В толпе восьмидесятых-девяностых он бы затерялся среди таких же пёстрых
юнцов, дымящих заграничными сигаретами, но на дворе - конец пятидесятых. И
сегодня, много лет назад, на фоне серых редакционных стен и дерматинового
потёртого дивана, окутанный, словно маг, непривычно душистым облаком,
Денис и впрямь смотрится залётной экзотической птицей.
Он встаёт им навстречу во все свои метр восемьдесят два, и Яне хочется
зажмуриться.
- Вот, перед вами Иоанна Аркадьевна, - Хан подчёркнуто церемонен.
- Годится. Иоанна - это что? Аня?
- Жанна, - злобно буркает она. Она всегда злится, когда выбита из колеи.
- Денис! - тоже рявкает он. Господи, он, кажется, ее передразнивает. Яна
беспомощно оглядывается на Хана.
- Только общайтесь, пожалуйста, где-нибудь там, - Хан указывает на дверь,
- У меня сейчас планёрка.
- Планёрка - это серьёзно, - Боже, теперь он передразнивает Хана - что-то
неуловимо меняется в лице - вылитый Хан. Но Хан этого не замечает /или не
хочет замечать/. Впрочем, не замечает и сам Денис. Яна ещё не знает, что
дразнится он автоматически, машинально фиксируя любую неестественность в
поведении другого гримасой или голосом. - Пойдём, Жанна, мы чужие на этом
празднике жизни, - Денис берёт её за локоть, подталкивая к выходу. Хан
брезгливо отворачивается. Мол, терпи, раз завела таких друзей.
Павлин бесцеремонно суется во все двери, и не думает "общаться" в
коридоре. Всюду народ, любопытные взгляды, шепот. Вытаращенные глаза,
разинутые рты. А Павлин уже на чужой территории.
- Что вы, здесь горком!
Он опять молниеносной гримасой передразнивает её священный ужас. На пути,
слава Богу, буфет.
- Всё, швартуемся.
Стоим в очереди, время обеденное. Горкомовские и наши за столиками опять
пялятся. Куртку Павлин снял, но от этого не легче. Фирменный черно-желтый
свитер действует на присутствующих, как красное на быка. Для бывших
фронтовиков /а таких здесь немало/ расцветка вообще "мессершмиттовская".
Какие светлые у него глаза! Волосы тоже светлые, русые, но по сравнению с
глазами куда темнее. Модный онегинский зачёс не кажется приклеенным, как у
Люськиного хахаля. Будто Павлин так и родился с этим зачёсом. И вообще во
вызывающе "не нашем" обличье Денис естественен, как ядовитой окраски рыба
в морской пучине.
Он сообщает, что ему надо снимать диплом, есть возможность втиснуться в
план студии документальных фильмов, но только по госзаказу.
О комбригаде, они там теперь все помешались на комбригадах. Он несколько
дней листал журнальные и газетные подшивки, едва у самого крыша не
съехала, такая медвежатина, пока не натолкнулся в "Комсомолке" на её
материал о бригаде Стрельченко. И дочитал до конца, и ещё раз прочёл, и
сам себе поразился - верю! Как сказал бы Станиславский. И почти что
захотелось в эту бригаду, чтобы также верить в светлое будущее, в любовь и
дружбу, ставить Шекспира и слушать Моцарта, а после работы стучать с
ребятами в волейбол и строить детскую площадку вместо того, чтобы в
Метрополе тянуть через соломинку всякую дрянь, губя мозги и печень. Тогда
он воскликнул "Эврика!", добыл в редакции адрес и... вот я у ваших ног.
Яна в ужасе, потому что Стрельченко - мираж, дым. То есть бригада,
конечно, имеется, все пятеро, и звание им присвоено, и работают хорошо, и
в гости друг к другу ходят, и в самодеятельности, и в волейбол, но... Но
нет главного, во что поверил Павлин. Все их размышления, чувства,
характеры придуманы ею. Это ее джинны. Стрельченко - им начальство все
дыры затыкает, на заводе его считают выскочкой. Пахомов в бригаду пошел
из-за квартиры. Разин с женой вообще на грани развода, хоть та и ждёт
второго ребёнка, в Омске у него зазноба. Бригадир ему радиолу купил, чтоб
подождал с разводом. А у Ленки в голове одни шмотки, на дублёнку
зарабатывает.
Их очередь.
- Добрый день, мисс. Кофе, само собой, не держите? Тогда давайте всё
остальное. Неужели кофе есть? Это такой тёпло-светленький из бачка? А от
сгущёнки его отделить можно? Нет, зёрна не надо. Давайте две осетрины, две
буженины, две с капустой свинины и всё остальное. Жанна, что значит:
"Зачем?" Деловой комплексный обед на двоих. Уговорила - биточки отставить.
Вместо биточков - "печень из говядины". Сильно сказано.
Буфетчица Леля прыскает. Они таскают к столику еду, привлекая общее
внимание, плещутся о пальцы жаркие волны щей - подносы в столовых появятся
позже.
Как ни странно, съедят они всё.
Денис великолепен своим мессершмиттовским оперением, онегинским зачёсом,
полуулыбкой уголком рта, абсолютным иммунитетом к повёрнутым к ним
осуждающе-любопытным физиономиям. И конечно, изысканно-редким в те годы
именем. Де-нис. День и солнце. Денис - солнечный день.
Яна в панике поглощает щи. Можно, конечно, отправить Павлина на завод -
пожмёт квадратными своими плечами и уедет восвояси. Не будет же он ей, в
самом деле, предъявлять претензии! Да пусть себе предъявляет - что с него
взять? Скажу - не знает жизни, не любит людей, не видит в них хорошего,
передового, не умеет расположить к себе человека, заставить его
раскрыться... Да мало ли! Все будут за неё. Вон как смотрят...
Но тут же ей становится стыдно за свои подленькие мыслишки и она говорит
правду.
Павлин ни капли не удивится, даже скажет, что нечто в этом роде ждал,
потому и поехал не на завод, а сначала к автору, и коли Яна уж такая
сказочница, не написать ли ей и сказочный сценарий - вывести размышления
героев за кадр, диктор прочтёт с выражением, а в кадре... в кадре пусть
работают, стучат в волейбол, поднимают штангу - что угодно, это уж его
забота, что снимать. Пусть только будет лихо написано, чтоб худсовет
принял. Главное, есть ли там палуба?
- Песня такая - "На палубу вышел, а палубы нет". Снимать нечего. Там есть,
что снимать? А то, может, завод допетровский, в клубе ещё Ярославна
плакала, а эти Стрельченки...
Тут Павлин выдаст серию таких гримас, что Яна совершенно неприлично
поперхнётся со смеху компотом, и он будет хлопать её по спине,
окончательно шокируя аудиторию. Откашлявшись, Яна заверит его, что
Стрельченки как Стрельченки, вполне симпатичные, а на завод и в клуб
всегда иностранцев возят - лучшие в районе.
- Ладно, поехали, - Павлин решительно встаёт, - Покажешь, что к чему.
Яна говорит, что это никак невозможно, что ей сегодня сдавать материал в
номер, а на завод топать в другой конец города.
- Дотопаем. Туда-сюда, с доставкой на дом. Я на колёсах.
Скромный Денисов "Москвичек", одна из первых моделей, подарок отца к
двадцатилетию, кажется Яне и всем, кто приклеился к окнам, роскошной
каретой, поданной отбывающей на бал Золушке. И когда она, откинувшись на
сиденье и всем видом показывая Павлину, что для неё такие балы и кареты -
дело привычное, понесётся по знакомым до малейшей подворотни улочкам их
городка в дурманяще-душистом сигаретном тумане, и Павлин, крутя баранку,
будет то ли нечаянно, то ли нарочно касаться её плеча, Яна окажется в
каком-то ином временно-пространственном измерении, где до завода можно
добраться за какие-нибудь четверть часа, просто полулёжа в тепле на
сиденье, обгоняя продирающихся сквозь промозглый день и лужи прохожих.
Иоанна ловит себя на том, что ей это измерение нравится. Боже, неужели она
такая дешёвка? Она презирает себя, но ей нравится ехать в машине этого
пижона, вдыхать запах пижонских сигарет и чувствовать прикосновение рыжего
замшевого рукава пижонской куртки. Спустя годы она будет стоять в
комиссионном на Октябрьской перед вывешенной для продажи антикварной
люстрой в немыслимую четырёхзначную сумму /смехотворно низкую, как потом
окажется/, золочёной бронзы, всю в подсвечниках, металлических цветах и
хрусталинах, старинных, казалось, вобравших в себя всю игру зимнего
погожего утра и сумеречную тайну горевших когда-то на ней свечей. Она
понимала, что люстра слишком громоздка для их трёхметрового потолка в
двадцатиметровой столовой, но ничего не могла с собой поделать. И знакомая
продавщица-искусительница отлично это знала, одновременно соблазняющая и
презирающая падших, паря над посетителями с их страстишками, как крупье
казино над игорным столом. Господи, зачем мне это? - тоскливо будет думать
она, а продавщица уже будет выписывать чек с продлением, чтоб раздобыла
денег, и со снисходительно - брезгливой улыбкой спрячет протянутую Яной
пятидесятирублевку.
Потом Яна бросится звонить, клянчить, метаться на машине в сберкассу и по
знакомым, чувствуя себя втянутой потусторонними мистическими силами в
какую-то идиотскую унизительную игру, выбраться из которой у нее нет ни
сил, ни желания. Потому что она желала эту совершенно не нужную ей люстру,
и при одной мысли, что ее может купить кто-то другой, пересыхало во рту и
колотилось сердце. И когда, наконец, добыв нужную сумму и оплатив чек,
посрамив тоже жаждущих люстры "лиц кавказской национальности", чающих,
чтоб у её машины по пути в магазин отвалилось колесо или мало ли что, она
втащит с помощью какого-то бородача упакованную драгоценность в машину.
Бородач попросит его подвезти. Яна будет бояться, что он её по дороге
пристукнет с целью овладения люстрой, потому что действительно может
отвалиться колесо. /Боялась она не за себя, а за проклятую люстру/. Потом
она с риском для жизни призвала вечно пьяного монтера и помогала её
вешать, и одна из тяжеленных старинных хрусталин, сорвавшись, едва не
пробила ей голову.
Потом она будет несколько дней любоваться покупкой, но начнёт "кричать"
кое-какая несоответствующая люстре мебель, придётся что-то переставлять,
что-то менять, вновь бегать по антикварным за красным деревом и карелкой,
влезать в долги и завидовать обладателям четырёх-пяти метровых потолков.
Потом, наконец, интерьер более-менее утрясётся, и Иоанна, ухлопавшая уйму
времени и денег, материально и духовно разорённая вдрызг, обнаружит, что
вспоминает о проклятой люстре лишь когда ахнет какой-либо гость или пора
вытирать пыль.
Она ещё не ведает, во что ей обойдётся Денис Градов и сколько нулей в
пришпиленном к его рыжей куртке ценнике. Пока ей просто нравится то, что
никак не должно нравиться.
В её спортивно-журналистской юности мальчикам места не было. Она, сколько
себя помнит, вечно что-то придумывала, записывала, организовывала,
выпускала, соревновалась. Измерялась та жизнь секундами, планками,
оценками, похвальными грамотами и газетными номерами. Она, конечно, знала,
что, возможно, когда-нибудь выйдет замуж и будет иметь детей, но мысль о
щах, стирке, пелёнках, а именно такие ассоциации вызывала у неё семейная
жизнь - восторга не вызывала, равно как и перспектива номенклатурной
карьеры. Она грезила о личном совершенствовании, физическом и духовном, о
всё выше и выше поднятой планке, о служении Высокому, Светлому и Доброму,
чего она не видела на земле, но всем сердцем жаждала, чтоб это было. В
смутных своих мечтах она видела себя, строгую, одинокую и подтянутую,
получающую какую-то высшую награду за какую-то свою потрясающую книгу. Тут
же отдающую все деньги на борьбу против рака и под гром аплодисментов
возвращающуюся в их с мамой комнату, чтобы написать что-либо ещё более
великое и нужное. Некоторые это называют "мессианской идеей". Она
"чувствовала в груди своей силы необъятные", очень жалела "лишнего"
Печорина, Рудина, Базарова и мечтала, чтобы "не жёг позор за подленькое и
мелочное прошлое".
В мире, откуда пришел Денис, воспринимать что-либо серьёзно считалось
"моветоном". Книгу Островского уместно было вспоминать, лишь когда с
кем-то приключалась неприятность. Это называлось "Артём устроился в депо"
или "Не удалось Артёму устроиться в депо". Кстати, так же неприличным
считалось среди российской элиты эпохи Тургенева говорить о духовном и
возвышенном. "Аркадий, друг мой, не говори красиво". Она тоже старалась
"не говорить красиво", она хотела достойно "быть". Но лучшие слова были
опошлены и затасканы то ли сдуру, то ли целенаправленно, а других она не
знала. Потому и было ей так трудно оживлять своих джиннов, хоть и
считалась она специалистом по проблемам общественным и
духовно-нравственным. И презрение к материальным благам было в ее глазах
необходимым атрибутом всякой достойной жизни, и если она ещё не спала на
гвоздях, то просто потому, что не знала, как их вбить в пружинный матрац.
- Завод как завод, клуб как клуб, массы как массы, - пожмёт Павлин
несколько разочарованно рыжими замшевыми плечами, подытоживая впечатление
от "Маяка", - Всё зависит от сценария. Должна быть нетленка. Чтоб худсовет
принял на ура. Они обожают нетленки. Дерзнёшь?
- Я?!
Павлин уморительной своей гримасой передразнит её испуг.
- Пиши себе рассказ, только всю дорогу держи перед глазами изображение.
Помнишь?
- Кавказ подо мною, один в вышине... - тут тебе и орёл парит, и потоков
рожденье, и обвалов движенье, и тучи, и утёсы, мох тощий, кустарник
сухой...
"- А там уже рожи, зелёные сени, где птицы щебечут, где скачут олени", -
подхватывает Яна, - До чего здорово!
- А еще ниже - люди, овцы, Терек играет и воет... Хоть сейчас бери и
снимай.
- Ну и получится пособие по географии, - хмыкнет Яна, - Закон вертикальной
зональности.
- Вот ты и напиши текст, чтоб было не пособие, а трагедия свободолюбивой
одинокой души в тисках самодержавия. Чтоб не хуже Пушкина.
"Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады, теснят его грозно немые громады..."
А? Тогда и худсовет примет, и договор заключат, и аванс дадут.
Павлин называет астрономическую по её понятиям сумму, мгновенно ставящую
ее творчество в один ряд с его экзотическим оперением, персональным
"Москвичом" и всем тем развращённым беспринципным миром, откуда он залетел
в их края.
Яна скажет, разумеется, что не в деньгах счастье. Что человек не может
писать, как Пушкин, если он при этом думает о гонораре. Хоть "рукопись и
можно продать." Что так понравившийся Павлину своей убедительностью эпизод
встречи Стрельченко с американским миллионером, у которого жизнь отравлена
мыслью, что любовь подчиненных, детей, молодой жены прямо пропорциональна
его счёту в банке, что эпизод этот потому и убедителен, что ей вместе со
Стрельченко было искренне жаль этого мистера, не доверяющего даже самым
близким. Потому что чем больше капитал, тем уязвимее его обладатель, и у
окружающих больше соблазна чего-нибудь подсыпать в его бокал виски с
содовой. Чем выше поднимаешься, тем сильней одиночество и пустота вокруг.
Это тоже закон вертикальной зональности, в это Яна верит вместе со
Стрельченко. Как верит, что нельзя писать одно, а думать другое. Безбожно.
Она так и скажет "безбожно", и Павлин глянет на неё с любопытством.
Скажет, что, в общем-то, согласен с такой постановкой вопроса, хоть на
проклятом Западе и нет такой уж пропасти между богатыми и бедными, что
Маркс ошибался, когда писал о неизбежно возрастающих там классовых
противоречиях и надеялся на мировую революцию. Он не учёл, что монополиям
придётся делиться своими сверхприбылями с населением, в том числе с
рабочим классом, ибо если все будут нищими и никто у этих монополий ничего
покупать не будет, откуда взяться сверхприбылям?
"Москвич" уже давно стоит у дверей редакции, стоят её неотложные дела, во
дворе темным-темно, а она всё слушает байки Павлина о сладкой жизни
пролетариата на разлагающемся Западе. И когда позволяет себе усомниться,
он сообщает, что жил там несколько лет, что отец у него дипломат, что
учился он в капиталистической школе и своими глазами убедился, как они там
загнивают. Но что Жанна всё равно молодец и пропаганду делать умеет, и
бить их туда, где действительно рвётся, а если уж она такая идейная и не
хочет думать об авансе, пусть думает хоть о Папе Римском, лишь бы
получилась устраивающая худсовет нетленка. И если она согласна рискнуть,
ей даётся неделя - это крайний срок, чтоб успеть втиснуться в план. Ну, а
не выйдет - придётся ему снимать предложенную студией муру. Но это уже его
проблемы.
Ангел-Хранитель, как и спустя много лет в магазине на Октябрьской, шепчет
ей, что надо бежать, но она смотрит на ценник со многими нулями,
приколотый к рыжей куртке залётного Павлина с его гонорарами, заграницами,
папой-дипломатом и несогласием с Марксом, с его "Москвичом", из которого
так не хочется вылезать. Смотрит на его юное лицо с непробиваемо -
самоуверенной улыбкой конькобежца с плаката, что висят в их спортзале:
"Уступи дорожку!". Несущегося мимо прочего человечества.
- Беги! - повторяет Ангел-Хранитель. Но она уже протягивает руку за чеком.
Денис. Солнечный день.
- Ладно, я попробую.
Павлин суёт ей бумажку с номером своего телефона /если будут вопросы/,
ахает, взглянув на часы. Ему вечером должен некто звонить. Не иначе,
Николай Крючков или Грета Гарбо. Яна презирает себя за
унизительно-ревнивое чувство к этому "некто". Она уже забыла, как тяжело
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг