб
дядя Женя поделил между своими переругавшимися домочадцами, - пусть они на
них снимают себе дачи кто на Юге, кто в Подмосковье, кто в Прибалтике -
кому где угодно.
Подробности Яна узнает потом, а пока, с ксероксом под мышкой, который
сунул ей Ганя, чтоб почитала перед сном /Соловьёв, "Духовные основы
жизни"/ Яна заявилась к старику, который не просто ждал её, а за накрытым
столом.
- Садитесь, Яночка, вы, наверное, не приучены к постам, а меня по немощи
благословили молочное - сыр вот, масло мажьте, не стесняйтесь. Вино вот
своё, домашнее - видели, у меня виноград растёт? Мелкий, правда, но
настоящий, никаких морозов не боится. Ну, со знакомством.
Он размашисто перекрестился, перекрестилась и Иоанна. Какой славный дед!
Отхлебнула из рюмки. Вино было сказочное, совсем как в сказочной стране
Абхазии. Даже слабый запах "Изабеллы".
Она вдруг ощутит зверский голод и начнёт молотить бутерброды - старик едва
успевал намазывать. Было очень стыдно, но она ничего не могла с собой
поделать. У неё всегда от волнений просыпался волчий аппетит.
Выпили по второй.
- А я вас совсем иначе представлял. Эдакой бандершей в три обхвата,
Сонькой Золотой ручкой. Вам-то этот мир откуда знаком? Жаргон их, нравы,
вся эта братва - откуда это пошло?
Яна рассказала о своих поездках в колонии, про поразивший её урок чтения в
колонии строгого режима, когда совершенно жуткие с виду громилы по-детски
подсказывали друг другу, шалили, прилежно выводили по складам: "мама мыла
раму", "баба ела кашу", а потом один потянулся, хохотнул сипло, обнажив
один-единственный зуб: "Щас бы бабу!.."
Дядя Женя засмеялся.
Ну и в судах сидела на процессах, с делами знакомилась, с заключёнными.
Они, как правило, охотно идут на контакт...
- Да, у вас здорово закручено, и глубоко... На самом высоком уровне, я вам
скажу. Я ведь люблю детективы, на языке читаю, избалован, можно сказать. А
вас всегда смотрю с удовольствием.
- Ну спасибо, - Яна схватила ещё бутерброд.
- Нет, я серьёзно. Ешьте, ешьте... А главное... Как вы прекрасно знаете
дно... Дно человеческой души. Этих демонов в каждом...
- Ну, демоны в каждом - это от режиссёра. Моего супруга и соавтора, -
сказала Яна, - Это он их разводит. Кто кур, кто демонов.
- Думаю, вы их тоже чувствуете, - настаивал дед, - И вы их жалеете.
- Демонов?
- Нет, людей, которые им поддаются. И правильно. Мир у вас такой страшный,
жестокий - это я вам объективно, как зритель говорю. Повсюду их власть
бесовская губит людей... А этот ваш мальчик, Павка... Муровец это, от... Я
так понимаю, - продолжатель Корчагина... - тот ведь тоже трагическая
фигура, мученик... И этот - один против зла. Жалко его, в жизни такие
погибают... Но Господь - с ними. Это вы очень убедительно показываете...
- Знаете, а я об этом как-то даже не думала...
- Вот видите, не думали, а вышло так. Павке все время вроде как чудо
помогает. А Господь чудо и есть.
Такая неожиданная трактовка Иоанне нравится.
- Я вот что не пойму, Янечка, - как у вас всё это проскакивает? - Я
цензуру имею в виду.
- Это тоже у нас товарищ Градов. Убеждает, пробивает, - это всё он.
- Пробить - самое главное. У вас ведь и сборник издан "По чёрному следу",
так? Дефицит, не достать.
- Хотите я вам подарю? - у Иоанны вдруг мелькнула безумная идея, - с
автографом? И у Кравченко возьму, передам ваши комплименты, ему будет
приятно.
- В самом деле? Это для меня большая честь, - старик был в восторге.
- В следующий раз привезу. И детективов для вас захвачу, у нас много на
языке. Муж английский знает, немного польский.
- Польский я тоже знаю. На французском можно.
- На днях привезу.
- Ну зачем вам беспокоиться, можно через Варю.
- Ничего, очень будет приятно ещё с вами повидаться, мне у вас так
нравится. Вот приеду и погощу, если не прогоните.
- Помилуй Бог, - охотно вступил в игру дядя Женя. Кожа на его щеках дрябло
алела от вина, как у чуть спущенного первомайского шарика. - Такую гостью,
прогнать.
- Мансарда у вас свободна? - продолжала "играть" Иоанна. Только бы не
спугнуть!
- Для вас? Всегда!..
- Вот и чудесно. Значит, я её снимаю до конца лета, вместе будем сочинять
следующую серию. По рукам?
И, не давая старику опомниться, шлёпнула на стол пачку денег. Всё, что
было в сумочке. Старик оторопело уставился на них, потом на Яну, которая
продолжала лучезарно улыбаться.
"Господи, помоги мне... Ведь каникулы скоро кончатся..." Дед даже обиделся.
- Уберите презренный металл, мадам. С вас - только детективы.
- И детективы будут, привезу полный примус. На французском, польском,
австралийском...
- Такого нет.
- Для вас всё есть. Напишем.
"Откажется - падаю на колени", - подумала Яна, примериваясь, куда падать.
- Но... вы даже не видели комнату, там днём очень жарко, вам не понравится.
- Понравится! - кричит Яна, чмокая его в щеку-шарик, - За нашу дружбу! А
Варе с Глебом так и объясните - решили вместе писать детектив.
Они выпивают ещё по глотку. Старик встаёт, вынимает из комода комплект
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг