И сознаёт свою погибель он,
И жаждет веры - но о ней не просит...
Не скажет ввек с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
"Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!.."
/Свидетель Ф. Тютчев/
- Заканчивая часть, подведём итоги. Свидетель Сергий Булгаков:
"С развитием исторических событий всё яснее раскрывается религиозный смысл
русской драмы, которая, выражаясь в политическом и социальном кризисе,
коренится в духовном распаде и внутреннем раздоре русского народа. Мы
опытно познали, что нельзя безнаказанно нарушать заповедь: "Ищите прежде
всего Царствия Божия и правды Его, и вся прочая приложится вам". Мы
заботились исключительно об этом прочем, оставляя в небрежении духовный
мир человека, эту подлинную творческую силу истории. И мы потеряли
духовное равновесие и разбрелись в разные стороны в погоне за этим
"прочим", которое всё более дробилось и разъединяло людей... Рождение
нового человека, о котором говорится в беседе с Никодимом, может произойти
только в недрах человеческой души, в тайниках самоопределяющейся
личности... Не в парламентах или народных собраниях происходит теперь
самое решительное столкновение добра и зла, но в душах людей, и
исторические судьбы России решаются ныне в той незримой внутренней борьбе,
и к нам, в которых она совершается, вполне применимо грозное слово Моисея,
предсмертное завещание пророчествующего вождя Израиля к своему народу,
предопределившее его земные судьбы: "Призываю во свидетели небо и землю:
жизнь и смерть положил Я тебе, проклятие и благословение. Избери же жизнь,
да живёшь ты и семя твоё!" / "О противоречиях современного безрелигиозного
мировоззрения"/
Кончается часть, а может, рвётся, гаснет проектор и...
* * *
Один за другим, будто по линейке, прочерчивают Красную площадь до самых
трибун ряды белых рубашек, стриженых затылков и косичек с разноцветными
бантами. Яна оглядывается - сзади площадь также линуют двигающиеся от
Охотного ряда колонны.
Будто кто-то пишет ровные строчки на листе! Ниже, ниже, до самого
нынешнего ГУМа.
Исписанная площадь-страница. Фразы, слова, буквы. Дружины, отряды, и они,
- Вали, Пети, Саньки, и она, Яна Синегина, одна из тысяч букв! Справа,
слева, спереди, сзади такие же дети-буквы, маленькие, но очень важные.
Стоят плечом к плечу. Яна чувствует их тепло, дыхание, И знает: они
испытывают то же, что и она.
Невидимый, вдохновенный голос откуда-то с зубчатой кремлёвской стены летит
над площадью:
- Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик... Площадь
повторяет звонким раскатистым эхом. Шумно взлетают, кружатся над головами
вспугнутые голуби.
- Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей
социалистической Родины...
- Галстуки надеть!
И вот /о чудо!/ расцветает площадь алыми огоньками пионерских галстуков.
Яна в ожидании, когда придёт её очередь выйти из ряда и, чётко печатая
шаг, приблизиться к вожатому Мише, почти теряет сознание от волнения. А
когда это мгновение наступит, и Миша обовьёт её шею огненно шелестящим
шёлком, Яна вдруг осознает, что отныне должна у неё начаться совсем иная
прекрасная жизнь, в которой не будет места ни Люське, ни набегам на
колхозный сад, ни тройкам по арифметике, ни вранью, ни разным там глупым
сказочкам.
Она дала клятву. Она станет достойной.
Случится так, что буквально через несколько дней она сама решит
покреститься вместе с Люськиным братишкой Витькой, и даст ещё одну клятву,
самую главную, только уже не Богу Ксении, а Богу пришедшего крестить
Витьку священника, который повелит Яне поклясться вести себя хорошо,
слушаться маму, не врать, учиться на отлично, любить свою Родину и больше
всего - Бога и ближних. То есть товарищей, как поняла Яна. А Бога она и
так любила, хоть Бог батюшки был построже Бога Ксении.
В конце войны объявили, что Бог не то чтобы есть и не то чтобы опиум для
народа, как прежде считалось, а что-то вроде феи-волшебницы из фильма
"Золушка", защитник правды и справедливости. Ведь Фея была не просто фея,
а Золушкина крестная, и была в фильме волшебная страна, похожая на Царство
Небесное, где исполняются все желания...
"Когда-нибудь спросят: а что вы собственно, можете предъявить? И никакие
связи не помогут сделать ножку маленькой, душу - большой, а сердце -
справедливым..." - весьма прозрачный намёк на Страшный суд.
"Есть грозный судия, он ждёт.
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела Он знает наперёд..."
То есть Бог по-прежнему оставался в сказочном измерении, но Он стал как бы
положительным персонажем, нашим советским Богом. Он помогал громить
немцев, спасал в бою, послал на Русь лютые морозы, чтобы вывести из строя
живую силу и технику врага. Если раньше Бог как бы помогал "тёмным силам",
которые "злобно гнетут", дурить и грабить простой трудовой народ, то
теперь Бог "перевоспитался" и перешёл к нашим.
Бог, Фея-крёстная, дед Мороз. Сказочные силы, земные и небесные, помогайте
России в смертельной схватке с "лежащим во зле" миром и фашисткой гидрой!
Всё для фронта, всё для победы.
"Он вас, непрошеных гостей, уложит спать под ёлками, Он проберёт вас до
костей холодными иголками".
Короче говоря. Бог - сказка, но эта сказка теперь добрая. Стали
открываться церкви, но уцелело их мало, и сердобольные батюшки в
гражданской одежде ездили по городам и весям, освящая дома, исповедуя и
причащая желающих, собирая записки с поминанием о здравии и об упокоении и
крестя на дому детей войны. Делалось это потихоньку, полулегально, но
делалось, и власти закрывали на это глаза. И однажды Люська, раздуваясь от
гордости, сообщила Яне, что завтра, в воскресенье, к ним в барак придёт
батюшка, все будут молиться, чтоб скорее кончилась война, чтоб никого не
ранило и не убило, будет выгонять из барака чертей, а потом - крестить
детей. И её с Витькой покрестят, и Яшку со Светкой, и Маринку косую с
третьего барака...
- А меня?! - обмерла Яна.
- Мамка сказала, что твоя мать не разрешит, потому что она еврейка.
Яна в слезах помчалась домой, приготовившись к жесточайшему сражению, но
мама неожиданно сказала:
- Ты уже взрослая, решай сама.
Достала из комода чистую рубашку, дала денег на свечку и крестик, написала
для батюшки расписку, что против крещения своей дочери Иоанны не возражает.
У всех детей были крёстные. Яна назвала своей крестной, конечно же, Фею,
воспитательницу детского сада в эвакуации. Но она не помнила, как её звали
и нарекла её Ксенией. И представила себе бабу Ксеню в белом платье, в
венчике и в цветах, как она полетела к Богу; но лицо у крёстной было юное,
девичье, как у Феи из детсада, и она держала в руках волшебную палочку и
умела делать чудеса, как Фея, Золушкина крёстная.
Во время крещения Яна всех поразила, прочтя наизусть "Отче наш".
Никто не сказал ей, что пионер не должен верить в Бога, или что верующий
православный не должен вступать в пионеры. Может, ей просто повезло, но
лишь однажды, увидев на первой странице букваря профили Ленина и Сталина,
она ясно осознала, что на первой странице должен быть Тот, Который всё
сотворил, и Который Везде, Всё и Всегда. Так получилось, что с первых
шагов жизни Бог, Отчизна и Вождь заняли в её бытии верные по иерархии
места.
Она дала клятву Богу, Родине и товарищу Сталину. Она станет достойной.
Это будет в самом деле удивительная жизнь. Подхватит, понесёт пионерку, а
затем комсомолку Яну Синегину стремительный водоворот сборов, слётов,
костров, спартакиад, пионерлагерей - всё это в те первые послевоенные годы
ещё было не засушено, живо. Как-то само собой выйдет, что она сразу станет
активисткой - председатель совета отряда, комсорг класса и, наконец,
редактор школьной стенгазеты "Орлёнок".
И по-прежнему каждый вечер перед сном - "Отче наш". О Родине, о Сталине, о
ближних. Бог был на небе. Родина и товарищ Сталин - на земле, вот и всё.
Не Бог, а земная церковь была для неё тогда табу, там обитали злобные
старухи в чёрном и вообще было всё непонятно. Видимо, повлияло чтение
гоголевского "Вия", от которого классик, вроде бы, к концу жизни отрёкся.
Как-то само собой выйдет, что отныне она будет у всех на виду, и ей уже
станет неприлично получать не только тройки, но и четвёрки, придётся
выбиваться в отличницы. И уж никак нельзя будет в трудную минуту не
защитить спортивную честь школы то в эстафете, то в стометровке, то в
прыжках, придётся часами истязать себя в спортзале. И на выпускном вечере
подвыпивший физрук будет каяться, что если б он не был корыстным гадом и
убедил Синегину заняться с настоящим тренером чем-то одним, то она б давно
стала мастером, а то и повыше.
И получится, что не будет у Яны в этой новой разнообразной, насыщенной и
стремительной жизни свободной минутки, придётся её, жизнь, стиснуть
гранитными берегами строгого режима - уроки, спорт, общественная работа.
Домой она будет приходить лишь переночевать да переодеться, даже обедать -
в школьной столовой и заниматься - в читальном зале.
Ей будет казаться, что их это тоже устраивало. Маму и отчима. К тому
времени уже появится отчим. Лучшие годы? Может быть. Никаких сомнений,
тревог, мучительных бесплодных раздумий. Только действие. Энергия гребца,
плывущего по течению, уверенного в правоте реки, несущей к неведомой цели.
Она будет уверена, что живёт правильно, и потому счастлива. Никаких
сказочек. Статьи, фельетоны, басни, рассказы из школьной жизни. Ежегодные
призы за лучшую в районе стенгазету. Ставшее аксиомой: "Необычайно
одарённая девочка, гордость школы". И ледяная отповедь уже поглядывающим
на неё мальчикам - только дружба! И, наконец, Лёва Кошман, в узеньком
своём засаленном пиджачке, с жёлтыми от никотина пальцами - ей он тогда
покажется сошедшим прямо с Олимпа.
- Я из районной газеты "Пламя". Мы решили предложить тебе стать нашим
нештатным корреспондентом, будешь освещать жизнь не только своей школы, но
и других комсомольских организаций. В общем, выполнять задания редакции.
Согласна?
- Так ведь у неё и без того нагрузок! - ахнет завуч Мария Антоновна. - А
потом, видите ли, выпускной класс...
- Я согласна! - не своим голосом завопит Яна. - Марь Антонна, миленькая, я
справлюсь!
И вновь так же весело и стремительно проносится Яна через ту свою жизнь.
Коммунистический моральный кодекс был её искренним убеждением, совпадая с
совестью, с записанным в сердце Законом. Высокие помыслы, внутреннее
духовное восхождение, все люди - хорошие, только их надо воспитывать,
забота об их нуждах, о справедливости, нравственная чистота, осуждение в
себе и других эгоизма, жадности, обывательщины, ненужной роскоши - всё это
совпадало и с её внутренней религиозностью. Очень рано она поняла, что
народ в своей массе - паства неразумная, а власти и интеллигенция -
охрана, "удерживающие" от последствий первородного греха, "пережитков
прошлого", призванные служить мостом между Небом и народными массами,
"сеять разумное, доброе, вечное". Недаром культура - от слова "культ".
Служение Небу Память фиксирует мгновения, хаотичный монтаж из обрывков
каких-то уроков, сборов, заседаний школьной редколлегии, тренировок. То
она попадает в лето 51-го, когда её премировали путёвкой в Артек, сидит на
перевёрнутой спасательной лодке, у ног плещется море, всё в огненных
брызгах разбившегося о горизонт солнца. Рядом - кареглазая малышка Мадлен,
дочь французского коммуниста, очень похожая на девушку с картины
"Шоколадница". Яна с неподдельным интересом расспрашивает о положении
коммунистов во Франции, как вдруг Мадлен кладёт ей голову на плечо и
шепчет, старательно выговаривая русские слова:
- Я иметь гарсон во Франции. Мальчик, понимать? Амур. Я за него скучать,
понимать?
И вот уже совсем другое лето, в предстартовой лихорадке она слоняется
вдоль трибуны стадиона. Хочется смешаться с толпой болельщиков и удрать.
Она всегда тряслась перед стартом. Перед экзаменом, первой строчкой...
Страх перед началом.
Участники забега на тысячу метров, на ста-арт!
Яна видит боковым зрением профили соперниц. Боже, только не последней! Она
не имеет права подвести школу. Господи, помоги! Пальцы впиваются в белую
меловую черту старта, врастают в грунт, каждый удар сердца вбивает их всё
глубже, будто молоток. Кажется, уже никакая сила не выдернет пальцы из
красной кирпичной крошки и это - ужас, позор... Помоги, Господи!
- Приготовили-ись!
Стартового выстрела она не слышит, просто вдруг понимает, что уже бежит. В
ней, будто лопнув, бешено раскручивается пружина, быстрей, быстрей...
Соперницы сзади. Впереди уже виден второй поворот, и Яна знает, что именно
там обычно кончается завод, она начнёт выдыхаться, а за третьим поворотом
начнётся и вовсе сущий ад - на последнем издыхании она будет глотать
раскалённый воздух, боль в боку станет нестерпимой, но надо всё выдержать.
Тогда она окажется в первой пятёрке, - поставленная тренером задача, ниже
отступать некуда, иначе их не пошлют на областные соревнования... Вся
школа смотрит. Господи, я ведь не могу их подвести. Ты же знаешь!
Последний поворот. Всё как всегда. Кинжалы впиваются в бок, воздух
обжигает лёгкие, соперницы дышат в затылок. И не могут догнать.
-Я-на! Я-на! - слышит она будто над смертной бездной отчаянный вопль
трибун, и бежит вдоль этой бездны, хота должна бы давно туда свалиться, в
вожделенную прохладную недвижность. Не может, но бежит. Впереди никого.
- Не могу же я придти первой, - думает она, вернее то, что от неё
осталось, - так не бывает. Я умираю. Ну и пусть.
Она перескакивает эту грань через "не могу", ведущую к смерти, но бежит.
Она придёт первой и покажет лучшее в своей жизни время. Ей даже удастся
отдышаться и вкусить лавры победителя. Но спорт она с тех пор бросит,
останется лишь глубокое преклонение перед этими людьми, перед их
смертельным поединком с собой.
И недоумение. Неужели это можно выдерживать ради денег?
Благодарю Тебя, Господи, за прекрасное мое военное и послевоенное детство,
за чудесные фильмы-сказки: "Золушка", "Кащей Бессмертный" "Василиса
Прекрасная", "Каменный цветок"... За "Александра Невского" и "Ивана
Грозного", за "Волгу-Волгу" и "В шесть часов вечера после войны", за
"Девушку с характером" и "Небесный тихоход"... В чём-то приукрашенные,
чисто по-детски наивные, как святочные истории, как жития святых, они
учили бескорыстию, самоотверженности, мужеству, верности, предостерегали
от гибельных страстей, недостойных высокого звания человека. За "Лебединое
озеро", "Щелкунчик", "Аиду", за "Чайку", "Без вины виноватые", за
"Оптимистическую трагедию" и "Синюю птицу"... Раз в месяц дребезжащий
носатый подшефный автобус обязательно возил нас в Москву на какое-нибудь
культурное мероприятие, и пропущенная сквозь цензурный отбор культура,
именно от слова "культ", советская и золотого века, заменяла нам
проповеди, ибо сама вышла из проповеди - попытка расчистить образ Божий в
человеке от завалов мусора, грязи, безумия. Всему лучшему в себе она была
обязана этой подцензурной культуре, в условиях религиозного голода
явившейся тем "соевым молоком", которое, возможно, спасло тогда несколько
поколений от духовной смерти. А отсеянное, запретное, за редким
исключением /Достоевский, Булгаков, Религиозное возрождение серебряного
века/, - эти запретные книжки, спектакли, фильмы, которые она разыскивала
тайком на маминых и библиотечных полках, а потом все эти ходящие по рукам
рукописи, ксероксы, подпольные просмотры - голода не утоляли. Оказывались,
как правило, однодневками - будоражащими, развращающими, "будящими
зверя"... В общем, как правило, бесовщиной.
Благодарю за детские книжки - Аркадия Гайдара, Маршака, Бориса Житкова, за
"Как закалялась сталь" и "Молодая гвардия", за сказки Пушкина и Андерсена,
издававшиеся огромными тиражами, как и Лев Толстой, Чехов, Гоголь,
Лермонтов, Пушкин... Конечно, и классика прогонялась сквозь цензуру, вроде
"Гавриилиады", но сам автор был бы за это, скорее всего, премного обязан.
Благодарю за Рихтера, Ойстраха и Гилельса, за концерты Игоря Моисеева и
"Берёзку"... После них хотелось жить чисто, честно, становиться лучше и
строить светлое будущее. Пусть во многом упрощённый, лубочный,
приукрашенный и тепличный мир (вершились в то время и кровавые разборки),
но нас, детей, маленьких и взрослых (ибо наставление "будьте, как дети"
всегда отличало настоящих "совков") - тщательно оберегали от бурь, грязи,
борьбы за власть, метаний, крови и страстей, всего того, что называется
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг